[мария антуанетта в кедах]

Название: В городе ночь.
Автор: Тё
Фандом: Бетмен. Тёмный рыцарь.
Пейринг: Город\Его рыцари.
Рейтинг: PG
Жанр: ангст?
Дисклаймер: я тут и не стояла^^

Готем захлебывается ночью. Сонное зелье вливает в глотку парень в маске и чуда не происходит. Блики неоновой рекламы на стеклянных доспехах мироздания тонкими струйками стекают к земле, город душит судорожный глотательный спазм, сердце его начинает учащенно биться ревом моторов дорогих машин. Готем захлебывается свободой. Безнаказанностью, кокаиновым угаром, чужой болью и собственным оргазмом. Дождь смоет следы к рассвету, но следующей ночью все повториться. До рассвета далеко, а пока Готем жадно пьет свой жидкий афродозиак, надеясь на секунду забыть о неотвратимости расплаты.

У города больше нет стража, нет рыцаря в сияющих ли – темных доспехах. Брюс Уэйн покидает свою вотчину как вор, как король, как безумец: он дает прощальный бал в свою честь, и нынешней ночью частный самолет увезет его на другой конец земного шара.

Пей, Готем! Веселись, Готем!
Пока ты еще можешь.

Город упивается рыданиями. Это плачет смешной человечек, впервые за много месяцев увидевший свое отражение в полированном пластике стола. До этого момента ему как-то не приходило в голову, что это чумазое чучело – и есть он. И он решает все изменить. Город плачет дождем, который не закончится и к полудню, вылет придется отложить. Человечек этого не знает. Он выменял на сорванный голос карминно-красную помаду у санитарки, он рассказал тихому шизофренику – охраннику страшную сказку за горсть муки. Человечек счастлив. Почти.

У города больше нет гения, доброго ли – злого. Джокер мастерит бомбочку из патрона помады, собственной слюны и батарейки и покидает город как банальный психопат: через выбитые окна больницы с белыми стенами и пластиковыми столами. Ровно в три минуты первого у него назначена встреча на аэродроме.

Смейся, Готем! Радуйся, Готем.
Пока еще получается.

Город больше не может. Совесть, Закон и Честь – все, что у него осталось, но лучше ли стал город обмана? Город сереет и превращается в двумерную картинку-комикс, еще менее живую, чем даже год назад. Раньше у города была цель, сейчас остались только средства. На них не купишь счастья, вот какая истина открывается городу сразу после того, как самолет Брюса Уэйна отрывается от взлетно-пасадочной полосы. Но ничего уже не вернуть, может только плачет кровавыми слезами обсидиановое надгробье над могилой невинно-убиенной девушки по имени Рейчел. Красное на черном – не последнее яркое пятно в этой истории.
А самолет берет курс на Лос-Анжелес, город, который вскоре познакомится с настоящими вестниками высшей силы. Не очень добрыми, правда. Когда самолет совершит посадку, они будут слишком пьяны, чтобы рефлексировать. Их кровь одинакового цвета, жажда велика и голос разума давно потух. Вежливый Альфред не одобрит выбор хозяина, чтобы потом обязательно напомнить: «Ну, я же говорил!»

Пей, Готем. Пей…
Может, будет не так страшно умирать.
Им вот было весело.

Самолет падает в океан и разлетается на сотни мелких кусочков.
На поверхности найдут мокрый темно-фиолетовый пиджак в искорку и белую сорочку без пуговиц. Готем будет скорбеть. Громко, на показ, слезно, выпивая за упокой души своих рыцарей.
А в Венеции, тем временем, новые постояльцы будут обживать номер для новобрачных.
Высокий мужчина с капризными губами и дрянной актер в темно-зеленом фраке будут стоять на балконе и смотреть вверх. Небо, ради разнообразия, будет ясным.
- Лучший способ прожить остаток жизни – это умереть. Так, джентльмены? – спросит пожилой мужчина, подавая на террасу кофе.
- Спасибо, Альфред, - невпопад ответит тот, что в зеленом.
Тот, что нет, бегло облизнет измазанные карминовой помадой губы.

@темы: слэш, фанфик, брюс/джокер

---

Продолжение.

[Sandra-hunta]

Уже глава растягивается на части...
Название: "Когда Ницше плакал"
Рейтинг: R.
Пейринг: Джокер/Крейн.

Это было хорошее утро. Джек знал об этом – еще до того, как открыл глаза. Еще до того, как Джонни завозился во сне и задел его ладонью по носу. Это было хорошее утро. Джек понял это раньше, чем вспомнил свое имя, почувствовал, кто лежит рядом с ним, и определил, где лежит он сам.
Секунду-другую, правда, ему казалось, что он в своей комнате. У себя дома. Что ему снова четырнадцать лет, а внизу так тихо… они ушли в церковь. Дом пуст. Свет отражается от белой корки на лужайке и бьет в окно – сплошным потоком. А где-то там, совсем далеко, месят фарш голосов. И лучше не спускать ноги на пол.
Холодный. Пол был одинаково холодный, там и здесь, тогда и сейчас. Только подниматься стало гораздо труднее.
«Эквилибристика», подумал Джек и едва удержался, чтобы не захихикать. Вытянул свою ногу из-под розовой коленки Харли. Осторожно взял доктора за запястье и подсунул ему подушку: вместо своей шеи. Джонни не обнял ее – но почти. Взялся крепко. Это было печально.
Медленно и аккуратно, Джек сползал по матрасу вниз. Конечно, он мог бы дать два пинка с двух сторон – конечно, мог бы, славно-славно, - но так может всякий. Так не интересно. И поэтому он сполз на пол. С трудом подтянулся на корточки. С еще большим трудом – заставил себя выпрямиться. Джек говорил себе, что эта боль – детская игра, растяжка после хорошего деру, но иногда это действительно была боль. Настоящая боль. И все чаще. Назойливая, как почтальон, и привязчивая, как шавка. Не такая забавная, как крепкая затрещина. Не такая свежая, как сильный удар. Просто боль. Скоро не пройдет, быстро не исправишь – даже сам себе на голову не искал.
Дерьмо, и дерьмовей некуда.
Джек влез в ботинки – на босу ногу. Рубашка была на Харли. Чуть только прикрывала задницу. А одеяло сбилось под ноги. Нет, рубашку трогать было никак нельзя.
И одолжить у доктора тоже было нельзя, потому что Джек не знал, где лежат рубашки доктора. Даже эту взять было нельзя – потому что Джонни ее не снимал, Джонни дрых в одежде.
Джонни был редкостным дерьмоловом: первым-главным сторонником половинчатых мер. И это было заразительно. Потому что если раньше Джек мог бухнуться в койку, а потом сделать встал-пошел – теперь он все-таки снимал пальто. Ботинки. Пиджак. Жилетку. Ни к чему путному это привести не могло – хотя он оставлял ножи в карманах штанов. Но так сердцу было приятнее: тем более, что Джек не умел гладить свое барахло.
- Пациент. Сейчас я отрежу Вам ногу. – В полголоса рассказывал себе Джокер, у самой двери. Он надел пиджак, шелковая подкладка холодила голую кожу. Спустился вниз. Та его часть, которая рассказывала. Она уже готова была поржать. Та, которая слушала: она еще не знала, в чем соль шутки. – Доктор! – Испуганно воскликнул пациент, в исполнении Джокера. Джек поддел открывалкой, на ручке ножа, замок на оконной заслонке. – Можно только полноги? – И дернул вверх.
Он перестал хихикать. Перестал улыбаться. Он смотрел на белый – совсем белый – карниз и хлопал глазами, как первоклассник.
- Выпал снег. – Прошептал Джек быстро и чуть слышно. – Выпал снег. – Повторил он, не решаясь протянуть руку и коснуться.
Кажется, он слышал звон. Кажется, не слышал больше ничего другого. Ничего другого здесь не было: только Он и Его.
- А-ха! Снег выпал! – Завопил Джокер, загребая обеими ладонями рассыпчатый, совсем не холодный и все еще белый снег. Бегом, сбросив ботинки, он помчался наверх. Со стуком. С топотом и грохотом. Он распахнул дверь. Они по-прежнему лежали в кровати. Харли и ее спокойствие, ее привычки. Джонни и его снотворное, его морфин. Сюда мог бы ввалиться отряд спецназа – и никто из них даже не дернулся бы. Утро встретило бы ребятишек в психоперевозке, на полном ходу.
Джек запрыгнул на кровать, протянул к ним руки – и прижал ладони, снежные горсти, к их теплым лицам. Джокер растирал снег по их мягкой, порозовевшей коже, снег сыпался им на шеи и плечи, за шиворот, на грудь и на спину, и конечно – они проснулись, потому что никто из них не ожидал снега, никто из них не был готов проснуться от холода – только от удара или пули.
- Твою-то мать! – Выругался Джонни, отмахиваясь и отбрыкиваясь тощими бледными ногами. Брючины задрались до колен, он опрокинулся на спину и скатился с матраса, и чуть не попал Джеку пяткой в челюсть. Ошалевший. Испуганный. Растерянный спросони. Добрый доктор выглядел просто чудно.
А Харли визжала. И смеялась. Харли-Харли-хохотушка, ты пойдешь со мной? Ты со мной сыграешь?
- Пудинг! – Он щекотал ее: холодными и мокрыми руками. И от снега промокла ее рубашка. Его рубашка. Она пыталась поймать его руки. И вывернуться. И обнять его. И Джек поцеловал ее: почему бы ему не поцеловать ее?
Джонни, мелкий паскудник, воспользовался шансом и спасся бегством. Ляпнув что-то вроде «Я тебе… пудинг!» и «Сейчас поплатишься!». И Джек хотел догнать его: потому что это была игра на троих. А Харли не осталась ждать его: потому что знала все о его играх. Джеку это нравилось. То, что все причины были высоко на поверхности. То, что он совсем-совсем четко видел эти причины.
Он дал Джонни пинка под зад и вытолкнул его в окно. Нечего было возиться, задом к верху. Мог бы сразу сунуться во двор.
Доктор грохнулся в снег, с меткостью у него было паршивенько, и он швырялся в Джека снежной пылью – даже не спрессовывая ее в комки, не пытаясь лепить снежки. Джек уворачивался. Конечно, он уворачивался: почти все время, почти успешно. Чему-чему, а этому он успел научиться.
Он схватился за карниз и хотел подняться. Джокер аккуратно отцепил его пальцы. Бедный неуклюжий Джонни снова плюхнулся на задницу.
- Мать твою!
- Не впутывай мою маму, огородное пугало! – Прикрикнул Джек. Джонатан кое-как поднялся на ноги. Обнял его за шею. Они стояли – по обе стороны от карниза, от куска стены. Сюрреализм в чистом виде. Авангардное искусство, девочки и мальчики. Поцелуй в окне.
- Ты не похож на человека, который предпочитает… «игру в снежки». – Игра в снежки может быть просто игрой в снежки, конечно так. Но только не когда Джонни Крейн смотрит на тебя своими похабными влажными глазищами и ухмыляется, облизывая губы. Такие сладкие пухлые губки. Теперь: совсем красные.
- У тебя во рту слишком грязно. – Сообщил Джек. – Как насчет немножко припорошить снегом грязь? – Просто между прочим: Джокер сам собирался лезть из окна. Не было нужды его тащить.
Но Джонни вытащил. Джонни не вытерпел.
Они барахтались в снегу. Мальчишки на школьном дворе. Джонни: он так смешно ойкнул, когда Джек придавил его своим весом. Снег теперь был повсюду: под ремнем, в штанинах, в волосах и во рту, между пальцами и за ушами. И когда Джокер услышал:
- Эй, мальчики! – От одетой Харли. Возле батареи круглых паскудных снежков. Он, конечно же, не был удивлен.
- Что они делают? – Спросил Робин, глядя на возню за окном. Он нахмурился. Мало того, что ему было холодно смотреть на них: ему было противно смотреть, как трое взрослых, значительных, важных для него людей… как эти трое… играют в снежки, как мелкота. Не хватало только начать лепить снеговика. Дик чувствовал себя обманутым. Неуверенным. Неустойчивым. Он чувствовал себя жертвой розыгрыша: очень плохого, жестокого розыгрыша.
- Они пользуются моментом. – Ответила Барбара, надевая пальто.

Если оба родителя живут в страхе – ребенок рождается с иммунитетом. С отвращением к осторожности.

Все детишки любят пошалить. Самых шаловливых – Джокер приглашает в гости.

В первую неделю ноября каждый житель Готэма знал, где найти Джокера. Городские власти вынесли предупреждение. Рекомендацию. Не носить верхнюю одежду фиолетового цвета, чтобы не попасть под прицел.
Но магазины были забиты – они кипели фиолетовым, и каждый готэмский студент считал своим долгом завести фиолетовое пальто, а одежду продолжали выпускать: она отлично продавалась, она неплохо выглядела, и Джокер был в большой моде. Он перестал быть катастрофой. Он превратился в мечту. Мечта – фундамент любой моды и всякого направления, мечта – двигатель экономики.
Джей стал мечтой моих мальчиков. Для готэмских студентов. А жизнь их родителей превратилась в кошмар на яву. Джокер. Он воевал именно с ними – и только с ними. С поколеньем «родителей». Почти что его матери и его отца.

Я слышу это. Я слышу, как оно приближается. Тик-так, тик-так, тик-так!

Эти мальчики и девочки. Они кучковались у театральных лавочек, у магазинов костюмов и масок, «Все для Хэллоуина», у магазинов и ларьков с пиротехникой, у забавных рекламных щитов – у всего, что могло понравиться Джокеру, и у подземки – потому что там было теплее.

Кота-часы, кота-часы, кота-часы, кота-часы!

Время от времени, кто-нибудь из нас выходил и забирал их, уводил их с собой – и больше они не возвращались.

О чем думают мальчики, когда мамочка укладывает их спать? Они думают, как бы стать антигероями.

Из заметок доктора Дж. Лиланд:
Исследуя феномен Джокера, нельзя не отметить, что большинство его поклонников принадлежали к числу «мертвых зрителей». Подростки, которым чужды проблемы социума, которые не смотрят новости и не читают газеты, не интересуются текущими событиями и не заботятся о практических нуждах. Для них Джокер был живым воплощением бунта против родительской власти. Кумиром, какими обыкновенно становятся рок-звезды или герои боевиков. Не реальной личностью, способной нести реальную ответственность за реальные правонарушения.

Я предложил Джею установить что-то вроде ценза. Возрастного, физического и имущественного. Честно говоря, мне хотелось бы, чтобы они держали при себе деньги на похороны: я предчувствовал, что детишки будут мереть, как мухи, и у меня не было желания хоронить их за свой счет.

Я – Супер-звезда.

Детишкам нужно было что-то есть. На чем-то спать. И никто из них не брал с собой кусок мыла, не брал с собой зубную щетку. Иными словами: нам пришлось ограбить универмаг.

Как вам понравится пятнадцати метровая буква J, выжженная щелочью на покрытии футбольного поля? Или кроваво-красная улыбка на лице Николь Кидман, на рекламном щите Шанель?

Из заметок доктора Дж. Лиланд:
Нельзя винить этих детей в том, что они поддерживали садизм, насилие или массовые убийства. Так же довольно глупо было бы утверждать, что они представляли размах собственных действий и меру ответственности. Ребенок, которому в руки попали краски, скорее всего, испачкает стены в квартире – не задумываясь о том, что «наносит ущерб имуществу». Люди, участвующие в футбольных погромах, не являются сторонниками насилия. Они подчиняются общему порыву, стадному инстинкту и правилам, характерным для данной конкретной группы в данный конкретный момент времени.

Джей похож на подростка. А подростки похожи на идиотов. В войне со всем миром, с каждой живой душой, с «серой массой» - они сами составили массу, но так и не заметили, что стали основной силой. Они продолжали нападать: чем младше, тем агрессивнее, и это было мерзко. Мы решили – Джей решил – что им пора завести взрослые цели.

Из заметок Доктора Дж. Лиланд:
В определенном смысле, Джонатан Крейн был не далек от истины, когда назвал в своем дневнике Джокере Питером Пенном. Джокер в понимании своих поклонников был олицетворением свободы – не той свободы, которая требуется сознательному гражданину и зрелой личности. Свобода одного, заканчивающаяся там, где начинается свобода другого, подростку не нужна и для него непредставима. Гораздо привлекательнее идея свободы бросать мусор на тротуар, курить и целоваться в общественных местах, ходить туда, куда заблагорассудится, и жить в собственном часовом поясе. Идея свободы действия и бездействия, свободы нарушение и разрушения – эта идея слишком часто пятнала себя, и, тем не менее, остается притягательной.

Мальчишку, который клеил стикеры «Batman is not the Bad-Man», они распяли на заборе. Конечно, они не вбивали в его руки и ноги гвозди, но быть примотанным проволокой к забору, не иметь возможности освободиться или сопротивляться… это положение не из приятных. А потом кто-то кинул в него помидором. А кто-то яблоком. Потом – судя по всему – кто-то облил его виски или бензином, но, конечно, поджечь не решился.
А потом – кто-то все-таки решился его поджечь.
Может быть, этот кто-то просто хотел прижечь его сигаретой – ну, вы знаете, эти маленькие детские проделки. Должно быть парень выглядел достаточно жалко, и Кто-то бросил сигарету. Не возиться. А парень загорелся. И кто-то не смог – не стал – не смог его потушить.
Я… не хочу думать, что они сделали это специально. Класс средней школы переплюнет отряд СС-овцев, это правда, но… не настолько же.

Эти живописные деревушки на черно-белых снимках. Городки-призраки. Отголоски трагедий. Короста на теле Америки: уже не больно и крови нет, а пара деревянных домишек осталась. Подростки – от побережья до побережья – запрыгивают в подержанные джипы, по две парочки на тачку, чтобы было не скучно. Они отправляются на экскурсию. В сафари на бойню. Они хотят видеть тарелки на столах и платьица в шкафах, и плюшевого мишку с оторванной лапкой. Они хотят увидеть кровь на стенах, выбитые стекла и отпечатки ладоний, и представить себе, как звучали выстрелы. Представить себе звук, с которым топор рубит мясо, и хруст костей, женские вопли и детские слезки, и чавканье, с которым нож покидает плоть. Эти подростки и их камеры. Вместо того, чтобы отправиться на пляж или в Сиэтл, королевство дискотек. Вместо того, чтобы заниматься небезопасным сексом, курить траву, пробовать ЛСД и пить дешевое розовое шампанское – как положено подросткам – они шныряют по пустым деревням. По брошенным домам, в которых больше никто не захотел жить. По улицам, по которым боятся ходить. По местам чужой боевой славы.
Круто – увидеть бродячих собак у местного кладбища.
Двое круче: смазать надгробье кремом для бритья и прочитать эпитафию.
Очень круто – найти чей-нибудь личный дневник. Признание, из-за которого началась вся свара. Из-за которого Джон Доу зарядил ружье и расстрелял свою семейку, мальчика и двоих девочек, и потаскуху жену. И соседку. И мужа соседки. И всех остальных – кто попался под руку. Кто был на улице, кто встретился в баре. Всех: в полицейской форме, с неправильным взглядом, с наглой ухмылкой, с испуганной рожей. Всех, на кого хватило патронов. Счастье, что патронами запасаются в деревушках на случай третьей мировой войны.

Я не знал, что их будет так много. Честно. Честно-честно. Даже крестика из пальцев не сложу, даже фигу. Никто не знал, что их набежит столько.

«Джокер приглашает в гости». Они воровали у родителей огнестрельное оружие. Приходили с пачками мятых, грязных листовок. Раздавали приглашения друзьям. Как флайеры или билеты в луна-парк. Они красили лица, красили волосы, они рисовали улыбки на стенах: краской из болончика, детскими мелками, губной помадой. Если бы полиция хотела нас найти: им следовало просто идти по фиолетовому следу. Очень скоро, они наводнили Гарлем – не полицейские, а наше приемыши. Приходили прямо под двери.

Сколько разных домашних питомцев! Джонни – ты бессердечный сукин сын! Разве ты бросишь в зоо-сральнике щеночка – с такими глазищами и с таким хвостиком? Да еще если он лизнет тебе руку? А каково распрощаться со сладкой девочкой – готовой лизать тебе руки? Нет. Нет, нет. У меня просто не было повода с ними распрощаться. Нет. Я всегда хотел иметь свой зверинец. Я не мог от них отказаться!

- Ребятшки!
Джей хлопнул в ладоши.
- Я сегодня работаю Санта-Клаусом. Пишем мечты на бумажку – живей, живей, живей! По одной мечте – одна штука на нос.
Они сидели, сложив ноги по-турецки. Грибы, выросшие из бетонных плит. Они были повсюду: в лавке, и в комнате при лавке, и в другой комнате. Они переговаривались и карябали что-то на желтых стикерах, на обертках и листовках, на бумажках серии «Розыск». Подходили по одному и складывали записки в обувную коробку – перед Джокером, оскорблением самого понятия медитации. Перед ухмыляющимся Буддой – без брюха и в белой краске.
Очень скоро, в коробке не осталось места. Листки сыпались на пол. Пирамида имени Джокера, рукотворное бессмертие – оно вырастало перед ним на глазах. Всемирный памятник разочарования. Амбиции и страхи во плоти. За это время, ребятишки выходили и прибывали, притаскивали еду в бумажных пакетах и делились салфетками с теми, кому не хватило бумаги. Когда возня и шорох прекратились – когда все снова расселись на полу, группа детсада оказалась в сборе, - тогда Джокер открыл один глаз. Второй. Закрыл снова и потянулся в слепую к своей маленькой пирамиде – или большой пирамиде? Уже очень скоро: он загребал обеими руками бумажки – флайеры на мечту, купоны на счастье, - перебирал и отбрасывал, сортировал и комкал.
Он говорил – больше себе, чем им, хотя вполне вероятно, что он дразнил своих питомцев.
- Так. Так. Харлей-Девидсон. Миллион долларов. Бетти Кенинсберг. Мисс Америка. Неужели никто не написал: «Счастья Вам, мистер Джей?», ммм?
Кто-то собирался оправдываться. Кто-то пригнулся. Кто-то к кому-то прижался.
- Извиняйтесь не передо мной, извиняйтесь перед доктором Крейном – он проспорил мне двадцать баксов на том, что скажется эффект подлизы.
Джей хлопнул себя по коленям и объявил.
- Я горжусь вами, девочки и мальчики.
Он щелкнул пальцами.
- Так, внимание сюда.
Он стянул брезент с кухонного стола: настало время разворачивать подарочки.
- Поворотите ко мне ваши глазки, а не ваши жопы. Это – лимонка ЦШ137. Это – автоматическое ружье Томпсон Эмпаер. Бензин. Спички. Пластид.
Рай имени Мистера Джокера.
Он сложил у сердца ручки и скомандовал – улыбаясь, как довольная мамаша.
- А теперь, мои счастливые эльфята, хватайте в лапки инвентарь и убирайтесь вон. И не возвращайтесь, пока не хапните себе по подарочку! Не стесняйтесь: пишем на мой крим-счет.

Из заметок доктора Дж. Лиланд:
Понятие крим-счет было введено командой Джокер-Куин-Крейн в период с тридцать первого октября 2008 года по первое октября 2009, вошедший в историю как Длинный Хэллоуин. Работа полиции на этом промежутке времени была полностью дестабилизирована – в том числе тем, что не пойманные преступники принимали на себя вину за деяния арестованных, записывали их статьи «на свой счет».

Автобус, выехавший за городскую черту. Желтый школьный автобус, набитый, соответственно, школьниками. Он отправился в Небыляндию, я влез за руль, на местах – больше тридцати паршивцев. Нам стало тесновато в лавочке – и пришлось переехать загород. Прямо как хорошим родителям.

В Готэме предостаточно бесхозных, пустующих зданий. Гангстерские разборки, семейные трагедии, вспышки агрессии, плевки из инкубатора социопатов. С одной стороны, мы имеем достаточно мест, отмеченных смертью. С другой, рост населения не столь велик, чтобы цены на недвижимость заставили горожан забыть о суевериях и возне с душевным комфортом. Иными словами: здесь куча домов, в которых некому больше жить – и в которых никто не хочет жить, которые некому продавать – и некому покупать. Земля, на которой никто не хочет строить. Здания, которые никто не возьмется сносить или ремонтировать. А для муниципалитета это попросту дорого.
Пустые квартиры. Пустые этажи. Заброшенные дома. Кварталы-недоразумения. Обветшавшие поместья и особняки. Мы предпочти въехал в пустой отель.
Отель «Голова Королевы» - своеобразный аналог мясного пригорода. После бойни на закрытой вечеринке в главном здании. После бойни, перекинувшейся в два других корпуса, в дешевые семейные номера. После того, как «Голова Королевы» превратилась в готэмский Оверлук. Никто не продает ее, не покупает, не ремонтирует, не перекраивает – и просто не трогает. Никто туда даже не заходит.
И поэтому Джей затормозил, увидев ворота. Хорошенько разогнался и пробил их автобусом. Мы получили достаточно комнат, чтобы поселить маленькую армию. Достаточно полуфабрикатов и концентратов, чтобы накормить маленькую армию. И достаточно унылой ручной работы, чтобы ее занять.
Мы выволокли покореженные пыльные тренажеры из тренажерного зала и освободили мне место для работы. Активировали местный генератор. Включили отопление. Систему проветривания. Свет.
Из бассейна дети слили гнилую вонючую кровавую муть и засыпали плитку хлоркой. Лет через двести, я надеюсь, там можно будет купаться.
Работали они на удивление ловко и с умом. Не обошлось, конечно, без баловства – но у Джея никогда не обходится без баловства. Они сновали по комнатам и коридорам, играли в охотников на привидений. Неожиданно, я понял: они играют в прятки. Совершенно взрослые балбесы играют в прятки, в отеле-призраке. И они катались на тележках – для горничных. И цепляли на себя старую форму. И… я не мог не смеяться.
Единственной нашей проблемой был мусор: ребята одолжили грузовики, оставалось решить, куда его свозить. Джей не стал второй раз изобретать велосипед.
- Навестите-ка мистера Уэйна. – Скомандовал он. Мне эта затея – с чеками и визитами – всегда нравилась. Брюс – победитель. Пусть победитель платит.

Джокер толкает его на кровать и говорит:
- Не шевелись. – Он подносит палец к губам. Пальцы на другой руке – растопыривает. Фокусник, который ждет взрыва в шляпе. Волшебник, который ждет чуда.
На огромной постели, в люксе для новобрачных. Блестящее покрывало, местами жесткое, коричневато-багровое, оно пахнет пылью и совсем слабо, неуловимо – мертвой кровью. Это покрывало. Если быть точным: оно все в крови. Узор, золотой и черный, поблек и стерся. Остались громадные кровавые кляксы. Ткань твердая и тонкая, как лед в первый дань зимы. Подними кусок и сломай надвое.
И Джонатан лежит на спине, опираясь на локти. Чувствуя под ладонями кляксы засохшей крови. Он не двигается: послушный воспитанный мальчик.
- Расстегни брюки. – Командует Джей. Его голос совсем тихий. Он затаил дыхание. Не закрывает рот до конца, не расслабляет губы. Старается не моргать.
- Сними. – Он быстро и нервно облизывается. Вытирает о подкладку ладони.
Джонатан снимает брюки. Конечно, снимает. Он делает все в точности так, как ему говорят: не имеет смысла вступать в конфронтацию с Джокером. Когда он так взволнован. Когда так близок – только близок – к образу безжалостного и непредсказуемого психопата.
Ткань, холодная и шершавая, касается кожи, и Джонатан больше всего на свете боится вспотеть. Потому, что тогда кровь снова превратится в жидкость, и он испачкается, и она попадет на его тело, и весьма вероятно – в него, и он
ОБАЗАТЕЛЬНО ЗАРАЗИТСЯ.
Просто для справки: Джонатан знает, что это глупо. Что это типичный страх, из основной категории. Что этот страх – американская классика, как дядя Сэм, флаг и пирог с картошкой. И все-таки: он боится.
Джонатан. Чистоплотный и дальновидный Джонатан. Он думает о том, чтобы попросить Джокера перейти на пол или в другую комнату. Может быть, к стене. Он боится – пока Джей медленно подбирается к нему. Боится – пока тот устраивается поудобнее. Когда его член почти целиком попадает в горячий и мокрый рот… Джонатан просто перестает быть Джонатаном.
Он лежит на этой огромной кровати. В люксе для новобрачных. В пиджаке и при галстуке. Беспомощно раскинув руки. И все, что ему остается – это стонать и всхлипывать, пялясь невидящими глазами в облупившийся потолок.

Они просматривали газеты и завтракали. Стакан воды, одна – аспирина, две – викадина, одна – натрозеспана. Потом к рациону добавился кофе: кого-то совсем маленького и жалкого Робин отправил в Старбакс.
- Ты не против, если мы поменяемся? – Предложил ему Джонатан, поддернув за дужку очки. – Я не пью кофе со сливками. – Конечно, они поменялись. О чем разговор. Дик так поспешно сунул ему свой стакан, что чуть не облил их обоих.
- Прискучило. – Заметил Мистер Джей и тихо хрюкнул. Он уплетал хлопья, в сухую, за обе щеки, и говорил невнятно. Доктор Крейн показал ему два пальца, на британский манер, и получил из горсть из коробки, прямо в лицо.
- Джонни. – Прервала баталию Харли. Она подала доктору развернутые Gotham News. – Это твое.
- Вслух. – Скомандовал Джокер.
- «Доктор Джонатан Крейн – это миф». – Начинает доктор Джонатан Крейн и останавливается, чтобы прочистить горло. Харли укоризненно качает головой. Джек ждет продолжения сказки. – «Симулякр. Пустота в картофельном мешке». – Внятно и немного удивленно выговаривает доктор Крейн.
Он читает:
- «Образ, который он придумал для себя сам, и который в дальнейшем описывали легковерные газетчики. Доктор Джонатан Крейн – мечта одинокого, беспомощного и бесполезного человека, который был слишком слаб, чтобы принимать мир всерьез». Ай. – Выговаривает он механически, почти бесстрастно. Почти насмешливо. Зябко поводит плечами. Откладывает газету.
И Джокер кивает. Берет дело в свои руки. Читает сам – тоном жизнерадостной дикторши четвертого канала, из утренних новостей.
- «Его потуги на реальную работу, потуги на интеллект. Даже его так называемая активная половая жизнь. Все это – отчаянные, неловкие попытки скопировать отдельные модели поведения, почему-либо отложившиеся в его памяти.
Принято считать, что Джонатан Крейн был садистом. Я склонен назвать его своего рода Зелигом, если можно так выразиться. Его жестокость по отношению к пациентам есть интерпретация роли главного врача психиатрической лечебницы в соответствии с определенного рода стереотипами. Полиции по сей день не удается четко обозначить его мотивы, и это не случайно: Джонатан Крейн с начала своей самостоятельной жизни был лишен конечных целей и мотивов, как таковых. Вчитываясь в историю его болезни и наблюдая за тем, как он раз за разом стремился повторить чужую модель действий, как перенимал внешние черты, последствия расстройств и психозов своих пациентов, как копировал их образ действия и основные ходы, я мог только сочувствовать ему.
Джонатан Крейн – по своей сути, уникальный экземпляр. Он начисто лишен той отправной базы, которая движет каждым из нас. Человечество для него – нечто наподобие учебника, и сам он не более, чем двоечник, заучивающий предложения, но не способный понять их смысл.
Насколько мне известно, увлечением Джонатана Крейна – единственным и господствующим – был жанр хоррора. Всю свою профессиональную жизнь объект посветил созданию видимости некоей сверх важной работы. Исследованию страха, фобий и соответствующих архитипов. На самом же деле, это был единственный предмет, в котором Джонатан Крейн – поверхностно, теоретически – разбирался. С ролью ученого он не справился: рядом было достаточно специалистов, способных назвать его шарлатаном, высока была конкуренция и общий стресс. В Аркхеме, заведении на тот момент не популярном, контроля и давления оказалось значительно меньше. Джонатан честно и старательно выполнял свою, мягко говоря, не сложную работу – и неожиданно, после отставки Сэмюэля Аркхема, его назначили главным врачом. Ответственность для столь неустойчивой, несамостоятельной и слабой личности оказалась непосильной. Джонатан не решился опираться на собственные способности. Вместо этого, он выбрал свою первую маску и воплотил в жизнь фантазию о злом психиатре, наподобие Ганнибала Лектора.
Крейн жил в своем иллюзорном мире. Лига теней и Некто, о ком он так и не смог рассказать подробнее, разумеется, являются плодом его больного воображения.
Когда Крейна объявили Супер-Преступником, как называли его в газетах, общественность сконструировала его новый образ за него. Джонатан посредственно и добросовестно справился с этой ролью. Стоит заметить, что после встречи с так называемым Джокером приоритеты Крейна (считавшиеся безусловными) мгновенно изменились. Ни фетишей из области психиатрии, ни философии страха в его арсенале более не наблюдалось. Им на смену явились суждения, оппозиционные традиционным суждениям и ценностям общества. Призывы к анархии. Так называемые театральные эффекты. Тем не менее, Джонатан Крейн не стал еще одним «клоуном» из банды Джокера. Это доказывает, что он считал себя хозяином своей судьбы и личностью вполне автономной, следовательно, он не способен был осознать масштабы и последствия заболевания.
Начальные практические и теоретические впечатления руководили всей его дальнейшей жизнью – в гораздо большей степени, чем руководят жизнью всех нас. Направляющая рука и чья-то наносная лидерская позиция чувствуются в большинстве его поступков.
Данный характер расстройства, нечто среднее между социопатией и радикальной формой эскапизма, в той или иной мере проявляется у большинства Супер-Преуступников, готэмских врагов общества номер один. Их девиантное поведение обусловлено их же социальной ролью и образом, навязанным извне. Я убежден в том, что, если разрушить этот образ, многие из них приблизятся к выздоровлению или, по крайней мере, станут представлять меньшую опасность для мирного населения».
(Профессор Х. Стрейндж, Университет Готэма, Кафедра психологии управления).
Не меняя тона, не делая паузы, не останавливаясь ни на секунду – Джокер спросил:
- Джонни, как именно нам следует его убить?
И Джонни. Профессор Крейн. Доктор Крейн. Фарфоровая кукла, фарфоровая маска. Он медленно снял очки и убрал их в нагрудный карман.

Докторская диссертация – в двадцать один год. Глава одной из крупнейших психиатрических лечебниц – в двадцать шесть. Более двухсот статей. Патенты на изобретения. Токсин Страха. Все это – чтобы кто-нибудь из них сказал, что ты не существуешь.

---

ummm...hi!

[|maXKennedy|]

о, вот тут я еще никого не задалбывал!
Во первых, с Новым годом с прошедшим и с рождеством!

Во вторых - тут всякое если кому интересно, в частности арт

www.diary.ru/~PhylosophyOfSlash/

тип того

@темы: слэш, фанарт, бэтмэн/джокер, джокер/двуликий

---

Инткресная цитата

[Harriet Hart]

Может, многие виделиили читали, интервью Бэйла в журнале Empire за июнь 2008

Мне всегда казалось, что в Бэтмэне есть тайные садистические наклонности, и ему приходится постоянно себя контролировать. А тут он получает противника. который одновременно и садист и мазохист. Бэтмэн может избивать Джокера, сколько ему будет угодно, но при этом понимает, что тем самым только доставляет врагу удовольствие (с)

очень очень неоднозначно воспринимается слэшером

@темы: слэш, бэтмэн/джокер

---

[Ксалатат]

Название:Chelsea smile.
Автор: хизер
Фандом: Темный рыцарь
Пейринг: Джокер/Крейн
Жанр: дарк, зарисовка
Размер: мини
Рейтинг: R
Предупреждение: мат, упоминание об инцесте
Дисклеймер: умываю руки – здесь ничего моего нет.
От автора: зарисовка вдохновлена фиком «Когда Ницше плакал» замечательной Sandra_Hunte и написана ей подарок на Новый Год. Спасибо за все истории, что Вы рассказывали.

Этот Рождественский сезон, знаешь ли Джей, похож на бесконечный репит какого-то из альбомов Pulp.
Иногда – это «We love life», но в такие дни как сегодня – на проигрывателе у Бога видимо застрял «This is hardcore».
Отличная музыка кстати, что для ебли, что для насилия. Будит воображение. Можно поставить на двд «Клуб шампанского», включить для фона «Party hard» и провести Сочельник в духе современного декаданса.
Но я не думаю, Джей, что ты или я поладили бы с мистером Джарвисом, даже если бы мы были ему представлены.
Удивительно насколько может быть порочна такая с виду мелодичная и приятная слуху музыка.
Когда он находил меня, в моей голове расцветали яркими соцветиями строчки из «This is hardcore» и как бы грубо он не брал меня, его ритм был всегда ритмом этой песни.
А когда я впервые услышал «The Fear» на закрытой вечеринке, мой рот заполнил вкус спермы моего отца и я был вынужден выплюнуть дорогое шампанское прямо на пол.
Это было странно – ведь я всегда глотаю.
Музыка пробуждает воспоминания.
Музыка стимулирует воображение.
Пока мы стоим и смотрим на вид Готэма открывающийся нам из окна спальни, Харли внизу перебирает свои украшения – дешевенькая бижутерия а ля scene вперемешку с настоящими драгоценностями. Каждое наименование в отдельном фантазийном мешочке из тюля: золотистые и цвета металлик для золота и серебра, яркие до ломоты в глазах - для пластика. Мешочки завязаны соответствующей шелковой ленточкой или шнурком. Ни ты, ни тем более я, не знаем, кто научил Харли так делать.
Сегодня наш выход в свет, но она так ничего себе и не подберет.
Я смотрю на твое лицо. Белая пудра, рисовая мука, мел – вот о чем я думаю. Клюква в сахаре.
Ты улыбаешься.
У меня есть секрет, и он вертится-скачет на самом кончике моего языка, дрожит с каждым моим выдохом, пытаясь сбежать. Но я его сохраню. Даже на кончике языка. Как марку кислоты, как таблетку против всех видов боли, как пропуск в новый прекрасный мир.
Я просто знаю то, чего не знаешь ты.
Готэм этой зимой напоминает большой хрустальный шар. Потряси и пойдет искусственный снег. Взорви и хлынет настоящая кровь. Прозрачные воды окрасятся алым. Идиллия будет нарушена или будет только-только создана?
Никто не знает что случилось с твоим лицом. Ты каждый раз перетряхиваешь свой хрустальный щарик и картинка меняется в угоду твоим желаниям и страхам твоего подневольного слушателя.
Выберем ту реальность, что ближе всего мне. Реальность отца и ножа.
Мне она ближе, потому что так на одну ступень ближе ( куда уж ближе) становишься мне ты.
Наши отцы в этой реальности старались привнести в нашу жизнь как можно больше разнообразия и веселья. У одного в инструментах был нож, у другого - собственный член. Мы с тобой результаты их перфомансов, живые экспонаты крайне радикального современного искусства.
То, что случилось со мной, называют инцестом. По статистике почти каждый отец, вступавший в сексуальный контакт со своим сыном, сам является жертвой растления со стороны собственного отца. Это как бесконечный коридор – отражение отражения отражения и хочется отвернуться, потрясти как следует, чтобы картинка в калейдоскопе наконец изменилась, но трясти нечего. Отражения отражений. Насилие всегда отражает насилие.
И я понимаю, что почти не помню своего деда.
То, что случилось с тобой называют Ухмылка из Глазго. В Англии – Улыбка Челси. Здесь, в Америке – тебе сразу расскажут о Черном Георгине, жестоко убитой старлетке, слава к которой пришла только после ее смерти.
От нее ничего не осталось, кроме бесконечно обсосанной и обсмакованной прессой и литераторами от документальной беллетристики истории смерти и невзрачной на ее фоне жизни.
Убийца так и не был найден и это придает этому делу остроту.
Все знают о Черном Георгине.
Улыбка Анны – так называют Улыбку Челси у нас.
Но это звучит не так красиво и звучно, как Улыбка Челси.
Кто-то говорит об Улыбке Челси и тебе сразу кажется, что это что-то вроде улыбки Чеширского Кота. Кота нет, а улыбка осталась.
Человека нет, а его новая улыбка навсегда запечатлевается в памяти прохожего, нашедшего труп, полицейского следователя, прибывшего на место смерти, коронера, откинувшего с тела в морге белую простынь.
В Челси нужно пырнуть жертву ножом в живот ( в Глазго достаточно просто ударить очень больно и сильно) и пока она верещит от боли, разрезать ей рот. От уха до уха. Иногда страдает язык. В куски.
И несчастный захлебывается кровью, но он и так уже не жилец.
Но кому это интересно? Отныне он всего лишь очередной экспонат радикального современного искусства улиц.
Когда я рассказывал тебе об этом впервые, ты слушал меня уж слишком внимательно, а потом рассмеялся и сказал:
- Так деловито, словно ты на кулинарном шоу рассказываешь рецепт морковного пирога, сокровище! Нам нужна жертва. И нам нужен нож. Давай я тебе похлопаю! Рецепт на ура!
Трахаться с тобой все равно, что слушать «Annihilation» на болевом пороге.
Барбара накрывает стол к праздничному ужину. По плану торжественный тост, имбирные печенья-человечки и живые люди, что ждут нас на улице. Над городом расцветают первые фейерверки – цвета шампанского, лимонада, поддельных самоцветов в побрякушках Харли и жевательного мармелада со вкусом тропических фруктов.
По плану после - «Glory Days» А-капелла.
Будем дарить улыбки и смерть.

@темы: слэш, фанфик

---

[lansky]

Уважаемые сообщники, поздравляю всех с нaступающим Новым годом!
А вот немного новогоднего арта:

@темы: фанарт, бэтмэн/джокер

---

[Sandra-hunta]

Когда Ницше плакал.
Продолжение.

Я не считаю людей, которые делают это со мной. Все определяется личным ощущением. Я не хочу запоминать их лица. Их голоса. Прикосновения. Я не хочу гадать, что они думали обо мне и что говорили.
Трое – сносно.
Пятеро – все еще неплохо.
Семеро – уже тяжеловато.
После десяти, а случалось и такое, я – как правило – терял сознание.
Я ненавижу этот звук. Голая кожа по кафельному полу. По мокрой плитке. Подошвы дешевых шлепанец. Чавкает. Хлюпает. И мое тело – звук немного скромнее и тише. Не такой вызывающий и провокационный. Не такой отвратительный и мертвый. Мое тело и промокшая форма заключенного. Пациента. Спереди – она вся мокрая, от штанин до рукавов футболки. Сзади – почти сухая. Было бы легче, если бы получилось наоборот.
Они все. Я не знаю – я действительно не знаю, почему это происходит со мной, но я благодарен им, потому что я боюсь, что меня забьют насмерть, а они почти не бьют меня. Почти – нет.
Обычно, я представляю себе стандартные концовки – из хоррора или триллеров. Начинаю где-то на четвертом. На третьем, если третий держится достаточно долго.
Эти Полу Хэппи-Энды. Вы знаете. Герой очнулся в больнице, посреди всего чистого, белого и уютного, а кто-то держал его за руку и обещал: «Ты обязательно поправишься. Вот увидишь. Уже скоро». Я знал, что этого не случится. Никто не будет торчать рядом со мной – но я обещал себе, я сам, что все наладится. Что произойдет чудо. Я думал о Джервисе, которого колотят ногами и кулаками в плохие дни, и улыбался – иногда. Еще бы. Я – счастливчик. Он – неудачник. И, может быть, когда-нибудь… когда-нибудь, кто-нибудь окажется рядом со мной. Терпеливый и нежный.


- Сукин сын! Ты знаешь, где Джокер! Ты знаешь, где этот ублюдок! Где он прячется?
Кровавый туман. По цвету похоже на клюквенный сок, и воздух наэлектризован до предела, а впереди – впереди ничего нет. За абсолютной яростью нет ничего. Позади – возвращение. Если вовремя не вернуться – тьма.
- Где он прячется? Крейн! Где он прячется?
Возвращение несет с собой стыд. Опустошение. Гадливость.
А лицо Джонатана было разбито. Оно было уничтожено – ничего не осталось, и асфальт блестел от темной крови, а тело доктора больше не вздрагивало, он перестал всхлипывать, он затих.
- Крейн? Джонатан?
Странно было видеть его глаза. По-прежнему – безоблачно-голубые, ясные и чистые. Два светлых пятна в кровавой каше.
- Джонатан? – Позвал Брюс снова, переворачивая тело на спину и осторожно придерживая его голову.
Его нос. В общепринятом смысле – его больше не было. Губы раздавлены и порезаны. Щеки стерты и сбиты в мясо. Уцелевшая кожа, если она была, залита кровью.
- Джонатан?.. – Стену дальнего дома накрыли отсветы от огней полицейских машин.

Брюс открыл глаза. Холодный воздух ударил в горло, ударил в грудь, и Брюс хотел вскочить с постели – надо бежать, надо бежать, еще бежать, опять бежать! Но он не смог подняться. Может быть, это был только сон? Это сон, и Джонатан жив, Джонатан по-прежнему шляется по улицам Готэма, но Брюс не виноват, ни в чем не виноват… он не виноват. Тогда откуда сирены? Все ближе, все громче, голодные упрямые твари, они хотят сожрать его, они хотят поймать его…
Они сотрут его в порошок. На этот раз – они уничтожат его. Они не ведают, что творят? Они отлично знают, что творят! Жалкие, самодовольные, лживые ублюдки – они хотят избавиться от него, они готовы придать его, отречься от него, готовы в любую минуту, тысяча глоток разинута и ждет свой жирный кусок. Свой кусок подвигов, свой кусок славы, свой кусок любви. Они все хотят спасать мир – да, сейчас, когда его уже спасли, когда он спас – а они гнались за ним по пятам, они стреляли в него, они бы распяли его, если бы могли… и еще ближе, еще ближе…
Они совсем рядом.
Брюс хотел отползти на другую сторону кровати – бежать оттуда – но там… был кто-то. Мама. Она лежала в его постели – бледная, голая, широко разведя ноги… и он хотел накрыть ее, спрятать, он хотел что-то сделать – она повернулась к нему, и она, она смотрела на него так…
Она смотрела на него, как будто его нужно было осуждать. Горящими глазами. Истово. Яростно. Она смотрела на него, как святая на грешника – но он ничего не сделал плохого, он не делал ничего плохого!
А может быть, это была Рэйчел?
Раздувая ноздри и поджимая губы, она спросила:
- Тебе не стыдно? – Он только хотел попросить ее укрыться. Он уже собирался уходить. Сейчас он уйдет, и все будет в порядке, а потом, может быть, она простит его. Он не прав, он ничтожество, он не должен, но она простит его: обязательно, потом, когда-нибудь…
Она протянула руку и ударила его по щеке.
И он ничего не мог поделать, не мог спорить с ней, не мог остановить ее – не хотел остановить ее. Все, что он мог, это попросить ее ударить его снова – потому что он никак не мог загладить свою вину, до сих пор, каждый день, а она была… так высоко. Недосягаемо. Он хотел попросить ударить его – потому что она могла и должна была ударить его, потому что она была в праве, и она ударила его снова, и она ненавидела его – конечно, она ненавидела его.
Но они. Они были здесь. Полицейские машины – как мухи. Они лезли из всех щелей, из всех дверей и окон – такие маленькие – и стреляли в него игрушечными пулями, а он хотел спрятаться в темном углу (мышей не видно в темноте, никому не видно в темноте…)
Он сказал, что он Бэтмен. Полицейскому. А тот не поверил.
Она смеялись над ним – все они над ним смеялись.
И они хотели убить его – потому что они всегда хотели убить его.
А потом кто-то схватил его за ногу – за голую лодыжку – и дернул вниз, и Брюс прошел сквозь пол, как будто пол был из патоки…
- Это невозможно! – Кричал он в паточной темноте. А вокруг кружила белая маска: так быстро, что казалось, будто на Брюса бросили белый обруч… - Верни все обратно! Так не бывает! Сделай обратно!
- Бэтси-Бэтси, - посетовала маска. – У тебя не бывает. Во сне нет правил – верно? – Маска остановилась и обросла телом. Джокер стоял перед ним и потирал руки, а Брюс был без маски, по-прежнему без маски, без своей собственной маски, и схватился за лицо руками. И Джокер. Джокер тоже смеялся. Ну конечно же, он смеялся. - Разве не чудно? Вот мы и договорились, где мой мир!
- Это не твой мир! Это мой сон. Убирайся вон отсюда!
И Джокер убрался. Сделав ручкой. Он юркнул вниз – еще ниже – и Брюс хотел пролезть за ним, потому что это был Джокер и Джокера нужно было преследовать, но патока лезла в глаза, лезла в уши и ноздри, набивалась в рот. У нее совсем не было вкуса – или был, нет, был, что-то вроде… как пена из огнетушителя! Она душила его, лезла в него, и он барахтался в вязкой липкой дряни… и она… она начала пульсировать. Как живой организм, вокруг него.
А потом появилось пространство. Какое счастье, какое облегчение. Этот мерзкий пузырь лопнул, а Брюс упал на пустую улицу. На готэмскую улицу – темно-серую, холодную и грязную. И пошел вперед – спасибо, спасибо, спасибо, теперь он был один и мог идти.
Этот переулок. Место, где убили его родителей. Суматошно, не разбирая – они топтали повядшие розы, возились в темноте, и Брюс крикнул им, что так нельзя – так не поступают, разве они не видели, что там цветы, разве они не могут делать… это… в другом месте? Здесь погибли люди. Это серьезно. Это трагедия. Разве их это не беспокоит?
Джонатан. Он медленно выпустил блестящий мокрый член изо рта и повернул к Брюсу лицо – медленно, будто спросони:
- Если Вы хотите записаться на прием…
- Да. Да, хочу! – Зачем-то ответил Брюс и клоун, хихикая, скомандовал:
- Тогда встань в очередь! – Он махнул рукой, и Брюса отбросило на два квартала. Они толпились, толкались, переминались с ноги на ногу и договаривались пройти по одному купону: втроем, впятером, ввосьмером. Брюс. Он тоже получил купон. Поднес к глазам и прочитал «Розыскивается…». Преступник. «Бэтмен». В кавычках, и еще раз – в кавычках. Человек, которого не было. Герой, которого прокляли. Он моргает и билет меняется. Во сне нельзя читать, во сне ничего невозможно прочесть, говорит себе Брюс. Разные полушария. Элементарные знания. Но если этого не может быть…
Значит, может быть очередь в три квартала. Билет на мюзикл – с летучими мышами – в его руке. И Джонатан, с открытым ртом. Джонатан, сосущий их члены – без остановки, без передышки, один за другим, раз за разом, сноровисто и жадно…
Может быть? А разве это уже не так, Брюс? Разве это не так?
Люди, в очереди. Брюс знает их. Психи из Аркхема, преступники, которых он посадил, и преступники, которых посадил Харви. Полицейские и охранники. Врачи и бизнесмены. В оранжевой форме – и в смокингах, пошитых на заказ. Господи Боже. Пресвятой Боженька. Здесь даже те, с кем Брюс сидел в тюрьме. В Китае. В Чикаго. В Лондоне.
Непостижимо. Невероятно. Все, кого он ненавидел – разве ты их ненавидел? – все стоят с ним в одной очереди. Зачерпывают черный воздух свободной рукой и отправляют в рот.
Кто-то белый и ненастоящий. Он выпихивает Брюса из очереди.
- Куда Вы меня тащите? – И Брюс знает, что Этот ответить. «Чтобы защитить». «Их защитить».
Но я ничего не делал? Ничего не делал…
Они не запирают его в камеру. Они вталкивают его в закусочную. Он стоит у кассы в Кинг-Бургере – Брюс не был в Кинг-Бургере с тех пор, как ему было семь лет и они с Рэйчел убежали от Альфреда.
- Как Вам приготовить насилие, мистер Уэйн? – По столу ползет таракан. Вся стойка. Извивающиеся, суетящиеся тараканы, с маслеными блестящими панцирями. А за кассой стоит Крейн (опять Крейн?). В костюме и в форменной шапочке. В маске, из которой лезут пищащие летучие мыши.
Недопустимо.
- Позовите менеджера. – И Альфред. Он отодвигает Крейна, держит его за плечи. Встает к кассе.
- Чем я могу помочь Вам? – Мыши. Они вырываются из маски. Взрываются стеклянные канистры с газировкой, отлетают краны. Брызги – во все стороны. Все это мыши. Мыши просятся наружу. Они вылетают из всех поверхностей, из ящиков, выбираются из-под полок и желобов, выползают из-под кассы. Они несутся к Брюсу, бьются об него, мечутся вокруг него, и они –
КУСАЮТ ЕГО!
Кусают его… кусают его…
- Мастер Брюс! Проснитесь.

Секс – проблема прошлого века, одиночество – проблема нынешнего. Нет смысла слушать дедушку Фрейда, он представить не мог, с чем нам придется побороться и в каком дерьме мы окажемся. Никогда еще человек не был так сильно оторван от человека. Я не говорю сейчас о равнодушии, об эгоизме и о паденье нравов – у любого поколения есть свой крикливый пророк, который повторяет старые истины и зовет себя посланником нового мира. Нет. Я говорю об Американском Синдроме.
Социопатия. Восемьдесят процентов больных – граждане США.
Социопатия может являться результатом как постепенного выпадения из социума, так и отсутствия начальных, первичных связей. Родители и дети. Мамочки-папочки и сладкие зайчики. Каждый восьмилетний засранец может снять трубку и позвонить в службу защиты детей, и его родители – его боги – превратятся в ответчиков.
Семейные консультанты. Пособия – в твердых и мягких обложках. Исследования. Методы. Ребятишкам читают сказки на ночь. Вдалбливают им в головы, что ребятишки должны быть счастливы, что две тачки должны стоять у них в гараже, две секретарши ждать в офисе и два собственных чада – в детской, когда настанет время подсчитать очки. Если счастье будет не полным – есть таблеточки. Лучше начинать пить их с трех лет. Чтобы не плакать. Избежать гиппер активности или рассеянного внимания, заниженной самооценки или вредных мыслей. Папа и мама. Их произведение, их достояние, долгосрочный вклад. Это существо играет на гобое и скрипке, учит французский и делает проект по естествознанию – вулкан из папье-маше, с желатиновой лавой. Их гордость, их маленькая драгоценность.
Они так стараются – эти папы и мамы. Буквально выбиваются из сил. Они выстраивают стены из умных книжек вокруг себя, и у каждой семьи есть свой психиатр. Когда чадо дорастает до восьми-двенадцати годов – весьма вероятно – психиатр становится криминальным. Потому что ребенок запомнил сто заповедей из серии «Что делать стыдно», «Глупо», «Не стоит», «Не так поймут», но никто не объяснил ему, что такое добро и зло. Родителям показалось: это в порядке вещей. Они решили: это слишком банально. Интеллектуальные, преуспевающие, в дорогой обуви, с неброскими роскошными часами. С ребятишками в кроватках и двумя машинами в гараже. С годовым доходом – от семидесяти (пироги и индейка) до двухсот тысяч («Вдова клико» и мусс из свежей малины посреди зимы). Огромный отрезок. Колоссальный. Норма охватывает весь средний класс. Весь высший класс. Эти люди – все они трудятся на фабрике по производству социопатов. Они были слишком либеральны, свободны от предрассудков и багажа религии. Их дети услышали про десять заповедей, когда десять заповедей уже не принимают на веру. Они были слишком благополучны, чтобы представить: их чадо – маленький Омен. Они были слишком беспечны. Слишком циничны. Слишком открыты для всего нового. Слишком зажаты. Слишком равнодушны. Слишком любвеобильны. Велика вероятность того, что они мертвы. Слишком мертвы. А их дети теперь – Перелетные Пташки.

Она припаркует свой подержанный форд «Капри» на другой стороне улицы. Выйдет из машины. Перейдет дорогу. Она еще раз сверится с номером дома, заранее достанет свой блокнот. Глубокий вдох. «Метла-Помощница».
Она толкнет калитку и подойдет ко входу. Позвонит в дверь. Ей откроет светло-серая женщина с пучком жидких бесцветных волос. Пока она будет мяться на крыльце – пытаясь не лгать и не выдавать правды, пытаясь быть более натуральной и более убедительной, - женщина улыбнется. Ее улыбка. Невероятные голубые глаза. Эта женщина – почти старуха – уже не будет похожа на ангела, но по-прежнему останется шкатулкой с сюрпризом.
Джоан Агата Маргарет Лиланд. Она зовет себя – про себя – Джоан, и лучше бы коллегам называть ее так же: ведь коллеги будут поздравлять ее, хвалить ее, помогать ей, может быть, немного завидовать ей. Она стала главой лечебницы. Первой женщиной – главой лечебницы Аркхем. Это повод для гордости: у Джоан должен быть повод для гордости.
Доктор Лиланд. Пусть пациенты называют ее доктор Лиланд. Это всего лишь белый халат и табличка на столе: «Доктор Дж. Лиланд». Ничего похожего на личный контакт, на нее, ничего слишком интимного или слишком враждебного.
Джонатан Крейн. Джокер. Если пытаешься вести доверительные беседы, пусть тебя зовут по-имени. Если пытаешься вести доверительные беседы с преступниками, достигшими вершины в области манипулирования и провокации. Если имеешь дело с доктором Крейном или Джокером. Ты вряд ли подберешься достаточно близко, а они приложат все силы, чтобы не только подобраться к тебе. Они хотят причинить тебе вред. Задеть тебя. Ранить тебя. Только чтобы отстоять границы. Может быть, чтобы удовлетворить свое эго. И лучше – когда они будут звать тебя по-имени и копошиться в твоих мыслях. Лучше не реагировать слишком остро на это имя. Лучше представить, что речь идет не о тебе. И поэтому стоит представиться им Агатой.
Стоя на крыльце у этой женщины. В глухом мешке – из запаха прелых листьев, бензина и моря. Мисс Лиланд представится:
- Добрый день. Я – Агата Лиланд. Мне хотелось бы побеседовать с Вами насчет Джонатана Крейна. – Она протянет руку, и попытается улыбнуться в ответ. Эта женщина пригласит ее в дом. Посадит ее за стол. Она скажет:
- Конечно-конечно, пожалуйста! – Все еще улыбаясь.
Она предложит ей плед и извинится.
- Ужасно холодно. Жуть! Это все ветер из бухты. – Она предложит:
- А может быть – кофе? – И сощурится, кивнув своему последнему слову. Ее кофе с коньяком. Сладкий чай с ромом. На чистой кухоньке, где нет ни одной новой вещи. На кухне аккуратной и одинокой женщины.
Она признается:
- Я даже не знаю, что рассказать Вам… - Присядет и тут же подпрыгнет. Разольет кофе по кружкам. Суетливая и суматошная, нелепая и уютная. Эта женщина, которую никто и никогда не назвал бы красивой. Поношенная женщина. Подержанная, как форд «Капри». Она чем-то напомнит мисс Лиланд Харли Куин.
- Спрашивайте, спрашивайте! Я так давно ни с кем не говорила о Джонни… - Ее коньяк и ром. Она снова сощурится:
- Пьянство – худший грех, но Господь не хотел, чтобы мы мерзли. – И она закашляется. Тяжело и надсадно, держась за грудь. Пытаясь закрыть рот. Цепляясь за столешницу. Ее худое бесполое тело будет трястись – все, а она будет давиться кашлем, как при туберкулезе, и Джоан попытается помочь ей, но женщина отстранится. Джоан. Она будет сидеть и ждать, сложив на коленях руки: как послушная школьница. А когда кашель пройдет, она скажет:
- Я слышала, что в Вас стреляли.
Она скажет:
- Мои соболезнования.
И эта женщина. Маленькая перемена в ее лице – после большой. Ее лицо будет непросто больным – оно будет сумрачным и озадаченным, всего пару мгновений.
- Даа… - Проговорит она. – Правда. – А потом заведется снова и даст Джоан подставку под кружку. – Прозвучит немного зло – но зато теперь я не замужем. – В ее движениях. И в отсутствии движения. Есть что-то от балетной танцовщицы.
Она перекрестится и скажет:
- Правда, нет добра без худа. Моя подруга тоже мертва. Ей повезло меньше.
Доктор Лиланд спросит ее:
- Вы что-нибудь слышали о Джокере?
Та нахмурится:
- Игральная карта? – И просияет: - Я неплохо играю в покер!
Джоан спросит:
- О газовой атаке на острове Нарроус? – О всех этих ужасных событиях?
- Я что-то слышала… - неопределенно пошевелив пальцами.
В новостях?
- Я не смотрю новости.
В газетах?
- Нет, я не читаю газет!
Почему же?
- Там не пишут ничего приятного или забавного – а беда найдет меня сама.
Она пожмет плечами и заглянет Джоан в глаза.
- Так о чем Вы хотели узнать, дорогая?
Обо всем, что касается Джонатана. Каким он был, когда Вы взяли его… на воспитание? Как переживал смерть отца? Какие отношения вас связывали? Как он почувствовал себя в новой школе? Завел ли друзей? Был ли у него любимый предмет? Девушка? Хобби?
- Мои мальчики… - скажет она, глядя в сторону. – Знаете. Все, чем я могу похвастаться – это мои мальчики. Джек. Джонатан. Когда Джеки пропал… ушел… через пару месяцев нам предложили вступить в программу. Герберт хотел подзаработать. А я отнеслась к этому… как к подарку судьбы. – И она улыбнется.
Не отводя взгляда, не меняя позы. Положив подбородок на скрещенные запястья. Она будет рассказывать:
- Конечно, я не могу назвать Джонни своим ребенком… но ведь его мать не хотела этого делать, верно? – С ее ирландским акцентом. Ирландской горячностью и натуральностью. – Женщина не должна так поступать. Не имеет права так поступать.
И она спросит:
- Еще кофе, милая?
Она расскажет о комнате, в которой они жили. Ее мальчики: один, а потом – другой. Она скажет много бесполезных вещей, о своем собственном ребенке. О контрасте. Скажет:
- Между ними – как морская впадина. Разные, как день и ночь.
Она скажет:
- Джонни столько времени уделял учебе.
Скажет: нет. Она не часто его видела.
Она скажет:
- У Гера появилась какая-то новая штучка, и было довольно тихо. Забавное дело: мои мальчики занимались совсем разными делами, а оба чинили мне проигрыватель. И выходило.
Ее улыбка. Каждый раз – это похоже на чудо. Каждый раз: она сама выглядит удивленной. Она не знает о случайных половых связях своего дорогого Джонни. О том, что он маниакально жрал антидепрессанты. Викадин и литий. Она не знает, что он сошел с ума. Стал преступником. Попал в Аркхем. Она не знает о его больших грехах и мелких грешках. По-прежнему гордится его стипендией и табелем. И не думает о том, что случилось с ее ребенком.
Она говорит:
- Мы не дарили друг другу подарков. На общие праздники. И я не знала, когда у него день рождения. Я не помню даты: веду записи, а здесь было нечего записывать. – Избирательно слепая. Спасенная от мира. Она говорит:
- Мы договорились об этом, потому что у него не было своих настоящих денег. – И ей приятно об этом вспоминать. Ее мальчики. То, чем можно похвастаться.
Замуровав себя в каменный мешок из семейных альбомов.
- Эта девочка. – Девочка, которая умерла в ночь выпускного бала. Ее пришлось опознавать по снимкам дантиста, ее друг навсегда остался парализованным. Но эта женщина скажет:
- Это ужасно, просто ужасно. Но кто виноват в дорожной аварии? Случается всякое.
Она прибавит:
- Джонни уехал на следующий день. В ту ночь… он буквально был не в себе. Он так горевал об этой девочке. Кажется, он был влюблен в нее.
Заткнув уши. Обклеив окна детскими рисунками. Она пугает. Удивляет. Восхищает.
По сути – как всякая другая мать.
И, к вопросу об альбомах. Джоан спросит:
- У Вас есть его фотографии?
- Только одна. – Она полезет в буфет: не нагнувшись, а присев на корточки. И она, конечно же, будет говорить. О том, как Джеки любил фотографироваться. О том, что Джонатан, бедный мальчик, даже зеркалу не мог улыбнуться толком.
На фото, они стоят в три ряда. Выпускники. «Мальчики и девочки». Потенциальные убийцы, потенциальные трупы. Потенциальные пациенты. Преследователи и жертвы. И спасители, не забудьте про спасителей.
Джонатан Крейн – худой пришибленный подросток. Тонкое, ломкое запястье касается лба. Он закрывает лицо от вспышки.
В своем блокноте, доктор Лиланд пишет:
«Скрытность. Закрытость».
Она пишет:
«Отрицание вины».
Пишет:
«Десоциализация»
Пишет:
«Негативная реакция на яркий свет. Внимание? Публика? Химия?».
И эта женщина. В перерыве между кудахтаньем и семейными фото. Она спросит:
- А чем он Вас, собственно, так интересует? – Лукавая и хитрая, и доброжелательная до отвращения.
Джоан ответит:
- Мы… работаем вместе. – Она хотела соврать по-другому, но ей не удастся соврать. Здесь лучше не врать. Только не выдавать всей правды.
Джонатан. Ни одного письма из колледжа, ни одного звонка, ни одной открытки. И Джоан пишет в блокноте: «Забыть, как страшный сон».
Она расскажет, что Джонатан стал доктором. Заметным психиатром. Выдающимся химиком. Она расскажет об Аркхеме. О том, как ответственность – им управлять.
А женщина спросит – всплеснув руками, не меняясь в лице.
- Господи! Уж не роман ли у вас? А сколько ерунды я наговорила…
Эта женщина. Избирательно слепая. Давно закончившаяся. Без своей истории. По сути: как любая мать.

Боль. Она рождается где-то совсем глубоко и докатывается до стенок, а твоя главная задача – удержать ее внутри. Боль может быть не слишком яростной, но глупо рассчитывать, что боль будет с тобой… нежна. Она может быть возмездием. Тревожным сигналом. Сигналом к действию. Иногда – она может быть избавлением. Оправданием. Она не несет с собой удовольствие, но как часто она приносит покой.

Криминальные психиатры немногим отличаются от школьных психологов. Им нравится задавать глупые, по сути своей бесполезные вопросы.
«Ваша сексуальная ориентация?»
«Могли бы Вы ударить человека?»
«Могли бы Вы в случае крайней необходимости пойти на убийство?»
«Могли бы Вы причинить человеку физическую боль?»
Джей без ума от последнего вопроса. Одно время, это стало его любимой угрозой.
- Джонни! Шевелись быстрее, а то как причиню тебе… боль физическую. – Хорошая шутка. Она действительно заставляла меня смеяться.
Совсем другое дело, когда ты шестнадцать раз в одном тесте пытаешься отвертеться от «немотивированной агрессии». Шестнадцать раз – это совсем не смешно. Все равно, что писать на классной доске строчки мелом.
«Я не убийца, я не убийца, я не убийца…»
«Я не гей, я не гей, я не гей…». Это покажется странным, но я действительно не понимаю, какое отношение моя сексуальная ориентация и мой психологический пол имеют к моим сексуальным контактам. Если бы я мог выбирать… мог ли я когда-нибудь выбирать? Как правило, мои партнеры выбирают меня – а я охотно или неохотно соглашаюсь с выбором моих партнеров. В школе, я надеялся завести девушку. В университете – в определенный период – я тоже надеялся завести девушку. Не сложилось. Они упорно не выбирали меня, а мой выбор их не беспокоил. Стайки хихикающих девиц. Существа из лоскутков. Развевающиеся локоны, подлетающие юбочки. Они вызывали у меня скорее симпатию, нежели отвращение.
Я… мог бы. Жениться. Заработать нужную сумму. Купить нам дом. Может быть, завести детей. Может быть, завести календарь. Праздновать праздники. Помогать ребятишкам делать уроки. Спать рядом с кем-то – всего лишь спать – в настоящей безопасной кровати. Но по какой-то необъяснимой причине, я вызываю о у них агрессию. Немотивированную. Мисс Доуз. Моя мать. Моя мачеха.
Мои одноклассницы. И одногруппницы.
Но мне… мне хотелось бы. Пойти на настоящее свидание. Дарить ей цветы. Провожать до дома. К тридцати годам, об этом думать смешно: ты уже почти успел прожить жизнь, а такого рода отношения… как учиться рисовать или танцевать. Нужно успевать вовремя. Мое «вовремя» прошло лет пятнадцать назад. Это обидно – но я ни черта не могу с этим поделать.


Джокер. Он говорит:
- По команде – «Джонни, который час?». Любой вопросец про время.
Доктор Джонатан Крейн. Он объясняет:
- В данной конкретной ситуации, твои шансы – примерно 20% на 80.
Робин слушает его голос, по дороге до пристани. Слушает его голос, ковыряясь в тесной кабинке женского туалета и натягивая костюм.
Стараясь все сделать правильно. Робин заново прокручивает в голове каждое слово, но голос доктора Крена, против его воли, раз за разом заглушается другим.
- Берешь – бомбочку. Хо-рооошенькую, сладкую, дельную бомбочку. Подныриваешь поглубже. И шлепаешь ее ко дну. Или к бортику.
Надевая свои вещи поверх костюма. Заранее вставив в рот респиратор и подняв воротник куртки. Чувствуя себя последним дураком. Он выходит из унылого и холодного пляжного сортира, ноги вязнут в мокром тяжелом песке.
Здесь нет туристов. Нет детей и влюбленных. Восхищенной публики. Довольных людей. Только мусор и чайки.
Робин слушает голос:
- Задача осложняется тем, что ты имеешь дело с Барбарой Гордон, и тем еще, что ваша ценность резко упадет, если вы закрутите сопливую подростковую интрижку.
Яхта под названием «Меркурий». У второго причала. Метрах в пятистах. Робин не должен подходить к ней, не должен раньше времени вынимать «липучку», по возможности – его вообще не должно быть видно. Если его поймают – его убьют. Или порежут. Или подожгут. Если он не справится… лучше не думать о том, что будет, если он не справится.
- Держи нос по ветру – это будет не трудно. Чего-чего, а ветерка я обещаю полные карманы и горсточку в лапки. От ребятишек держись, как можешь, дальше. А если тебя возьмут за задницу – вини себя, тупорылого.
Он и Барбара. Они могли бы гулять здесь. Может быть, даже до лета – даже не в ясный день. Они бы шли по линии прибоя – держась за руки – и отскакивали бы от набегавших волн, пытаясь обхитрить океан.
Одиночество, сырость и мусор не имели бы больше значения. Вдвоем – смеясь – они бы видели жизнь совсем по-другому, видели ее простой и прекрасной, как серебряный доллар.
Бултыхнувшись с причала в воду – как кулек. Робин подумал о том, что она холодная и тяжелая – такая же, как песок, и о том, что сейчас она навалится сверху, и он не выберется из-под нее.
Этих двух умных великих людей Робин спросил:
- А что Вы вообще о ней знаете?
Спросил:
- Что будет, если я справлюсь?
И доктор ответил:
- Я знаю о ней чуточку больше тебя и могу одолжить тебе свои очки, чтобы ты увидел и узнал столько же.
Джокер ответил:
- Возьмешь с полки конфетку, зайчик.
И похлопал его по плечу. А где-то рядом с вопросами, мистер Джей пообещал – так же сердечно и ласково:
- А если ты вдруг вовремя не нажмешь кнопочку. Сладкий. Пожалеешь, что родился на свет. Твердая гарантия от Лоид-Банка!
И Робин поплыл к яхте.

Она наклоняется и швыряется вещами из ящика. Дорогие платья. Брючные костюмы. Форма чер-лидерши. Это место. Раньше здесь была мастерская художника, и художник заказал стеклянные потолки – чтобы все солнце, если солнце будет, досталось ему и его картинам. У художника была жена, а у жены художника был сад. Она сажала розы и дарила их мужчине – каждое утро, и утро за утром, и пока смерть не разлучит вас. А однажды эта сильная женщина – сильная настолько, что решалась дарить мужчине цветы, - вошла в мастерскую, прямо из теплиц. Она была в комбинезоне, в земле, лицо вспотело и раскраснелось, руки в перчатках пахли резиной и химическими удобрениями. А его натурщица – чистая и теплая, сливочная и классически-античная. В белой простыне – которой десять тысяч лет, которую рисовали и роняли вниз десять тысяч великих мужчин.
Эта девушка. Эта женщина. И ее мужчина-художник. Не нужно было слышать стоны из-за стенки или видеть член в дырке, чтобы понять, что произошло. Сильная женщина – настолько сильная, что смогла обойтись без истерик и объяснений, - вернулась в свою теплицу. Сделала то, что нужно было сделать. Обошла дом. Заперла наглухо окна и двери. И все они умерли – все они трое и их чайные розы. Отравились химическими удобрениями из теплицы, из живописного садика.
Когда Барбара прочла историю в газете, история показалась ей печальной, красивой и завершенной.
Для Ядовитого Плюща, Пэм Изли, этот дом – почти что манифест. Она счастлива каждой минутой, что живет в нем. И никто не придет сюда ее потревожить. Никто не решится слазить внутрь или выставить на продажу участок.
Памела Изли. Иви. Рассерженная Ева. Она откатывает к стене театральные вешалки, на маленьких скрипучих колесиках. Прижимает к груди Барби новые и новые тряпки – новые и новые платьица. Все новые «плечики» – к ее подбородку и горлу.
Когда она ходит. Сногсшибательная рыжая Иви. Когда поднимает руку или поворачивает голову. Когда сидит на стуле – или, может быть, спит в постели. Она поразительно ненатуральна. Карикатура на женщину. Подделка под женщину.
Каждый жест – подражание.
Каждая поза – предложение.
Каждая секунда – напоказ.
Каждый шаг – вперед. К цели, которой она не видит. К цели, которой не существует.
- Может быть, «Девочка-Школьница»? – Спрашивает Иви. Она полна энтузиазма. Она не говорит с Барби, не говорит с Харли: одевая куколку, она спрашивает себя и только себя.
Голос Харли доносится из соседней комнаты.
- Рыжик, у тебя есть молоко?
И Иви кричит – по-семейному раздраженно:
- Ради Бога, Харл! Выберись из холодильника и займись делом!
Ядовитый Плющ. Памела Изли. Живое произведение искусства – выращенное в теплице, на химических удобрениях, результат селекции и кропотливого труда, дитя чьего-то больного воображения.
Она выглядит так, как будто раньше была мужчиной. Она – все, что мужчина прицепил бы к женщине, если бы создавал крошку своей мечты.
То, как качаются ее бедра. Как рассыпаются ее волосы и размыкаются губы. Ее взгляд – чуть исподлобья. Ее шаг – кошачий и вкрадчивый. Секс – в каждом ее выдохе и вдохе. Идеальное представление о женской красоте и сексуальности – сконструированное и заимствованное марсианами. Девочка в маминых туфлях, румянах и помаде. Имитация женщины.
А что насчет мамы, Барби? Как насчет твоей мамы? Домохозяйка, которая всегда ждет, вовремя целует и разогревает ужин в три часа ночи. С консервативными белыми локонами и серебряными сережками. Твоя мама. Мечта американского мужчины. Представление о женщине, сконструированное и заимствованное марсианами.
Харли размешивает длинной ложкой мед в молоке. Протягивает Иви стакан. Прижимает стеклянную стенку к бледной щеке.
- Выпей. Пей, рыжик, не упрямься. – Как будто она больна простудой. Всего-навсего.
И Барби говорит:
- Как насчет галстука?
Харли спрашивает:
- На голую шею? – Две эти женщины. Они смотрят друг на друга слишком пристально. Почти враждебно.
Харли делает большой глоток – набирает в рот теплое молоко, ее щеки раздуваются, по-детски и комично. Она делает шаг вперед и поит Иви: рот в рот. Так поступают с голубями. Иногда – с маленькими детьми. И Барби это не привиделось: две женщины, они целуются.
Барби морщится:
- Почти «игра в снежки».
- Какие штуки знает наша малышка! – Голос Харли искажается. Голос писклявой куклы.
- Я думаю, здесь должна быть жилетка. – Уточняет Памела. Она облизывается губы. Вытирает широким жестом. Почти мужчина. Идеальная женщина в мужском исполнении. Идеальный мужчина – в женском.
Она говорит:
- Блузка, жилетка, жакет. Чем больше слоев, тем лучше. Пусть он зальет слюной пол.
Обрывистая, категоричная речь. Командный тон. Ядовитый Плющ работала одна – пока не появилась Харли.
Занималась только растеньями, была только активисткой. Пока не появилась Харли.
Не нуждалась ни в ком и была свободна. Пока не появилась Харли.
И была самой одинокой женщиной на Земле – но Барбаре Гордон этого незачем знать.
- Пусть будут слои и галстук – по голой шее. – Предлагает Барби. – И снять его в последнюю очередь.
Иви улыбается. Кивает. Рассыпаются ее рыжие волосы.
- Я хотела бы это увидеть. – Харли протягивает к ней руку: «Договаривай до конца». – Нет, не так. – Соглашается Иви. Поправляется: - Я заплатила бы, чтобы на это посмотреть.

- Ты представляешь себе… больной ублюдок! Ты представляешь, что вы творите?
- Да, да… - Признался Джонатан, втянув голову в плечи и глядя на Брюса снизу вверх. Беспомощно. Просительно. С легким оттенком издевки. – Но я ничего не могу поделать – я никогда ничего не могу поделать.
- И сейчас? – Брюс схватил его за волосы и оттянул назад его голову.
- Ничего. – Растерянно и покорно ответил Джонатан. Его глаза. Они блестели, они звали, они говорили: «Я маленький и слабый – иди ко мне и получи с меня все, что хочешь получить». Они говорили: «Мы оба знаем, что это игра, переходи к делу, переходи к делу». Несокрушимая сила слабости. Диктатура великого «Да». Культ послушания. Стена согласия.
«Это все твое, это все тебе».
И разумеется, Брюс взял то, что принадлежало ему. Он поцеловал Крейна – грубо, остервенело, и в то же время почти бесстрастно. Ничего похожего на желание. Ничего похожего на любовь. Только синие печати и раскаленные клейма.
- Сейчас? – Голос может быть эффектно хриплым. И обременительно хриплым. У Брюса пересохло горло, он вот-вот должен был закашляться и с трудом мог говорить. Собственно: не было предусмотрено, что он по-прежнему будет говорить.
- Ничего. – Повторил Джонатан с наигранным сожалением – и повторял еще не один раз, пока Брюс раздевал его, закидывал его ноги себе на плечи. Брал его. Трахал его. Прокрутить по новой.
- Ничего. Абсолютно. – Шептал Джонатан, лежа рядом с ним, и мокрые черные пряди липли к его мокрому бледному лбу.


Сэлватор Маррони. Когда-то он был еще одним нахальным и амбициозным сутенером в бизнесе, где и так слишком много нахальных сутенеров. Когда-то, Сэл покончил со своим прибыльным делом и соскочил на нижнюю ступень – на самую нижнюю ступень. Сэл работал «кувалдой» - вышибал деньги и наглость из должников Кармина и прочих несимпатичных Кармину людей.
Когда-то, Сэл был сопровождающим. Хэнч-мэном. Подручным. Когда-то, Сэла трахала дочурка Кармина. София. Ее называли Гигантшей, она была чуть меньше и чуть привлекательнее гориллы в зоопарке. Когда-то, Сэл покупал ей цветы и конфеты ко дню Святого Валентина.
Лизал подошвы ее папочке. С лицом благодушного идиота, Сэл терпел вспышки ярости и помойные реки. Ругань и побои. Школу Жизни, в пяти томах. Полный комплект Кармина Фалькони.
Сэл терпел и ухмылялся до тех пор, пока Джонатан Крейн не оказал ему услугу. Пока Джонатан Крейн, господин доктор, не выжег Кармину мозги – раз и навсегда.
Разумеется, Сэл оказался в правильном месте в правильное время. В правильном положении. С правильными людьми. Пару дней назад – он всерьез волновался, что Кармин скормит его полиции, и Сэл закончит свои дни в камере-одиночке. Теперь – он смело мог сказать, что был правой рукой Кармина. Его доверенным лицом. Его другом. А Кармин был его братом или даже отцом. Всем самым лучшим и самым значительным, что было в жизни Сэлватора Маррони.
А когда сынишка Кармина – первосортный и конченный кусок дерьма – стал поднимать свою корявую головку. Тогда фрики снова оказали Сэлу услугу. И мальчик сел – надолго. Мальчик учился обходиться без передних зубов, без заботы и защиты, без папочкиной тени: где-то очень и очень далеко.
И все-таки, какую бы неоценимую помощь на оказали Сэлу Маррони Эти. Вот Эти. Каждый раз, когда Сэлу приходилось иметь с ними дело, Сэл молился Деве Марии Благодатной и обещал себе – довольно спокойно, довольно буднично – построить церковь на пересечении Вашингтон и Олд-Сквер и сделать ребенка Софи.
- Не нервничай так. – Советовал Джокер охраннику, водившему металлоискателем по его фиолетовому пальто. – Я чист, как небо весеннее. – Поклялся Джокер, и Сэл сделал охраннику знак просветить еще раз. – Даже пилочки с собой не брал! – Клоун укоризненно посмотрел на него, и Сэл приложил неимоверные усилия, чтобы не заерзать на стуле.
Лодку слегка качнуло, качнулся стакан на столе, блики от воды разошлись по стене, по столешнице – и Сэл Маррони вздрогнул, краем глаза заметив движения.
«Разумеется», сказал он себе, натягивая на физиономию усмешку, «Все мы здесь хорошие друзья».
Доктор остался за линией охраны. Они пришли вдвоем – и это Сэлватору не нравилось. Собственно, ему не нравилось уже то, что они пришли. Что Эти пришли. На него территорию. Вдвоем. На лодку. С безоружным Джокером. Очень интересно.
Доктор Крейн остался стоять за линией охраны, но никто не брал его под наблюдение – под прицел – потому что никто не хотел поворачиваться к Джокеру спиной.
Давайте будем откровенными. Будем честными и открытыми. У нас у всех есть оружие. Мы все жаждем им воспользоваться. И неизвестно, насколько хорошо Вы с ним управляетесь, господин доктор, но лучше бы нам и не узнавать…
- Сэл. – Очень внушительно. Ладони Джокера легли на столешницу. У кого – у кого, а у этого подонка руки не дрожали никогда, ни при каких обстоятельствах. Сэлу приятно было думать, что с клоуном уже случилось все плохое, что могло случится.
«Сэл», сказал Джокер. Любопытно, очень любопытно.
- Я ужасно обеспокоен. – Признался клоун. – Я хочу нести прощение и любовь – я хочу нести людям радость – но я не вспомню ни разу, когда ты мне… не подгадил. – Он облизнул губы. Мокро. Масляно. Тошнотворно. Он говорил, а Сэл Маррони наблюдал за тем, как Джокер садится. Всеми силами отвлекая внимание от своей грузной покореженной фигуры. От мучительного тяжелого движения. Кто-то либо хорошенько треснул его по хребтине, либо отправил «в дальнее плаванье» с Уэйн-Бридж. В любом случае, этот кто-то был редкостный дерьмохлеб. Потому что живой Джокер нарисовался теперь перед Сэлом Маррони. Потому что начатое дело нельзя бросать на полпути.
- Давай-ка вспомним, - предложил клоун, - наше маленькое первое свидание.
Ходят слухи, думал Сэл, что эта ядовитая жуть теперь летает. Может быть, появились газовые гранаты или что-нибудь в этом роде. Если выпустить здесь эту штуку, не поможет никакая охрана. Даже Дева Мария не поможет.
- Ты натравил на меня копов, Сэлли, я вдоволь не напрыгался вокруг костра.
Особенно, Дева Мария.
- А кострик, к, слову, дорогого стоил. Ох. Сэлли-Сэлли! Все мы делаем ошибки, но у тебя – у тебя уже дурная привычка!
Восемь стволов. Все смотрят в его сторону – а толку-то, если Джокер не против, чтобы на него смотрело восемь стволов.
- Ты знаешь, что делают с плохими мальчиками и их плохими привычками… Сэл? – Джокер смотрел на него. В упор. Всерьез. Размалеванный мертвяк, человек, залитый кровью. Сэл Маррони верил в разумную жестокость. Верил в деловой подход и навыки предпринимательства. Сэл Маррони чувствовал, что Джокер неизбежен, и знал, что от него лучше держаться подальше.
- Их наказывают! – Радостно сообщил клоун и визгливо расхохотался.
- Как насчет компенсации? – Предложил Сэл Маррони, стараясь не меняться в лице.
- Компенсации? – Изумился Джокер. – Я чудом не сдох, Сэлли! А моя команда? – Очень прочувствованно. – Мои ребята? – Он выдержал драматическую паузу. – Конечно, есть парочка вещей, которые ты можешь для меня сделать. Да, да.
- Я слушаю тебя. – Покорно выговорил Сэл.
- Ты слушаешь? – Джокер накренился вперед, недоверчивая улыбка расплылась по его физиономии. Кажется, ему это казалось очень забавным. – Конечно, ты меня слушаешь, Сэлли! А куда ж ты, мать твою, денешься? – Сэл улыбнулся в ответ. Даже выдавил из себя смешок или два. Посмеяться вместе с Джокером. Однажды, это умение может спасти ему пару обрезков жизни.
То, что осталось от его жизни. После Бэтмена – из-за которого Сэл не может ходить без боли. После Дента – из-за которого Сэл не может лежать без боли. София дарит ему ароматические свечи. Санта-Клаус – больничные коробки с викадином.
- Длинный Хэллоуин. Охота за яйцами. Битва за Готэм. Снова Битва за Готэм. – Меланхолично рассуждает Джокер. Пока не поздно: лучше бы отвлечь его от этой темы.
- Что я могу сделать для тебя? – Сердечно и покаянно спрашивает Сэл.
- Ты когда-нибудь слышал о Чокнутом Шляпнике?
- Странно было бы, если бы я о нем не слышал.
- Слышал, где он обретается? – Навострился клоун.
- Это нетрудно узнать. – Ответил Сэл: немного самодовольно.
- Верно, верно. – Подтвердил Джокер задумчиво. – От тебя ничего не скроешь, Сэлли. Ровным счетом ничего не скроешь. Послушай, - он забарабанил по столешнице грязными пальцами. Слишком грязными пальцами.
Крейн у стены шевельнулся. Охранник рядом с ним дернулся, направил на доктора пистолет. А док всего-навсего сменил позу: застоялся на месте.
- Мне нужна одна его вещичка.
- Достанем. – Пообещал Сэл. В определенном смысле, он чувствовал облегчение.
- Не перебивай! – Рявкнул Джокер и тихо хихикнул. – Мне нужны его карточки, Сэл. Его чудные белые карточки.
Сэла Маррони не беспокоило, какая часть его планов известна Джокеру. Никогда не беспокоило. Сэл Маррони подозревал – в последнее время, все чаще, - что Джокер знает все.
- Ты можешь забрать их из любого удобного тебе места. – Грязным теплым пальцем, Джокер вывел название на блестящей столешнице. Сэл кивнул. Одним махом, клоун выдул из стакана воду.
- Чудненько, Сэл. Просто чудненько. – Он повернулся к доктору и спросил. – Эй, Джонни! Который час?

Вещи, вещи, вещи. Вещи, которые только мужчина может сказать мужчине. Вещи, которые только ирландец может сказать ирландцу. Мы все родом с изумрудного острова – мы родом с другой планеты. Каждый ирландский мальчишка умеет драться. Каждый в детстве слышал «O my sadness, o my joy». У каждого ирландца глаза с другим фокусом. Свой взгляд на преступников, не любовь и на дом.
Только ирландка могла родить ребенка – которого с удовольствием спустила бы в унитаз. Полюбить его. И душить малютку, потому что кавалер обгадил их семейный маленький рай.
Только ирландка могла жить с моим батюшкой. Развод – непонятное слово. Нельзя – нехорошее слово. Он может бить тебя и твоего сына. А ты должна улыбаться – ты должна терпеть. На ночь, ты споешь своему ребенку «O my sadness, o my joy». Когда-нибудь, он тоже разучится плакать.

Эти скучающие девушки – девушки на миллион долларов. Робин вынырнул рядом с их «лодочкой», у причала – и ему предложили подняться на борт.
Середина осени – не сезон бикини. Но бикини им не требовалось. Даже в холщевом мешке, любая из этих дам имела бы товарный вид. Даже к холщевому мешку крепился бы правильный ценник.
Они пили глинтвейн с корицей, и скуластая немочка с тяжелым выменем объясняла: правильно произносить – «глюнтвайн». Эти девушки. Пятнадцать-двадцать тел класса люкс. Они передвигались по палубе, подпиливали ногти, поправляли шляпки. Они обходили вокруг Дика – кружили вокруг, как акулы. Пятнадцать разворотов Плей-Боя. Пятнадцать рекламных страниц маминого «Vogue». Красота в апогее. Мечта, доведенная до абсурда.
Не вежливо мастурбировать в обществе пятнадцати очаровательных женщин. В принципе – не вежливо. Пожалуй, это Робина и удерживало. Чувство приличия. Чувство уместности.
Он сидел рядом с ней в шезлонге, и Даяна – невероятная и бесценная. Она рассказывала:
- Я недолюбливаю такие поездки: мы торчим у пристани, а меня укачивает. – Она водила пальчиком по ободку стакана.
Она спрашивала:
- Ты уже согрелся? Так лучше? – Запрокидывала голову, чтобы убрать волосы, и продолжала.
- Я не видела Брюса уже полгода. Иногда мне кажется, что он завел себе какую-то проблемную подружку.
Всеблагой Боженька. Если – чтобы иметь все это – нужно быть Брюсом Уэйном. Хотел бы Дик Грейсон им быть.
- Знаешь, - говорила Даяна, поправляя кожаные браслеты на тонких запястьях. И на тонких лодыжках. – Раз в месяц они ругаются, и Брюс старательно доказывает, что он… Брюс. – Она улыбается. Тонко и сдержанно. Ее загар с медным отливом. Темные и светлые пряди. Индейская тематика.
Она говорит:
- Хотела бы я на нее посмотреть. Столько времени кружить Брюсу голову. Я еще не видела женщины, которая бы его так… волновала.
А как же ты?
- Я? – Она хохочет и прижимает руки к груди. – Я? – У нее красивая грудь. Это видно даже под свободным свитером. – О, Господи, нет! Ни разу! Никогда!
Он либо идиот – либо гей.
- Я тебя обожаю, маленький мой. Так мило. Напомни – как твое имя?
Ричард. Для друзей – Робин.
- А разве Робин – не Роберт? – Он хмурит свои темные брови. Небрежно и весело отмахивается. – Черт с ним. «Летай, малиновка, летай!».
Эти девушки. Они играют в карты. Переговариваются. Сплетничают в полголоса. Пьют. Они похожи на восточный гарем, и Даяна говорит:
- Дик – странное сокращение. Ни за что, ни про что – назвать человека членом. – Она смеется. И гладит его по щеке. – Не обижайся, милый. – Закинув руки за голову, вытянув ноги. Она рассуждает. – Наверное, когда-то это было почетно. «Такой Дик – что наверняка дик». «Самый дик из всех диков». – Она больше не кажется веселой. Скорее, печальной. Слишком опытной. Слишком мудрой. Слишком много всего повидавшей.
- Будем думать: Брюс еще не вышел из этого времени.
Голос Мистера Джей в наушнике – он как будто ненастоящий. Или ненастоящие пятнадцать моделей экстра-класса. Одно из двух. Лучше бы, мистер Джей.
Даяна возмущается:
- Я о глобальной трагедии – а ты возишься со своим плеером. – Наушник и детонатор. Сейчас я вам наиграю Бетховена.
- Это не плеер, а прибор. – Деловито врет Дик. – Я ради него нырял в эту помойку. И я очень внимательно тебя слушаю.
- По крайней мере, ты пытаешься слушать. – Прощает его Даяна. Полупьяная. Грустная и странная. – Видишь эту посудину? – Она подтягивается, держась за борт, и выглядывает, смотрит на мишень. – Это лодочка моего… приятеля. Он даже не пытался. Принципиально. Ни разу. – Она потягивается и сворачивается в клубок. Сонно шепчет:
- Хотя трахался он очень сносно.
Подкладывает кулачок под голову и сладко зевает.
- Чтоб он горел в Аду.
И Дик слышит в наушнике: «Который час, Джонни?». Желанье дамы – закон. Лодочка взлетает.

- Посмотри, что за прелесть! Она играет мелодию из мультика.
- Угу. Из «Сэйлор Мун».
- А ты откуда знаешь?
- Любимое дневное развлечение пациентов. Представь себе четырех маньяков, которые сидят рядком – поют и мастурбируют одновременно?
- Не буду представлять! Это омерзительно.
- Просто, когда у нас появилась ты, из комнаты отдыха убрали телевизор. Кто-то разбил экран.
- Да, я проработала недолго.
- И в основном с Мистером Джей.
- Экран, разумеется, разбил ты?
- Разумеется. При первой – и единственной – возможности.

Бар Моррисет, на Сорок Восьмой улице. Джонатан Крейн хотел купить его, потому что ему некуда было девать свою долю, купил – и подарил Бэйби Дол, потому что ему нечего было делать с баром. Бэйби. По слухам, в ту ночь она плакалась ему, что ей почти сорок – и все равно ей не продают сигареты. Он подарил ей бар, чтобы они могла продавать сигареты и виски сама. Чтобы перестала тягать его Лаки-Страйк.
В этом городе только два места, где бывает Пингвин. Так говорит Харли. Так говорит Иви. Так говорят все, кто знают.
Первое место – Атлантика. Клуб самого Пингвина. Второе – Моррисет. Конкурент клуба Пингвина. В Атлантику без предварительной проверки и приглядки Барби никто не возьмет. Им и не нужно, чтобы брали. Им нужно, чтобы Пингвин пришел в Моррисет сам или захотел снять Барби на ночь. Им нужно, чтобы Пингвин растаял.
- Это гораздо легче, чем кажется. – Говорит Иви. – Не вспомню женщины, которая бы его трогала. Даже проститутки не берутся, - сообщает она доверительно. – Кажется, он умрет девственником.
Барби выходит на сцену третьим номером. В блестящих туфельках с пряжками, в белых гольфах. «Девочки», которые встречают ее на пути. В гримерке. У сцены. Они улыбаются и поправляют ее волосы. Дают советы и желают удачи. За десять лет обучения в школе: никто и ни разу не было с ней настолько приветлив.
На сцене невероятно много света. Ужасно жарко. Ее кожа меняет цвет, она меняется – сама, целиком. Кто-то называет ее куколкой. Барби застывает в черной щели – между левым краем блестящего занавеса и правым. Разминувшись с партнершей. Напротив тонкого, черного шеста. А когда Барби слышит «фон» - она шагает вперед. «Super massive black hole». Она танцует – как умеет танцевать любая девочка-подросток. Перед зеркалом или на футбольном поле.
Черно-белые лица. С черными блямбами вместо глаз. С мокрыми губами и сальными взглядами. Это правда похоже на веселую игру.
И Барби танцует. Вертит задом. Раздвигает ноги. Обнимает шест. Откидывается назад, ухватив его коленями. Роняет жилетку. Она ищет взглядом самого корявого, неприятного клиента. Урода с глазами дрочилы, с самыми потными руками и с самой мокрой губой. С самой пьяной рожей, почти без наличных. Она играет свой спектакль для него. Для того, на чье место можно всунуть Пингвина.
Они вопят и хлопают в ладоши. Суют ей деньги – и Барби не знает, как правильно их забирать. Она берет монеты в рот. Сплевывает на сцену. Делает шаг из юбки.
Ей нравится эта игра. Действительно, нравится.

---

Без названия

[марронье]

А после Сандры мне как-то страшно постить.
Автор: Rapier ака марронье
Название: без названия
Пейринг: Джокер/Крейн
Рейтинг: PG-13
Размер: драббл.
Дисклеймер: не моё, не моё.
От автора: подарок обожаемому Джокермену на новый год.

"Маски долой! Давайте трахаться!"
Гул в его голове складывается в эту фразу, в отзвуки скотского голоса, С-К-О-Т-С-К-О-Г-О именно что по буквам, вечно пьяного голоса, насмешливого и глумливого голоса. Гул в голове доктора Крейна, в его голове снова распадается на отдельные гамма-частицы кусочками шума, и когда Джонатан поднимает глаза, маска Пугала оказывается резким движением стянута, сдёрнута, сорвана с его лица. А ему в глаза бьёт грязно-жёлтый свет, и это слишком ярко, и это слишком безжалостно сейчас по отношению к нему.
"Маски долой."
Крейну катастрофически не хватает сейчас воздуха, и, когда его лёгкие судорожно расширяются и сжимаются где-то там внутри, когда он делает глубокий вдох, Джонни ощущает резкий запах, пряно-мускусно-горький, и чуть кисловатый, и чуть солёный. Запах специфический, как минимум, и к этой странной пряности примешивается что-то другое - горелое и опасное, оно пахнет опасностью, впрочем, гарью оно пахнет больше.
Доктор Джонатан Крейн морщится.
"Давайте трахаться."
И ему хочется скривиться ещё сильнее, насколько позволяет разбитая в кровь губа, насколько позволяет липкий страх, растекающийся по телу, бегущий по венам, всасывающийся в кровь и заставляющий мышцы лица неметь.
Страх - похож на змеиный яд.
Страх - похож на ботокс.
Страх - обездвиживает.
Страх - сковывает.
Мгновение. Секунда. Две. Секунды щёлкают равномерным "тик-так" в сознании Крейна, "тик-так" даёт ему время успокоиться.
Тик-так. Его глаза перестают нервно бегать по сторонам и щуриться от слепящего света.
Тик-так. Напряжение, электрическим током пронизывающее всё его тело, исчезает, и когда доктор устало опускает плечи, кто-то, кто держит его, ослабляет хватку.
Тик-так. И Джонатан почти что спокоен.
Сейчас, когда страх отрезвляет доктора Крейна, он с чем-то похожим на удовлетворение признаёт, что он даже жив и наполовину свободен.
А тот, от кого пахнет мускусом, пряностями и порохом, порохом или серой, чем-то вроде этого, Крейн точно не может описать, чем, наклоняется к нему, и в этом гадком, слепящем свете видно его лицо.
И доктор Джонатан Крейн узнаёт Джокера.
А когда Джокер усмехается - "маски долой", Джонни шепчет - "давайте трахаться".

@темы: слэш, ..., фанфик

---

[Sandra-hunta]

Название: Marry Christmas.
Фандом: Бэтмандиана.
Пейринг: Джокер/Крейн.
Рейтинг: NC-17.
Размер: мини.
Жанр: ПВП.
Дисклаймер: герои - не мои.
Примечание: Рождественское приложение к "Когда Ницше плакал".
Предупреждение: пряничные домики и мертвые люди.

Куски стекла торчат в разбитых окнах – Готэм ощерился тысячей зубов. Миллионом зубов. Под рождество, различие проявляется в том, что миллионом кривых острых зубов Готэм улыбается. Цветные блики от электрических гирлянд дрожат и пляшут на стеклах. На перекресток встает Санта-Клаус с колокольчиком – хотя по-прежнему в трех кварталах не найти одного постового.
Фонари горят через один – но на каждой улице с двусторонним движением висят золотые лампочки и мигает подсветка: благотворительный проект корпорации Уэйна и Трикон-Банка. Под рождество изящно и благостно отмываются деньги.
Под рождество любой корявый законопроект или сомнительная мера проскальзывают, как на коньках.
С неба скупо сыплется снег, снежинки – мельче муки. Выбоины на асфальте зарастают тонкой коркой льда. Застекленные ямы и раны. Чудные мальчики-школьники и скучающие уличные подростки топчут лед. В Гоэтме так принято: бить стекла.
В липких кляксах подсохшей крови отражаются елочные огоньки. Тени ангелов из вертушки со свечкой ложатся на стену возле детской кроватки. Ложатся на семейное фото. Танцуют вокруг дырок от пуль – в квартире напротив.
Девушки едят крендельки, голые розовые кончики пальцев торчат из обрезанных перчаток, волосы путаются на ветру и щекочут холодные, гладкие щеки – того же цвета, что яблоки *.
Никого не удивишь следами пороха на руках и одежде. Люди не вздрагивают, слыша хлопки и грохот: они задирают лица к дымному небу, они сбегаются посмотреть на фейерверк.
Женщина кричит – ей прострелили живот. Женщина кричит – мальчишка бросил под ноги петарду. Последняя версия очаровывает. Побеждает.
Когда по четвертому каналу идет хит-парад рождественских комедий, в универмаге Шрека детишки строятся в очередь к Санте и Эльфу, а люди придерживают лифты и двери, чтобы смог войти сосед с елкой. Когда у 38-ой бухты лепят снеговиков, и даже оружейники предлагают завернуть покупку в серебристую бумагу. Тогда беда кажется непредставимой.
Грань становится толще. На одной улице в витрине стоит пряничный домик, и слышно, как поют хоралы. По другой улице идет Джокер. Люди видят только пряничный домик. Верят в пряничный домик.
- Все сияет и искрится! – Пропел Джей. Он поежился и фыркнул, помотал по-собачьи лохматой головой. Джонатан вытер взбитые сливки с его губы большим пальцем. Джокер лизнул его руку. Нагнулся ближе. – Жаль, что праздник можно испортить только один раз. – Сколько лукавства, сколько доверия.
В этом мире не было ничего похожего на Джокера - и все-таки он выглядел сейчас, как выглядит любой мальчишка за пару дней до рождества. Он был полон ожидания, предвкушения и затаенного веселья. Он дышал предчувствием радости, и в его глазах отражался блеск елочных шаров. Красных и золотых. С сияющими гладкими боками.
Беспричинное волнение, вечный страх, превращающий рождество в приключение. Страх, что Санта застрянет в трубе, конфеты запретят, а коробка с бантиком окажется пустой.
Страх, что вместо фейерверка и Бэтмена будет транквилизатор и спецназ. Аркхем, королевство инъекций и таблеток.
Рождество и страх. Джонатану нравилась эта идея.
- Гринч. – Крейн ласково потрепал Джокера по затылку, холодному и сальному.
28-ая улица. Призон-Сквер. Тибл-стрит. Вместо кофеен и гирлянд – мерзлое дерьмо и окаменевшая грязь. Два голых куста и труп голой девицы под исписанной скамейкой.
- Мы идем в Балаганчик? – Спросил Джонатан.
29-ая улица и Коптильный переулок.
- К Кроку в яму?
Бридж-стрит, Уэйн-лэйн.
- В «Маску»?
Джонатан остановился и вынул ладони из карманов. Контраст между влажным теплом и сухим холодом. Маленькое, но острое ощущение.
- Я сдаюсь, Джей. Расскажи, куда ты ведешь нас. – Джек повернулся на ходу и беспомощно пожал плечами.
- Я не знаю, Джонни. В этом городе мне некуда пойти. – Бедный грустный клоун. Как же тебя утешить?
Джонни догнал его.
- А как же Коттен-Виль?
- Накрылся три дня назад.
Под рождество, людям кажется, что Джокер действительно шутит. Его грим – всего лишь часть маскарадного костюма. Его ножи – их легко не заметить.
- А Бокси Беннет?
- Харли просила не убивать.
Под рождество, даже отмороженные уши – это так мило. Горожане не смотрят на щиты «В розыске», их беспокоят скидки и предложения 3/1.
- Мицци-Граф?
- Воняет крысами.
Полицейские не лезут вглубь – они выписывают штрафы за парковку. Незачем искать приключения на задницу: они не суются под пули – они разнимают пьяных студентов. Рождественская порция риска.
На перекрестке. Джокер отбирает у Санта-Клауса колокольчик. Он звонит и возвещает, как Чумной Часовой:
- Вы-но-си-те трупы!
И прохожие косятся на него. Не потому, что Джокер – массовый убийца. А потому, что он циничен.
- Джей, я знаю этот район. – Доктор кладет руки ему на плечи. – Здесь негде зарыться. Может быть, нам стоит вернуться в доки?
Джек поводит плечами и стряхивает чужие ладони. Обрывает контакт.
- Здесь тринадцать этажей? – Спрашивает он. Над ним висит жилой дом. Почти бедный район. За десять тысяч лье от кабака, или паба, или гостиницы. Не говоря о подпольных барах. Не говоря о правильных местах.
Джонатан смотрит вверх, на последний этаж, в темные окна. Джонатан отвечает:
- Четырнадцать.
- Вместе с тринадцатым?
- Всего четырнадцать.
- Значит – пятнадцать?
- Логично.
В Америке не должно быть несчастных людей. Разбитых надежд. Свободно текущих соплей. Особенно под рождество.
В Америке нет тринадцатых этажей. За двенадцатым идет четырнадцатый – таков закон, и этот закон Джокера бесит. Когда они поднимаются на тринадцатый этаж, Джек выбирает квартиру. Сумма цифр на номере равна тринадцати. Этаж – тринадцатый. И Джек аккуратно ковыряется в замке, приоткрывает дверь. Он заглядывает внутрь, заходит внутрь – и Джонатан идет следом за ним.
А через пару секунд – Джокер хватает за пистолет. БАХ! Мертвец. БУМ! Мертвец. Мужчина и женщина – благородная, благопристойная старость. Они сидели в постели, бок к боку, они читали. Дверь в коридор приоткрылась – от сквозняка. И они сдохли – чуть раньше, чем им было положено.
Разрывные пули. Дыры в их телах. Кровь на тухлой простыне. На старом одеяле. Под весом тел, матрас чуть провисает, и кровь стекает в центр, стекает по складкам. Складок становится больше – когда Джей плюхается сверху.
Заложив руки за голову и сладко потягиваясь, он объявляет:
- Прямо, как дома.
Он поднимает голову женщины за волосы. Дергает.
- «Иди к нам, Джонни!». – Спасибо за приглашение, миссис.
Джонатан скидывает ботинки: на кровать не лезут в обуви, даже если это кровать мертвецов.
Джонатан. Его челка щекочет Джеку живот, его рот – как врата в другой мир. Вход в пряничный домик. Его руки шарят вслепую, и Джек выгибается, толкается в него и перекладывает его ладонь с чужого бедра на свое. Джонатан. Пригнувшись, прижавшись к нему, не отлипая, он движется вверх. По поцелую на каждую пуговицу. Медленно. Сосредоточенно. Рождественская концентрация нежности.
Секунду. Пять. Десять. Джонатан лежит, уткнувшись носом Джеку в плечо. Потом обхватывает липкими пальцами его член. Джонатан. Он мог бы не делать этого. Правда, мог бы. Джек расстегивает пуговицу у него на брюках.
- Только не кровью. – Он поднимается. Упирается Джеку ладонями в грудь. Джонатана, растворенный в моменте. Вишневая шипучка.
- Я не хочу умереть от СПИДа. – Он приподнимается. Их тела больше не соприкасаются, но Джокер все еще чувствует его вес. Эхо Джонатана.
- Ты думаешь, их стоит опасаться? – Джонатан. Как обычно, не затыкаем.
- Основной контингент зараженных в США, - рассказывает доктор Крейн, размазывая слюну по ладони, по чужому телу, - находятся в возрасте от пятидесяти пяти, - Джек стаскивает его брюки до середины бедер, - до шестидесяти восьми лет. Причина кроется в том…
- В чем же? – Как бы спокойно ты не относился к сексу. В нужный момент. Ты не можешь не затаить дыхание. Джек придерживает его за бедра. Поднимает. Тянет вниз. Джонатан резко выдыхает. Он шипит и цепляется за отвороты пиджака Джека.
- В распространенном заблуждении… - Он сглатывает. Зажмуривается. Эта морщинка-палочка между бровей. Джек хотел бы поцеловать ее. – Что люди в возрасте… не занимаются сексом.
- Вот как? – За окном, город ждет рождества. Здесь оно уже наступило.
Джокер. Он улыбается.
Джонатан вскрикивает.
- Тшш. – Джек сжимает его плечо. Двумя пальцами прикрывает его губы. – Тихо. – Джонатан откидывает голову назад, пальцы Джека касаются его подбородка. – Тихо. – Он держится за пояс брюк, тянет их на себя. С бедер доктора. С его коленей.
Глубже. Лучше. Дальше.
- Джей. – Его умоляющий, дрожащий голос.
- Все хорошо.
- Джей. – Мокрая нижняя губа, влажный подбородок. Они дрожат. Джокер кладет ладонь ему на затылок.
- Тихо. – Отцепляет его руку от пиджака. Целует его пальцы, сбитые костяшки, шрамы на запястье. Джонатан шмыгает носом, сводит плечи и толкается ему навстречу.
Эта койка. В ней не трахались уже лет двадцать-тридцать. Они дарят ей новую жизнь. Джек резко вгоняет в доктора член и кончает. Джонатан роняет голову на грудь. Запускает пальцы Джокеру в волосы. Рассеянно ладит его уши, его скулы. Его пиджак липнет к рубашке, рубашка липнет к коже. Он вздрагивает и хочет отстраниться. И Джек притягивает его к себе. Прижимает к себе.
Джонатан. Он выглядит виноватым. Смущенным. Сконфуженным. Джек чувствует на животе – эхо тепла. Придется хорошенько почиститься, через пару минут. Обязательно. Очень скоро.
Он целует Джонни в лоб – открытый, мокрый и бледный.
- Счастливого рождества, сладкий. Заочно. – Джонатан. Он тяжело дышит и хватает ртом воздух. Эта улыбка-трещина. Маленькая капитуляция.
Джонатан улыбается:
- И Нового Года.

---

Продолжение.

[Sandra-hunta]

Название: Когда Ницше плакал.
Рейтинг: R.
Пейринг: Джокер/Крейн, Иви/Харли, Крейн/Шляпник.
Примечание: эпизод о Крейне и Тетче написан под впечатлением от англоязычного фанфика Black n' White
Предупреждение: к сожалению, снова без беты.

Джей спросил меня, откуда столько старых колыбельных в моей голове. Мне не хотелось ему рассказывать. Эти ребятишки в Аркхеме. Их называли Перелетными Птичками.
Кровавый серийный убийца – девочка, восемь лет.
Одержимый дьяволом. Ожоги первой степени и кожа, снятая с костей. Из дальней-дальней деревушки, где нет психиатров и слишком мало умных людей. Мальчик, семь.
Жертвы изнасилований. Последние выжившие. Тяжелые случаи. Тяжелые последствия. Они все попадали в мою категорию, в категорию А, и, совершая ночной обход, я заходил к ним. Проверял их карты. Я носил с собой электро-шокер - в одном кармане, и арбузные карамельки – в другом. Однажды на регистрации сделали ошибку, и Бэйби-Дол попала к Перелетным Птичкам. Она воткнула мне в плечо мой собственный карандаш. Вынимать его было непросто: мне был больно, а там… хлюпало.
Бэйби-Дол не была первой в очереди. Они кидались на меня. Швыряли в меня вещами, которые им разрешали оставить. Иногда – швыряли и в меня своим дерьмом. Тоби Джеркинс, забавное существо, Мальчик-Змейка, повис над дверью и едва не свернул мне шею.
И все-таки, они были детьми. Все-таки, когда они успокаивались – когда их успокаивали, когда я убирал шокер или санитар уносил шприц, - они сворачивались в кроватках и подкладывали ладони под щечки. И они просили:
- Расскажи сказку.
Просили:
- Спой мне. Джонни.
Они говорили:
- Пожалуйста!
Они дулись:
- Жалко что ли?
И я брал в библиотеке детские книжки. Женщина, забиравшая у меня формуляр. Она улыбалась мне – одобрительно и почти с гордостью, - хотя обычно незнакомцы мне не улыбаются. Она принимала меня за молодого отца. В перерывах между массовыми убийствами и участившимися проявлениями клептомании, я учил колыбельные. Я хочу сказать: Птичкам быстро надоело «O my sadness, o my joy», а я даже ее не знал дальше первого куплета.

- Доброй ночи. – Джонатан поцеловал его в лоб и повернул кресло. Эдвард Нигма, привязанный к креслу скотчем, онемевший и неподвижный. Джонатану было его почти жаль.
- Иногда мне кажется, - Джей шарил под чертежным столом, его задница, фиолетовая задница, качалась из стороны в сторону, как будто он пританцовывал в такт мелодии, - что нет психа, - Джокер угомонился и замер, пытаясь отдышаться. Под столом было что-то, что даже Джокеру не давалось легко. – С которым бы ты не нашел общий язык.
Джек выволок из-под стола канистру. Ах, вот оно что. Нигма не пил, у него не было виски, который так здорово горел, не было масла или топлива, зато у него был спирт, для его техники.
- Джей, ты не сделаешь этого. – Медленно, уверенно и внятно отчеканил доктор Крейн.
- Почему? – Джокер всплеснул руками.
- Потому что это некрасиво, и потому, что здесь будет вонять.
- Не наша забота. – Джей мотнул головой. – Он опозорил гордое имя фрика. – Объявил он серьезно и торжественно.
- Прости его. – Попросил ласково Крейн.
- Нет. – Упрямо ответил Джокер.
- Прости. – Настаивал Джонатан. Доктор Крейн знал Джокера лучше многих, многих, очень многих. Он знал, что, если Джокер спорит, а не делает сразу по-своему, это значит, что Джокер хочет быть переубежденным.
- Ну лааадно. – Проворчал Джей и отпустил ручку канистры. – Прилипился ко мне…
Они ушли. А уходя – совершенно случайно – Джокер толкнул кресло.

Самюэль Аркхем. Он был похож на медведя гризли, и на Джона Сильвера, и на Ганнибала Лектора. Он был талантливым психиатром, очень талантливым ученым, исключительно грубым человеком и исключительно притягательной личностью. Он был честен. Умен. Циничен. Он мне нравился. Судя по всему, я нравился ему. Он дал мне работу – порекомендовал меня в больнице. Потом, он дал мне работу еще раз, поручившись за меня университету. Я спросил его однажды:
- Вас не беспокоят возможные… неприятности? Ответственность? Шепотки за спиной?
Я хотел сказать ему: «Вряд ли я проведу здесь всю жизнь. Даже сейчас не могу поручиться, что буду примерным гражданином».
Он хлопнул меня по плечу – так, что я чуть не свалился с ног, - и ответил:
- Зато посмеемся.
Я благодарен ему. Я ценю его. Его ценят многие, он многим помог. Лечебницу Аркхем назвали не в его честь.
Приют для умалишенных Аркхема – или попросту Аркхем – назван в честь его отца, Амадеоса. Этот человек убил свою жену. Свою дочку. Обмотал их тела занавесками и спрятал в подвале, в одном из карцеров. На протяжении следующих пятнадцати лет, в карцер то и дело сажали пациентов. Разумеется, там воняло, но это обстоятельство мало кого беспокоило. И мало кого беспокоило, как трясет пациентов и почему они зовут карцер Черным.
На протяжении пятнадцати лет, Амадеос Аркхем «исправлял то, что неправильно» и боролся с собственной болезнью – на живых моделях. Он воплощал в жизнь классическую версию американской страшилки. Жизнь сложилась так, что я пошел по его стопам. После его самоубийства, после реконструкции больницы, после пересмотра диагнозов и дел остались богатейшие материалы. Фото-материалы – в особенности. Мне нравилось смотреть на них, их я хотел увидеть в первую очередь, когда получил доступ к архивам лечебницы. Душевые в кровавых подтеках. Мертвые тела санитаров после массового побега. Следы сажи и копоти – там, где раньше был электрошок и тепловая камера. Вырванные с «мясом» провода. Разбитый генератор. Матрасы в пятнах. Следы и кляксы. Меня всегда вдохновляла причастность к чему-то по-настоящему страшному.
Амадеос Аркхем был подонком. Садистом. Безнадежным романтиком, что в нашем деле недопустимо. Но он основал больницу, и она – до конца – будет называться в его честь.

- Ох-ох-ох… никто не любит ворону Кар-кар. Почему они все хотят слопать нас на обед, Джонни? Кого мы так сильно обидели?
- Не считая тех, кого мы просто обидели? – Уточнил доктор Крейн.
- Да. – Ухмыльнулся Джокер. – Не считая синячков на коленках.
- А было бы любопытно, если бы люди ненавидели тех, кто портит им жизнь, а не тех, кого им хочется ненавидеть. – Заметил Джонатан. Джокер сложил руки под подбородком и посмотрел на него глазами усидчивой студентки. – Харви Дент – тебя, Пингвин – своих родителей, Иви – своего куратора. Бэтмен не существовал бы, как таковой. И я. Я тоже мог бы тебя ненавидеть. – Джонатан улыбнулся и поднес ко рту чашку с чаем. Опустил взгляд. Простые приемы делают саму жизнь значительно проще.
За бумажной ширмой суетились люди. Тени наслаивались одна на другую – одинаковые тени одинаковых людей в передниках и кепках, в пальто и при деньгах. Официанты и клиенты. Джей мог бы достать пушку и выстрелить наугад – в одну из теней. Это мог бы оказаться приличный член общества. Или нелегальный китайский эмигрант. Его тело оттащили бы на кухню, упаковали бы в синий мешок и сбросили в мусорный бак – при другом заведении. А Джокеру по прежнему не оставляли счет, и он по-прежнему наведывался бы сюда пообедать.
Когда они были здесь в первый раз. Имитация традиционного американского свидания.
Джонатан спросил:
- Почему он называется «Пекин»?
И Джей ответил:
- Хозяин не придумал ничего умнее.
Здесь было шумно даже в восемь утра, а ближе к полудню народу становилось до аморального много. Именно такая консистенция толпы должна быть в ресторанчике, где появляется Джокер. Чтобы клиенты не заметили ни его, ни Джорджа Буша, ни господа своего Иисуса Христа.
- Пора делать выбор, Джонни. – С удовольствием напомнил Джокер. Конечно, он заметил и уловку с чашкой, и извиняющуюся улыбку, и то, как старательно добрый доктор Крейн подпинывал разговор в сторону общечеловеческих вопросов.
- Избавь. – Вздохнул доктор Крейн. Он снял пальто со спинки стула и набросил его на плечи. Джонни идея не просто не нравилась. Она заставляла его чувствовать себя куском холодного мяса. Это была холодная идея, решил Джек. Да, это была холодная идея, но она нравилась Джокеру, и Джокер не собирался от нее отказываться.
- Ну что-нибудь ты должен сделать, Джонни. – Резонно возразил Джек.
- Ты предлагаешь мне выбрать между огнем и кипятком. – Отрезал Джонатан. Тоже резонно. Вполне резонно. Но…
- Но в этом вся соль шутки! – Воскликнул Джей.
- Не смешно. – Буркнул Джонатан. Вызывающе. Уморительно.
Джокер захихикал и принялся раскачиваться на стуле. Джонатан от души пожелал ему сверзиться на пол.
- Чем Джервис хуже цирка? – Невинно поинтересовался Джей. – Он забавный.
- У нас долгая и плачевная история партнерства.
- Хочу знать! – Стул с грохотом снова опустился на четыре ножки.
- Любопытная Варвара. – Констатировал доктор Крейн.
- Чем горжусь. – Отозвался Джек.
Нежность. Это не самое подходящее слово, характеризующее не самое подходящее чувство в не самых подходящих обстоятельствах.
Джонатан отодвинул тарелку. Уперся локтями в столешницу. Снял очки. Сдался.
- Мы вместе сбежали – тогда, когда ты был слишком занят препарированием мозга доктора Бартоломью.
- Не стыди меня, сокровище.
- В общем, я остался у него. И до сих пор жалею. Ему нужно месяца три-четыре, чтобы отойти. Он рыдает. Жрет таблетки. Вскрывает вены. Очень обременительно.
- Ты разбил ему сердце, Джонни! – Всполошился Джокер. Он вынул из нагрудного кармана воображаемый платок и вытер уголки глаз. – Как грустно.
- Хочешь, я расскажу тебе, как пройдет эта встреча? – И Джокер глядит на него. Как усердная честная студентка. Джокер хлопает глазками и потирает руки, и, конечно, он хочет услышать: это забавно, это интересно. И Джонатан. Он рассказывает.

На полуразрушенной фабрике Питсбург-Бридж, за еще одной ржавой дверью.
- Джонатан, мой Джонатан! Я знал, что ты вернешься. – Джервис протягивает к нему руки, его глаза сияют. Его худое корявое лицо. Оно тоже сияет. Оно светится. Оно переполнено эйфорией.

В ресторанчике «Пекин». Джонатан Крейн рассказывает. Он опускает веки и цетирует:
- «Я знал, что ты вернешься». Ну еще бы.

- Пожалуйста. – Тетч берет его руки в свои. Угодливо, насторожено пригнувшись, он оглядывает Джонатана. – Забудем обо всем, что пошло не так. – Шляпник тюкается Крейну в плечу, ощупывает его ладони и щеки, его пальто и пуговицы. Это что-то вроде благоговения. А если Джонатан дернится, Тетч выжжет ему мозги. Джервис Тетч. Что-то еще более жалкое, несамостоятельное и сломанное, чем Джонатан Крейн
Он говорит:
- Прости за то, что я сказал, я… не хотел. Я не хотел. – Лихорадочная, испуганная улыбка.

Джонатан. Он облизывает губы – горькие от зеленого чая. Вертит в пальцах чашку. Зло и опустошенно, он усмехается:
- Вспомнить бы еще, что он сказал.

Джервис. Хроники плачевного безумия.
- Ты больше никогда не уйдешь от меня, правда? – Его пальцы, его манжеты в муке. Его шляпа весит на крючке. Огромная шляпа: слишком огромная для такой пустой и маленькой головы. Он пахнет теплым металлом, кипяченой водой и чаем. Его рот горький на вкус. Его острые тощие колени – почти такие же, как у Крейна, но вдвое уродливее. Они трясутся.
- Прекрати смотреть на часы, мой белый кролик, чаепитие начнется в шесть и кончится на том свете, справа от луны, а Соня будет петь…

Джонатан. Он вытирает уголки губ салфеткой. Вытирает ладони.
Он признается:
- Знаешь, с тех пор я не могу пить черный чай.
- Это трагедия, радость. – Подтверждает Джокер и сочувственно кивает.
- Я понимаю, что у каждого из нас свои козыри, но меня тошнит от «Алисы в стране чудес».

Джервис. Он облизывает доктора. В прямом смысле. Его пальцы. Он оставляет синяки, просто взяв тебя за руку.
- Ты будешь со мной? И мы навестим Страну Чудес? Мы попадем туда, Джонатан. Я обещаю. Ты хочешь чаю?

- И вот тогда придется сказать…

И наступает время сказать:
- Джервис. – Отодвинуть его и признаться. - Я здесь по делу.

- И вот тогда дерьмо польется библейским потоком. Прямо из чайника.

- Что общего между вороной и письменным столом?! – Он отскакивает и размахивает руками. Самое настоящее пугало. – Они пугают Джонатана Крейна. А что общего между любовью и близостью? Они тоже пугают Джонатана Крейна! Все пугает Джонатана Крейна! Все, и со всем – его тень!

- Он доведет себя до припадка и будет биться головой об пол. Классический истерик. На этой стадии психического расстройства почти невозможно добиться положительной динамики, если тебе вдруг интересно.

Он плюхается на пол у ног Джонатана, и Джонатан хочет провалиться сквозь землю. Он справляется со злостью: доза злости в его составе ничтожно мала.
- И Билли, и Вилли едва не забыли, когда собирали такой урожай…

- Перейдет на свой фольклорный язык. И вытянуть его из его мирка уже не удастся.

Он действительно бьется головой об пол. На самом деле. Раскачивается и ударяется лбом, и причитает:
- Ты приходишь. Уходишь. Приходишь. Уходишь. Приходишь. Уходишь.
И Джонатан. Он в ужасе. Ему стыдно, ему паршиво, и он пытается оттащить Джервиса в сторону, пытается привести его в норму.

- Когда ты трогаешь его – он начинает орать.

Он верещит и плачет, и зовет Элис. Он просит забрать его отсюда и говорит, что здесь холодно, потому что Бормоглот напал на Страну Чудес, королева отрубила ему голову, и теперь ему больно глотать. Он жалуется на Джонатана – Алисе – в третьем лице, как будто Джонатана нет рядом.

- А потом возможны два различных варианта исхода. Оба бесполезны.

Джонатан уступает. Плюет на свой «бизнес», на важный разговор, на чипы. Он обнимает Тетча. Заставляет себя его поцеловать. Не отпускать. Успокаивать.

- Знаешь, что он говорит, когда кончает?
- Удиви меня.
- Он говорит, что попал в Страну Чудес.

К вопросу о втором исходе. Тетч спит и улыбается во сне. А Джонатан – Джонатан Крейн, который боится всего на свете, - он собирает свою одежду. И выходит за дверь, совершенно голый, с ботинками в одной руке и пиджаком в другой, с галстуком в зубах и брюками через локоть. Джонатан. Он аккуратно прикрывает дверь за собой.
Это было два года назад. Перед проектом Длинный Хэллоуин. Джонатан помнит об этом, как будто все случилось вчера.

- Теперь ты видишь, что не можешь поступить так со мной? – Он снова надел очки. Они вышли из-за ширмы. Вышли из ресторанчика. Джонатан втянул носом сухой холодный воздух, чтобы избавиться от запаха кухни, масла и гари.
- Я многое могу, Джонни, многое. Но я тоже не выношу дерьмовый английский чай! Хи-хиииии! Второй вариант в силе.
- Джей, я не могу на это пойти.
- Мо-ооожешь, Джонни. Ты тоже многое можешь.
- Джей, речь идет о моем студенте.
- О! Ты стыдишься меня, Джонни? Как же так? Я сейчас заплачу, заплачу снова!
- Джей. – Произносит доктор осторожно. – Я очень уважаю твою… силу отдачи и любовь к делу, но…
- Ты думаешь, что ты лучше меня? – Опасность. Белая краска облупилась со знака, в левом углу дыра от пули.
- Разумеется, нет, Джей. Я хуже: я этого не умею. – Джонатан Крейн знает о Джокере многое, очень многое, он знает о Джокере гораздо больше других. Если Джокер молчит и не шевелится, если он смотрит на тебя так, как смотрит теперь. Спорить с ним практически бесполезно. И Джонатан берется за техническую часть, потому что, кажется, ему не удастся объяснить: профессор не может опозориться перед своим студентом, доктор Крейн не может повторить трюк Джокера, шутка перестает быть шуткой, если в ней слишком много правды, и недопустимо переходить последний барьер, если уже перешел остальные. – Джей, ты видел, сколько у меня синяков? – И Джокер берет его за плечи. Крутится вокруг него. Улыбается ему: радостно и ласково.
Джей.
- Белые чулки, длинный рукав, правильная длинна!
Он подскакивает и мурлыкает:
- Ты будешь чу-дееесна! Мое сокровище.

Он попросил фею в белом принести ему мела.
- Чтобы съесть его? – Уточнила фея.
- Похож я на дурака? – И фея мел принесла. Из-за стеклянного окошка, фея смотрела, как на полу вырастали сады и стены, как дружная семейка меловых человечков стералась и исчезала, и ей на смену появлялась одна улыбка.
Спектакль был не для феи – доброму клоуну-то всего-навсего нужно было разобраться с кошмариками, добрый клоун не спал почти, а когда клоун не спит, он становится грустным, он может стать злым.
Добрый клоун на полу рисовал белый домик, а потом из окон высунулись белые язычки, и домик горел, и выглядел веселее. Куски пламени падали в воду, а клоун ловил бы их ртом – но поймать не мог, и чесал свои уши, а фея сказала, что у него беда с моторикой.
Фея смотрела из-за стекла, как он рисовал головки и палочки, и клоун отколол похабную шутку – так голова человечка одномоментно превратилась в идеально круглую пизду. Фея за окном отвернулась, но не улыбнулась, и клоун нарисовал фею с крыльями, а потом их отрезал, чтобы фее было обидно и стыдно. Нечего было воровать картинки у доброго клоуна, незачем было делать клоуна злым – нет, не-а.
Клоун нарисовал себя и даму, и дама на плече несла сумку, а маленький клоушонок за сумку держался – точно как во сне. Потом ему не понравилась дама, и он стер подошвой даму – стер маму – и нарисовал рядом с клоушонком хорошую девочку, фею с крыльями и без халата. Он нарисовал новой фее шапочку, а новая фея обо все догадалась сама и разом перемахнулась в Харли, и сама себя подписала. Вот она. Харли. А чтобы не было скучно, клоушонок рассказывал себе сказку:
- Сказала женщина ему:
«Мальчонка, не грусти!»
Он рисовал большую яму и длинный коридор, он рисовал причал – и снова маму, и тень с железным гаечным ключом. Он рисовал большое «Ох» и половинки, спинки, стенки… он рисовал сломавшуюся надвое ухмылку, и снова палки, и треснувшую спинку…
- «Бежать здесь некуда», сказал,
«Я съем тебя живьем,
И из твоих костей с сестрой
Мы гнездышко совьем».
Он рисовал дверь в окно, и окно в дверь, и дерево посреди моря. Он рисовал смех на стенах, а когда мел кончился, он рисовал кровью.
А потом клоушонок опомнился и вернулся. Он вспомнил, кто. Что его зовут Джек. Что он – несравненный Джокер. Что он давал себе слово не веселить этих ленивых сукиных детей по другую сторону стекла, и что нет препарата, который мог бы свести его с ума. А значило ли это, что он сходил с ума? Прямо здесь, прямо сам? Он лежал на полу, его прокушенные до крови руки были уже почти бесполезны, и он отлично знал – он знал все – о заражении крови и об осложнениях, но тер рисунки искусанными кровоточащими запястьями, и хотел выдавить чуть больше, еще чуть больше – в конце концов, это должно быть не сложнее, чем вымыть доску, чем убрать строчки…
Он лежал на полу. На что он был похож? Может быть, на мальчишку с детской площадки. На мальчишку в снегу. Ручки, ножки. Они двигаются. На снегу появляются крылья ангела. Отпечаток крыльев. Как у ангела – елочной игрушки. Очень хитро, но ничего настоящего.
Джек. Что ты делаешь? Что ты делаешь здесь? Что ты делаешь при них? Что еще важнее, Джек: почему ты не можешь привести себя в разум? Давай, Джек. Еще чуть-чуть. Еще самую малость, и ты твердо, обеими ногами будешь по правильную сторону – я знаю, как тебе нравится танцевать, как тебе нравится веселиться и играть, но ты вот-вот сверзишься в подпол, и отобьешь себе задницу, а мы оба знаем, что из подпола простого выхода нет и с отбитой задницей там делать нечего.
Давай, Джек. Джек…
Они пришли за ним. Те, кого он почему-то звал феями, и те, кого он, ясное дело, звал ублюдками. Они подняли его. Вкачали в него. Унесли его. Они обработали его руки, наложили повязки, они переместили его в другую палату, без стеклянной стенки, и разрешили ему одеяло. Они были так великодушны и заботливы, что Джек перебил бы их всех – мясным топориком – если бы только до них добрался. Но, за этот раз – о, только за этот один-единственный раз – он мог бы сказать им «спасибо», если бы они отвечали: «пожалуйста».

На детской площадке. В скверике, возле Вэйнфри-Лэйн. Детишки отпихивали друг друга от лестницы, неслись наверх и скатывались с горки. Она им казалось огромной, опасной и великолепной. Настоящее приключение – в двухстах метрах от дома, бесплатно, без потерь. Они смеялись и повизгивали, огрызались и показывали друг другу грязные, маленькие кулачки.
Харли хотела бы иметь детей. Очень, очень, очень хотела бы иметь своих детей. Водить их не площадку. Держать за ручки. Смеяться вместе с ними. Утешать их, когда они заплачут. Разумеется, Харли знала, что это очень, очень, очень плохая идея. Разумеется, Харли знала: у нее не будет детей. Судя по всему, никогда. Совершенно точно, не от Мистера Джей.
- Попробуй еще раз. – Харли накрыла ладони Барби своей, правильно сложила ее пальцы вокруг металлического шеста. Детишкам он был без надобности: вверх лезть было трудно, трудностей они не любили, а вниз съезжать получалось слишком быстро и не так увлекательно, как с горки. – Не сжимай его слишком сильно. – Наставляла Харли. – Перенеси весь вес на левую ногу, на другую сторону тела. Руку расслабь. – Харли ощупывала и разминала ее плечо. – Вот так. Не нервничай. – Старалась подбодрить ее. Развеселить. Успокоить. – Теперь по-крууу-тились!
И Барби покрутилась. Значительно лучше, чем в прошлый раз. О, Барби делала успехи: она почти виртуозно крутилась вокруг шеста, ей не терпелось посмотреть, как Харли будет учить ее сбрасывать тряпки.
Не то, чтобы ей не нравилось новой задание. Она ждала чего-то подобного. Разумеется, ждала. Чего-нибудь очень забавного – по шкале Джокера. Чего-нибудь очень извращенного, нездорового и опасного. Нет, вопросов по заданию у малышки Барби не было. О! Только мелочь, ладно? Зачем столько благостного дерьма и розовых соплей, если каждый каждого готов пустить на мясо, а она ни через десять, ни через сто проверок не станет здесь своей? Зачем Харли? У Харли достаточно дел, чтобы тренировать ее для шоу. Шоу в честь мистера Копблпотта. Господи, не дай мне сблевать.
Харли, она говорит:
- Не принимай близко к сердцу, ок? Тебе не надо его ни трогать, ни трахать – тебе почти не нужно на него смотреть. Закончим дело, и поступай с ним, как знаешь.
Да, конечно. Спасибо, милая. Барби могла бы сказать ей:
- Я хочу твоего парня.
Или:
- Не делай вид, что тебе не плевать на меня.
Или:
- Пожалуйста, не ври мне.
Барби могла бы рассказать ей, как Джокер привязал Барби к столбу скотчем, и восемь часов она не могла пошевелиться. Она действительно думала, что ее убьют. Прежде, чем поверить в Джокера. Прежде, чем раскрыть объятья хаосу. Она стояла у столба, не чувствовала своих рук, не чувствовала своих ног, и думала только о том, как бы не начать звать папочку. Только о том, как бы не описаться.
Джонатан. Он дал ей какую-то таблетку. Он сказал:
- Открой рот и съешь.
Сказал:
- Тебе станет легче.
Сказал:
- Если бы я хотел тебя прикончить – стал бы я это делать таким изощренным способом? – И она съела. Подцепила таблетку языком. Лизнула его ладонь.
Джокер. Самое большее, что случалось с ней. То, чего она боялась. То, чего она ждала. То, на что она надеялась. То, что представляла себе по вечерам, вжимаясь в матрас. А потом Джокер бросил ее. Бросил ее, привязанную к столбу, с повисшей головой, с дурацкой ухмылкой на губах. Он не порезал ее – должно быть – из-за этой улыбки, или потому, что просто забыл о ней. Барбара больше не казалась ему забавной. Идея убить дочурку комиссара Гордона и заставить его рыдать над холодным телом больше не казалась Джокеру забавной. И он ушел. Как будто его никогда не было, как будто Джокер… не случался с ней.
Отец действительно плакал. Она видела эти капли: в его морщинах, в его усах. Он забрал ее домой. На следующий день, купил ей мягкую игрушку – как будто Барби все еще было пять лет. И она хотела бы любить его. Быть его Барби. Но не могла перестать думать о Джокере.
Пожалуй, впервые в жизни она стала задавать себе вопросы. Что будет, если оставить незапертой дверь? Выйти под дождь? Бросить окурок на асфальт? Что будет, если надеть короткую юбку? Есть мороженое зимой? Петь, когда хочется петь? Не соглашаться с глупостями? Что будет, если ходить босяком или громко смеяться в метро? Что произойдет, если она нарушит правила? Начнет жить так, как ей хочется? Сойдет с рельс?
Это неповторимое чувство. Когда люди оборачиваются, не могут оторвать от тебя взгляд. Запоминают твое лицо. Твое имя. Когда с тобой начинают здороваться люди, которые не подозревали о твоем существовании. Когда чувствуют твою силу. Когда тебя – чувствуют. Когда у тебя появляется выбор.
И вот она сошла с рельс. Чем кончился маскарад? По другую сторону, не на рельсах, - она снова никому не нужна.
- Между прочим, здесь мои дети! – Эта женщина. Барби хочет ответить ей что-нибудь грубое. Что-нибудь непредставимо грубое. Эта сука тычет в нее пальцем и от возмущенья брызгает слюной. – Никакого стыда… в мое время, девушки… - И Харли улыбается ей, приветливо и мило. Харли спрашивает:
- Мэм. Мне Вас убить? – И показывает ей рукоятку ножа. И женщина отходит. Садится на скамейку. Складывается пополам. Ей даже не приходит в голову забрать свое чадо и бежать отсюда. А той же самой улыбкой, приветливой и милой, Харли улыбается Барбаре. Как будто режет ее по живому – грязным ножом.
- Продолжим, дорогая. – У Харли звонит телефон. Если у Джокера появилась новая отличная мысль, Барби придушит его собственными руками.

Я никогда не страдал от шизофрении или раздвоения личности, но о моем диагнозе так долго говорили и так долго убеждали меня в его верности, что я буквально… втянулся. Однажды, оно мне приснилось. Пугало. Оно было печальным и шло по тропинке, шло по полю. В поле не было никого кроме него, не было даже ворон, и, мне кажется, это печалило Пугало сильнее всего. Оно то и дело взмахивало косой, но коса не срезала колосья: только приглаживала их.
- Джонатан? – Спросило оно, вглядываясь в темноту, вглядываясь туда, где я должен был его ждать. – Давай поиграем? – Ему не стоило этого говорить. Это был мой сон. И как только речь зашла об играх, Пугало исчезло. Его слопал Джокер.

Мэм. Я страдаю беспричинными приступами тревоги. Мэм. Время от времени мне хочется умереть, мне хочется убивать. Время от времени, мне кажется, что свет обжигает мои глаза, небо давит мне на голову, стены сдвигаются, а звуки карябают уши. Время от времени, я страдаю бессонницей, я хочу бежать, я не выношу сам себя, я не… я просто – не выношу. Не справляюсь. Не могу заставить себя заняться делом, моей работой, моими исследованиями. Мне все противно. Мне до смешного тяжело. Мэм. Время от времени, все, чего мне хочется – услышать что-нибудь доброе. Нет. Что-нибудь хвалебное. Время от времени, все, что меня беспокоит, признание.

Профессор Крейн говорил: если не можешь привести мысли в порядок – совсем – прочти про себя стихотворение. И тогда сразу станет ясно, на каком ты свете, с кем рядом ты проснулся, что было вчера и что нужно делать сегодня. Джеффри Армстронг запомнил его совет и пользовался им при случае. Как на зло, в этот раз на ум не приходило ничего, кроме Джея и Боба из «Ответного удара».
Темный переулок. Болезненно-яркий свет. Пульсирующий. Раздувающаяся, набухающая гноем желтая лампочка… раздувающаяся голова… курсовая работа… социопатия… типичная социопатия… атипичная социопатия… атипичная пневмания… мама, я болен… я не пойду сегодня в школу… плохо – не в школу… архитип… крокозябра придет и накажет… что Вы творите?.. профессор Крейн… Крей-крейн-крейн…и кап-кап-кап… топ-топ-топ… топ-менеджмент… нужно было идти в школу… идти в бизнес-школу… был бы дома… дома-дома-доминанта… поведение… курсовая работа… атипичная пневнопатия…
В конце конов, профессор Крейн говорил об эффекте, и интеллектуальная мера здесь не так уж важна.
Мера… мерка… Мара… комара… комары… не кусайте Мару, Мара хорошая, она готовила шарлотку… Шарлотку… Шарлоту… горячий лесбийский секс…
Джеффри изо всех сил постарался сосредоточиться. Поставить точку. Он стал читать про себя, быстро и как будто тайком: чтобы никто невзначай не услышал его мыслей, и он знал, что это было не здорово, но еще знал, что кто-нибудь все-таки мог услышать…
«Пиво пьем-пьем-пьем, косяки, бля, продаем! Кто продает? Мы продаем! Возьми на забивку, чувачок, - пятнадцать баксов косячок! Если с бабками облом – даем в долг, в долг, в долг!».
Дойдя до последней строчки, Джеффри почувствовал себя значительно лучше. Он с трудом открыл глаза и хотел протереть их, но страховочные «браслеты» фиксировали запястья. Джеффри улыбался, покончив со стихотворением. Оно было занятное. Даже если в этом нельзя было признаться никому из его знакомых, даже если оно не вписывалось между Шелли и лекциями Сэмюэля Аркхема.
Первым, что Джеффри увидел, были чудесный коленки в белых чулочках. А первым, что он услышал…
- Не беспокойтесь, Джеффри. В последнее время, я тоже не поднимаюсь выше детских песенок или Саус-Парка.
Кто-нибудь мог услышать его мысли. Особенно если Джеф бормотал вслух.
Несмотря на весь идиотизм момента, у Джеффри не было сомнений в том, что рядом с ним сидит профессор Крейн. Тогда какого черта ему понадобилось спрашивать:
- Профессор?..
- Задайте мне вопрос касательно моего костюма – и отправитесь в Ад, мистер Армстронг. – Наставительно и размеренно. Вполне доступное предупреждение. – Вероятнее всего, объявлен розыск, и мне не зачем лишний раз рисковать. – Объяснил Джонатан Крейн. – Тем не менее. – Он вытащил из нагрудного кармана очки и разогнул дужки. – Мне необходимо было с Вами встретиться.
Джеффри по-прежнему мог бы пожаловаться на головную боль и видел не слишком четко, но ему казалось, что – да, у профессора Крейна действительно накрашены губы. Со вкусом: только слегка.
- Прекратите хихикать. – Приструнил Джеффри профессор. Чуть заметная улыбка тронула его губы. – Ладно, к делу. Я должен попросить Вас, Джеффри…
- Разумеется, я в любом случае… хочу сказать, на любом процессе… - «Вы ни в чем не виноваты. Я скажу об этом кому угодно».
- Джеффри. – Прервал его профессор: тихо и твердо. – Я порекомендовал бы Вам не ввязываться ни в какие масштабные события, когда Вы выйдете из больницы. В идеале: берите академический отпуск и поезжайте навестить родителей.
- Но я…
- Мне Вы не нужны – за предложенную помощь спасибо. Я очень не хочу, чтобы с Вами что-нибудь случилось, и тем более не хочу, чтобы это было на моей совести. Вам ясно? – «Все ли вам ясно, бандерлоги?».
- Да, профессор, - быстро сплюнул Джеффри и продолжил, - но я не могу…
- Вы можете, Джеффри. Вы очень многое можете. Мне бы хотелось, - говорил профессор Крейн, перекрыв своим абсолютно не женственным голосом все возражения Джефа, - чтобы Вы были как можно тише и осторожнее. И, если Вас спросят, говорили, что не видели меня последний раз прежде, чем попали сюда.
- Конечно, но…
- Это все.
- А теперь можно мне сказать?
- Вам это кажется необходимым? – Профессор Крейн. Он смотрит на вас с верхней ступеньки, протягивает вам руку. Вы чувствуете себя особенным. Причисленным к узкому кругу элиты. Вы понимаете, о чем идет речь, вы смотрите на мир сверху, каждая истина кажется вам простой, каждая простая истина Вам известна. А Джеффри отводит взгляд. Он говорит:
- Как скажете.

- Джонатан. Вам лучше?
- Разумеется.
- А если честно?
- Насколько плохо я выгляжу?
- Вы выглядите потрясающе. Как обычно.
- Вы тоже, доктор. Скажите… Вы его любите?
- Кого?..
- Вы стали красить глаза и щеки. И почистили туфли – хотя так и не купили новые. Когда у Вас… свидание?
- Никакого свидания нет, Джонатан, и…
- Доктор Лиланд.
- Хорошо. Хотя это и не… предмет для обсуждения… отвечу так: я хочу начать искать человека, с которым можно пойти на свидание.
- Отличная мысль: Вы сделаете его счастливым.
- Мне бы хотелось сделать счастливым кого-то из вас.
- Доктор Лиланд. Разве похоже, что это возможно?

- Рыжик! Здравствуй.
- Ты могла бы, по крайней… по крайней мере предупредить меня.
- Что случилось, рыжик, что такое? Ты заболела?
- Я вылезла из-под бетонного блока.
- О, рыжик! Ты была в том домике? Я совсем об этом не подумала…
- Тридцать тыкв с отравляющим газом…
- Триста порций пластида.
- Зачем столько?
- Чтобы наверняка.
- Подонки.
- Мне так жаль, рыжик. Хочешь, я сварю тебе как-нибудь куриный бульон?
- Уволь.
- Прости.
- Ты можешь приехать ко мне?
- Я… я буду не одна.
- Ты ведь на притащишь Джокера?
- У нас в команде новая детка.
- Интересно.
- Послушай, рыжик… ты не поможешь нам с домашним заданием?

- Джонатан. У меня есть новая теория касательно вашей болезни – мне хотелось бы, чтобы Вы ее выслушали.
- Прошу. Хотя по-моему это похоже на игру «Найди индейца».
- Ох. Вы что, сговорились?
- В каком смысле?
- Каждый раз, как я задаю Джокеру вопрос о прошлом, он говорит мне про «Найди индейца». Это невозможно.
- Когда Вы… видели его в последний раз?
- С последнего побега, ни разу. Уже полгода.
- Да, это получается у него виртуозно. И он Вас до сих пор не отпускает.
- Нет, Джонатан, в данный момент я полностью сосредоточенна на Вашем случае.
- Доктор…
- Подождите минуту. Мне обидно, что человек, который мог бы прожить нормальную счастливую жизнь, заниматься своим делом и сделать много полезного, все свои силы направляет на самоуничтожение.
- Доктор Лиланд.
- Джонатан. Я веду Ваше дело уже довольно длительный срок. Я не могу знать о Вас все – но что-то же я о Вас знаю.
- Поделитесь со мной своей теорией, доктор Лиланд. Будьте так добры.
- Хорошо, слушайте. Во время первой лекарственной передозировки, Вам было двадцать два года.
- Около того.
- До тех пор, у Вас не наблюдается психических расстройств или склонности к агрессии…
- Доктор!..
- Джонатан.
- Тянете за уши.
- Дослушайте. До первой передозировки. В том числе, психотропными препаратами. Дозы, которую Вы приняли, хватило бы, чтобы убить троих совершенно здоровых человек. Вы выжили.
- Так получилось.
- Дальше: Ваша… работа, изготовление токсина, эта псевдо философия…
- Мак, если Вы это имеете в виду.
- Да. Да, именно это. Постоянный контакт с токсичными веществами. На протяжении многих лет. Несколько химических отравлений. Последствия действия токсина.
- Ясно. Вы хотите сделать «синдром опухоли».
- В общих чертах – да, это верно.
- Я очень польщен, но Вы неисправимая идеалистка.
- Назовите мне другое объяснение.
- Я держусь за свою старую теорию. Я абсолютно нормален, мне не везет чуть больше других, и я совершил несколько серьезных ошибок. На этом все.
- И Вы считаете меня идеалисткой?

- Ты мог бы изменить тему – чуть раньше. – Голос Вики на другом конце. Рутина, рутина, рутина. - Человеку нужен страховочный трос. Мой тебе совет…
- Мой тебе совет, - горячо перебил ее Нокс, - выгляни в окно. Что там видишь?
- Улицу. – Невозмутимо ответила Вики.
- Ты видишь там целое море листовок. «Джокер приглашает в гости». Достаточно сунуть его имя на первую полосу – и номер продан!
- Да, но ты не занимаешься Джокером. – Мечтательница. Какая она мечтательница? Она совсем не умеет мечтать. – Ты занимаешься Бэтменом, и не немного – Пугалом.
- Он дал мне согласие на интервью! – Яростно выпалил Нокс. Ему самому не верилось, что неделю назад жизнь казалась такой легкой, а он сам себе виделся победителем.
- Это грустно, но нужно признать: он слил тебя. – Мягко возразила Вики.
- Он согласился! Он мог назвать мне реальное имя Бэтмена! – Нокс перебросил трубку в другую руку и передернул плечами. Улица, на которой стоял госпиталь Сен-Мэри, была слишком широкой и голой, а ветер забирался под пальто.
- Он сказал тебе: «Если Вы настаиваете. Мы можем поговорить об этом». Честно говоря, я сразу подумала, что это шутка. Как будто ты его пациент.
- Я…
- И скоро им станешь, если будешь продолжать в том же духе.
- Я поговорю с этим парнем, и выясню, куда пропал Крейн. – Отрезал Нокс.
- Писали, что он в коме. И тебя к нему вряд ли пропустят.
- Послушай, мы же не в воскресной школе! После этого взрыва в больнице наверняка переполох, я зайду и выйду – кому какое дело? – Вики молчала. Ей не нравилось, когда ее язвили, и тем более не нравилось, когда кричали в трубку, но она не отключилась.
- Займись чем-нибудь более реальным. – Посоветовала она наконец. – Отложи эту идею. На короткий срок.
- Вполне возможно, что Крейн работает с Джокером. – Настаивал Нокс. – Это материал!
- Это утопия.
- Почему? – Нокс был почти растерян.
- Потому, что ты не знаешь, где его искать. – Напомнила Вики. Нокс взбежал по ступенькам на крыльцо госпиталя. Открыл дверь перед хорошенькой медсестрой, шедшей ему навстречу. Девушка скромно, благодарно улыбнулась. Бедняжка: не пальто, ни курточки, ручки сложены на груди, ладошки спрятаны в рукава кофты. Если бы у Нокса была машина и не было срочного дела, предложил бы ее подвезти. А если бы девушка не была плоскодонкой, пригласил бы ее на ужин.
Нокс проводил ее взглядом. Сестричка юркнула в дверцу пикапа с замазанным грязью номером, и журналист вошел в госпиталь.
- Я найду его. – Пообещал Нокс.
- С возвращением. – Хмыкнула Вики.
- Я найду его, вот увидишь. И при первой же возможности вытяну из него всю необходимую информацию.
- Мой герой. – Вики зевнула.
- Очень смешно. – Насупился журналист и убрал трубку в карман пальто.

---

Fucking-Talking.

[Sandra-hunta]

Название: Fucking-Talking.
Фандом: Бэтмен: Начало.
Рейтинг: R.
Пейринг: Брюс Уэйн/Джонатан Крейн.
Дисклаймер: герои не мои.
Предупреждение: добрая история.

Джонатан, он говорит:
- В этом есть что-то фундаментально противоестественное.
Он перебирает белыми пальчиками и сообщает:
- Каждую ночь, проведенную с тобой, я теряю частицы рассудка.
Он откидывается на спину. Дизайнерское постельное белье, четыре тысячи за комплект. Джонатану нравятся дорогие вещи. У него возникает чувство, что его верно оценили, воздали ему должное.
Его волосы рассыпаются по шелковой наволочке. Длинными их не назовешь, но их… так много.
- Звучит так поэтично. – Его мечтательный взгляд. Не хватает только сигаретного дыма или клубники с шампанским для полноты картины, но Джонатан едко высмеивает штампы, на клубнику у него аллергия, а в постели он не курит: он слишком педантичен, слишком хорошо воспитан, из задницы у него торчит кочерга – он само воплощение такта и этикета. Он выходит в ванную, открывает маленькое окошко под потолком и курит там. Потом, полотенце пахнет его дымом. Его Laky Strike.
Джонатан, он говорит:
- У меня портится вкус. Воображение. Притупляется чувствительность. – Сонно тараща глаза, он продолжает рассуждать, когда Брюс переворачивает его на спину и стягивает с него трусы.
- «Брюс». В этом имени есть что-то омерзительно высокомерное. Претенциозное. – Джонатан не реагирует на его прикосновения, не вздрагивает и не откликается, когда Брюс входит в него, когда целует его плечи и покрытую царапинами спину. И Джонатан не замолкает. – Хуже «Брюса» может быть только «Эндрю». Архаично, брюзгливо… уныло…
- То ли дело «Джонатан»? – Игриво и насмешливо спрашивает Брюс. Он в хорошем настроении. В отличном расположении духа, выражаясь языком доктора. Или языком Альфреда.
Джонатан упирается в изголовье кровати обеими руками, он старается двигаться как можно меньше. Сегодня, он ленив и холоден, и немного рассеян.
- Может быть, дело в том, что я испытываю к тебе исключительно профессиональный интерес? – Предположил доктор Крейн. Брюс трахал его: короткими, быстрыми и мощными толчками. По животу Уэйна стекал пот, пот скапливался над верхней губой и под веками, а доктор по-прежнему оставался невозмутимым и расслабленным. Разве что его кожа слегка порозовела.
- Возможно. – Согласился Брюс Уэйн.
- Или причина кроется… в различии между социальными слоями? – Это была первая пауза, которую Брюс сумел вырвать у Джонатана. Незаметная, незначительная, секундная. Ни стона, ни хриплого прерывистого вдоха. И все же Брюсу стоило учесть, что он имеет дело с Джонатаном Крейном, и значит, по праву может собой гордиться.
- Возможно, и так. – Подтвердил Уэйн. Он вошел в партнера до основания. Приятное чувство. Завершенности? Сопричастности? Защищенности? Неплохо бы этому самому партнеру оставить тонкости психоанализа.
- А может быть, интеллектуальный барьер? – Джонатан подался ему на встречу. – Я дипломированный психотерапевт и мастер своего дела, а тебя вышибли из Принстона… - В определенном смысле, доктор Крейн действительно был мастером. Он был настолько хорош, что пары крупиц его таланта хватало для качественного оргазма и незабываемого вечера. Просто не имело смысла расходовать такой редкий дар почем зря и включаться в игру с самого начала.
Брюс позволил себе быть немного грубее, и Джонатан заворочался под ним, но Уэйн поцеловал доктора в затылок и сбавил темп. Затылок пах дешевым яблочным шампунем.
На самом деле, Брюс мог позволить себе многое, очень многое. Джонатан не был капризной длинноногой моделью, которая могла бы соперничать с лентой новостей Готэм Ньюс по скорости распространения информации. Джонатан не оценивал навыков и способностей своего любовника, не требовал обостренного внимания, и мог бы с тем же успехом лежать рядом: временами, он с радостью просто лежал бы рядом.
Джонатан был… живым эквивалентом сидений в частном самолете Гольфстрим-5. Максимум комфорта, знак качества, олицетворение благополучия и удобства, и все это – само собой разумеется. Все в порядке вещей.
- Или все дело в контингенте твоих… приятелей? – Эта пауза оказалась длиннее. Брюс повторил. Джонатан сжал уголки подушки. Тем не менее, он упрямо продолжал выстраивать гипотезы. – Прием, на котором мы познакомились, был отвратителен. И я не выношу мисс Доуз.
- Полегче. – Предупредил Брюс. Джонатан. От него пахло мылом, у Брюса этот запах вызывал улыбку. Этот запах напоминал о кухне, где молодому мастеру Уэйну, по сути, нечего было делать, и о коробке с печеньем на верхней полке. Этот запах, отчасти, напоминал о детстве. О пятнах, зеленых – от травы, и серых – от засохшей земли, на брюках, на коленках. О доме: когда дом еще был домом.

Джонатан. У него на запястье всегда был этот странный отпечаток – как будто он носил две пары часов и слишком туго затягивал ремешки. Джонатан засыпал под телевизор – и Брюс поставил телевизор у себя в спальне. Джонатан был безобразно циничен и ядовит, как змея эфа. И он очаровал Брюса. И Брюс привел его к себе, привел его с собой. На пороге поместья, доктор Крейн предупредил:
- Тебе придется нарисовать мне карту.
А на прощанье, пообещал:
- В следующий раз, жду Вас к себе на прием. Мистер Уэйн.
Иногда – когда Джонатан спал, обняв подушку и мучительно, старательно втягивая носом воздух, - Брюс думал о том, как они похожи. Джонатан уже научился строить бетонные стены вокруг себя. Брюс пока строил их из песка и морской пены. Джонатан верил в шарм и силу нахальства. Брюс верил тоже.
Однажды утром, Брюс предложил подвести его. Доктор Крейн согласился: только до границы Нарроус. Они шли в гараж, через внутренний дворик, и на дорожке была ворона. Ленивая сытая ворона, каких полно в парках и больше, чем достаточно, в городе. Джонатан замер и вжался в стену. Он боялся взглянуть на птицу – не то, что подойти к ней.
- Это прозвучит глупо… - Джонатан сдернул очки с переносицы, они дрожали в его руке, на зеркальной дужке играл солнечный блик, и солнечный зайчик запрыгал по дальней стене, - но я боюсь… ворон. – Джонатан облизнул губы и с усилием перевел взгляд на Уэйна. – Ты не мог бы?.. – и Брюс дал вороне пинка.
Брюс не рассказывал ему о своей задумке и никогда не пришел бы к доктору на сеанс, но после того случая он признался:
- Ничего странного. Я боюсь летучих мышей. – Уэйн доверительно сообщил Джонатану. – Меня кусал Дракула. – Доктор Крейн считал его шутки плоскими, но не съязвил в ответ. Ему понадобилось чуть больше времени, чем обычно: он искал верное слово.
Он сказал, глядя на гаражную дверь, глядя в пространство.
- По большому счету, их тоже. – Не «…кусал Дракула», а «…боится Джонатан».
Время от времени, Брюсу казалось, что, не встреть он доктора Крейна, возвращение не было бы возвращением, а грандиозные планы оказались бы бессмысленными. Альфред был снисходителен, но идеей он не проникся. Рэйчел клевалась – хуже вороны. Друзей в Готэме у Брюса не было. Не было приятелей. В строгом смысле, не было знакомых: он чувствовал себя незнакомцем в любой компании, в любом кругу.
Они обменивались колкостями. Занимались любовью. Перед сном, смотрели Южный Парк. Джонатан восхищался:
- Мы живем в Соединенных Штатах – и у них ни одного судебного разбирательства.
Брюс предполагал:
- Может быть, им просто везет?
В такие вечера, в теплой постели, в объятиях молочно-мыльного запаха, Брюс забывал о шести годах Поиска. Их не было – по крайней мере, могло бы не быть. Ничего более истинного и правильного, чем эта кровать, Брюс Уэйн не нашел. Но Южный Парк сменялся новостями, и на Брюса накатывало чувство вины. Тоска. Ненависть к себе. Ненависть к обывательскому счастью.
Случалось, что он говорил:
- Ты не можешь сегодня остаться.
И Джонатан отвечал:
- Я все равно собирался поработать.
Он говорил:
- Не дергайся. Я вызову такси.
Он был единственным гостем в Уэйн Мэнор, который знал полную фамилию Альфреда и обращался к нему «мистер».
Джонатан носил отвратительно дешевые костюмы и галстуки, но булавка для галстука была серебряная.
- Это папина. – Сказал Джонатан и взял ее из пальцев Брюса. Булавка была теплой, почти горячей. Уэйн не стал спрашивать Джонатана о родителях: что-то подсказывала ему – история окажется не лучше его собственной.

- Ты когда-нибудь затихаешь? – Спросил Брюс, наращивая темп и чувствуя приближение оргазма.
Он сказал:
- Честно говоря, не понимаю… как ты вообще попал на тот… прием.
Он вздрогнул и попросил сдавленным, приглушенным голосом:
- Не делай так. – Не просто талант или опыт. Магия. Брюс знал, что Джонатан улыбнулся в подушку: Брюс чувствовал его улыбку.
- Если бы ты был моим клиентом, я бы уже трижды прервал… лечение. – Отозвался доктор Крейн. Рэйчел считала его подонком, и делилась этим мнением по поводу и без. Брюс едва ли признал бы это в любой другой момент, но теперь –
Прижимая его к себе. Дыша ему в затылок. Обнимая его. Кончая в него.
Брюс готов был любить этого подонка. До конца своих дней.

---

Продолжение.

[Sandra-hunta]

Название: Когда Ницше плакал.
Пейринг: Джокер/Крейн, Барбара Гордон/Дик Грейсон, Джокер/Харли.
Рейтинг: NC-17.
Предупреждение: Джокер-пакет. Мелкий авторский подвох.
Дисклаймер: герои - не мои.

Джокер. Несравненный и неподражаемый Джокер. Питер Пен, который научил нас летать и обещал нам далекий остров, обещал нам вечное лето, русалок и море, и пиратов, с которыми можно сражаться, которых можно победить, и Тигровую Лилию, которую можно любить. Он протянул мне руку и сказал – будь моей Венди. Он поднял меня в воздух и на обратной стороне бланка из Аркхема нарисовал карту: у второй звезды налево…
Джокер. Несравненный, неподражаемый Джокер. Беззлобный и бессовестный, безгрешный психопат. Воплощенное приключение – незабываемое, неповторимое, последнее. Мистер Джей – Все Будет Окей. Так его звал Смити Робертсон. Смити с двенадцати лет жил в интернатах для психически нестабильных детей. Для психически нестабильных подростков. В центрах реабилитации. В больницах. Смити умер на полу, в камере предварительного заключение, в Готэмском участке. Живот мертвого Смити взорвался. Смити любил елочные игрушки: белых пластиковых ангелочков в блестках. Он травился больше десяти раз, потому что лез их облизывать: Смити думал, что ангелочки сахарные. Ему нравились снежные дни, римские свечи и звон колокольчиков. У меня осталась его история болезни. Я терпеть не мог таких благостных и скучных пациентов, и зашил трубку ему в брюхо.
Джокер. Мой Питер Пен. Мечта, Судьба, Несбыточное. Я спросил его однажды, чего он боится. Он ответил, что боится смерти. Не боли, не самого процесса, не конца – а того, что он исчезнет непоправимо и окончательно. Он боялся, что о нем забудут, и делал все, чтобы о нем узнали. Чтобы о нем не посмели забыть. Никогда.
Джей. Потерянный ребенок, вечный брошенный мальчик. Он боялся, что за ним не придут, что его не найдут. Он боялся, что люди будут проходить мимо, а он останется один – сегодня, завтра, и до конца своих дней. Если сопоставить мир, который его создал, с образом его матери, можно сказать, что Джей хотел вскрыть ей живот – только чтобы забраться обратно внутрь. Только чтобы стать частью мира – чужой жизни. Чтобы вызвать реакцию. Чтобы вызвать любовь.
Харли чувствовала это – и решилась любить его. Она любила. Потерянного мальчика из Гайт-Парка. А я хотел взлететь, следом за Питером Пенном.

- Лаки-Страйк и яблочную Бабл-Гам. Будьте добры. – Джонатан протягивает продавцу смятую бумажку. Мелкие, стремительные брызги. Бурые следы крови. Бурые полосы под ногтями. До смешного тонкие кровавые кольца: на подушечках пальцев, в отпечатках пальцев. На манжете рубашки: край посерел, а у самой пуговицы – снова кровь. Доктор Крейн протягивает бумажку, зажав ее между средним и указательным пальцами, и пальцы зябко согнуты, они дрожат, дрожит кисть, резко дергается вниз запястье. Продавец забирает деньги: медленно вытягивает бумажку. Тянется за сигаретами. Опускает на прилавок. Тянется за жвачкой. Кладет ее рядом. Он делает это настолько плавно и неторопливо, насколько может. Его плечи напряжены. Его свободная рука лежит на прилавке: так, чтобы доктор видел ее. Этот человек. С покрасневшими, щетинистыми щеками и крупными, уродливыми ладонями. Он носит белый козырек – край посерел, так же, как манжеты Джонатана: белые вещи пачкаются слишком быстро. Этот человек работает в ларьке на Вашингтон-стрит достаточно долго, чтобы запомнить правила. Достаточно долго, чтобы правила переросли в условный рефлекс. Продавец: он двигается и ведет себя так, как будто его грабят. Несмотря на то, что Джонатан дал ему деньги. Несмотря на то, что Джонатан без маски. Несмотря на то, что люди, встающие в пять утра и простаивающие одиннадцать часов за прилавком на открытом воздухе, пропускают новости. Несмотря на то, что Джонатан Крейн никогда никого не грабил.
Продавец подвигает к Джонатану жвачку и пачку сигарет. Прижимает указательным пальцем сдачу – ноготь становится светло-желтым. Подвигает сдачу к Джонатану. Доктор Крейн, ему не обязательно держать в руке баллончик или пистолет. Продавцу не нужно смотреть новости. Продавец стоит за прилавком – в газетном ларьке. В каждой газете, на первой полосе – черно-белый пожар. Там же – фото поменьше. Там же – шрифтом помельче.
Джокер. Пугало. Харли Куин.
Предположительно, замечены. Предположительно, несут ответственность. Предположительно, замешены. Предположительно, будут задержаны.
В девять часов Вашингтон-стрит превращается в настоящую реку, в бурный людской поток. Каждый из этих людей знает Джонатана Крейна в лицо. У каждого есть повод ненавидеть Джонатана Крейна.
Джей назвал бы это популярностью. Вниманием. Результатом. Джонатан считает это неприятностью, но Джонатану плевать: он лучше, чем кто бы то ни было, знает – никто из этих людей не подойдет к нему. Не обвинит его. Не произведет гражданский арест. Не позвонит в полицию. Они все пройдут мимо, все, как один, и событием их жизни на сегодня будет…
«Я видел Пугало. Живого Крейна. На самом деле его видел».
Да, это маленькое приключение, эта памятная встреча. Никто не решится пойти дальше.
Продавец, он не сводит с Джонатана глаз и старается не моргать. Он боится посмотреть в сторону, потому что обычно за это получают пулю. За призыв о помощи: при помощи жеста. За это расстреливают – с вероятностью пятьдесят на пятьдесят.
Продавец спрашивает:
- Что-нибудь еще? – Джонатан не отвечает, и продавец добавляет. – Сэр. – Он только хочет сберечь свою жизнь: в этом нет ничего предосудительного, ничего дурного. Если бы так зверски не болела голова, Джонатан постарался бы успокоить его.
Газетные заголовки. «Псих или психолог?».
Газетные заголовки. «Живым или мертвым».
Газетные заголовки. «Хозяева Готэма».
И еще один газетный заголовок. «Гарантирую». Это слово Джонатану нравится, на нем отдыхает глаз: не потому, что Джонатана Крейна можно успокоить видимостью стабильности. А потому что рядом со своим именем и с именем Джея он никогда прежде этого слова не видел.
- Сэр? - На всякий случай, Джонатан надевает очки. Берет газету и подносит ее ближе к глазам.
- Сэр? – «В рамках предвыборной компании, Освальд Коблпот назвал своей первостепенной задачей поимку и устранение Джокера… стр.4».
Доктор Крейн. Он убирает сигареты с жвачкой в карман, оставляет сдачу на прилавке. Махнув продавцу, он спускается вниз по улице, в Альфа-Бет, и дальше – на четырнадцатую улицу, на Корки-Роуд и в Тухлый Переулок. Он огибает Нотингем-Сквер и Моррисет. С задней двери, заходит на склад, заходит в лавку. Все это время, на ходу – доктор Крейн читает. Как будто ему снова четырнадцать, и в руках у него – Стивен Кинг. «Ярость». Нет. «Кэрри».

- Кто назовет мне определение сублимации? Отлично. А теперь это и многое другое вписывайте в бланки, лежащие перед вами. Да, они для вас. Надежды на другую группу не оправдались, жизнь печальна. Две минуты, время пошло! К вопросу о вашем страхе перед экзаменами: он вполне рационален, у него гораздо более глубокие корни. В каждом из вас живет страх крушения устроенной жизни. Провалите экзамен, провалите пересдачу, вылетите из университета, не получите работу, общество вырвет из вас по солидному куску мяса, и в конце концов вы окажетесь на северной окраине, под мостом, между трех громил, мечтающих изнасиловать вас пивной бутылкой. И это вполне реально. Две минуты! Сдаем. Я учился в колледже и помню все ваши мелкие хитрости. Если работа задерживается на руках – ее не засчитываю. Вот так… так… отдышались? Смотрим на схему. Фрейд делил энергию надвое – об этом все знают. Где-то здесь, посередине – страх. Да?
- Страх – не негативная эмоция?
- Вопрос не в знаке, а в мере деструкции. Страх не деструктивен: он вытекает из инстинкта самосохранения.
- Сублимация про… проходит?..
- Д-да. Здесь возможна сублимация. Под влиянием страха вы, к примеру, сдаете сессию. Человек боится смерти. Боится, что умрет безвестным и жалким, ничего по себе не оставив. Страх придает ему силы. Под влиянием страха совершаются открытия, принимаются радикальные решения. Под влиянием страха проявляются не достаточно развитые способности и подавленные желания. И не только. Страх способен вызвать любовь. Приятие. Возбуждение. Кто усвоил то, что сейчас сказал? Да. Да. Вижу… вижу. Примеры!
- Браки в феодальном обществе.
- Смело бери до середины двадцатого века. Еще?
- Тоталитарные режимы.
- Еще.
- Стокгольмский синдром.
- Отлично! Похоже, мне досталась пара умных студентов. Удивительный факт.


- Джей! – Дверь открылась и потянуло холодом. Дверь закрылась, и лучше бы оставалась открытой: не было бы этого мерзкого звука.
Робин спал, натянув одеяло на голову и оставив голыми ноги. Левая штанина задралась. Крепкие, бледные, волосатые икры – это выглядит отвратительно.
Харли сортировала боеприпасы. Составляла опись. Харли нравилось держать вещи в порядке, стремление к порядку неистребимо, хотя у каждого проявляется по-своему.
Барби возилась с картонной коробкой: либо ей понадобилось обезболивающее, либо Харли вытащила все старье, какое было, и устроила весеннюю уборку.
- Джей, это интересно! – Джонатан расстегнул воротник пальто, его рука на черной ткани казалась изумительно белой.
На экране, Бэйби Фаерфлай сказала:
- Для очкарика, ты очень глупенький. – Бэйби, в ее коротеньких штанишках, с ее открытой грудью и распушенными волосами барби. Она надела тяжелые квадратные очки и отклонилась назад. – Это очень хорошо. – Она погладила писателя по колену. Настоящая Барби вытащила из коробки пыльный футляр от диска, с треснувшей крышкой.
Она спросила:
- «Прогулка с Кэрри»? – Джей обернулся. Трогательный и заспанный. Он смотрел на Джонатана снизу вверх, и Джонатан показал ему жвачку. Кинул жвачку. Джокер поймал.
Барби спросила:
- Это что еще за хрень? – Подростков не беспокоит атомная война или крах экономики. Их волнует твой музыкальный вкус. И не дай тебе Господи с ними заспорить.
Следом за жвачкой, доктор Крейн кинул Джею газету, свернутую в трубочку. Газета развернулась и шлепнулась на пол. Джокер, грустный и одинокий, Джокер, воплощенный укор. Он перевел взгляд на газету. На Крейна. На Бэйби. На Крейна.
- Открой четвертую. – Джонатан не отступил. – Тебе понравится. – Джокер потянулся, почти так же медленно, как испуганный продавец. Взялся за уголок страницы двумя пальцами. Перевернул первую. Вторую.
- Сжалься над грустным клоуном? – Попросил Джей.
- Читай. – Скомандовал Крейн. Он сел рядом с Харли и слопал две таблетки викадина. Если пьешь викадин, не чувствуя боли: чувствуешь на коже солнечный свет. Если пить викадин по назначению, ощущение, как будто замерзшие руки подставляешь под горячую воду.
Барби вставила диск в магнитофон.
Бэйби Фаерфлайм выругалась. Джокер больше не смотрел на Бэйби Фаерфлай.
Джонатан распечатал пачку.
- Голова еще болит, док? – Заботливо спросила Барби. Харли накрыла его ладонь своей. Она попросила:
- Пожалуйста, Джонни. – Она склонила голову на бок, и светлый хвостик дернулся. Она попросила. – Прошу тебя, потерпи. – И он оставил сигарету в пачке.
- Конечно.
- Дерьмо. Дерьмо. – По двум тактам, американский подросток определяет качество. Музыканту остается публично покаяться и торжественно покончить с собой. Патрик Вульф. Эллис Купер. Роберт Зомби. – Дерьмо. Конченное дерьмо. – «Tiger Lilies». «Hoosiers». «Mindless Self Indulgence». Джонатан предлагает Харви сигарету. Джонатан вскидывает руку с зажигалкой.
- Полегче! – Это совсем не плохая музыка. Отличная музыка. Только начав обосновывать свою позицию, Джонатан понимает: это его музыка. Запись трехгодичной давности, она называется «Прогулка с Кэрри» потому, что Джей хотел название, и ему эта шутка показалась смешной. «Прогулка с Кэрри». «Прогулка Скери». Тогда Джей еще помнил, что «Кэрри» Стивена Кинга Джонатану нравится, и нравится по-настоящему сильно. Они говорили о Кэрри, и о ведре свиной крови, и о школьных проделках, и о том, что – нет, Джонатан не хотел убивать этого мальчика, но мальчик нашел права в пакете с лапшой и не смог справиться с управлением. Они говорили о том, что – нет, Джей не думал, что для его отца Первое Апреля – праздник, но продолжал шутить, каждый год, продолжал менять пасту на крем для обуви, продолжал сыпать соль в сахарницу и муку в солонку. И каждый раз папочка вышибал из него дух. Просто для порядка. Просто для порядка: Джей делал это, чтобы отец бил его по поводу, чтобы придать действию немного здравого смысла.
Джей отложил газету. Крутанулся на заду, повернулся к Джонатану.
- Очень-очень интересно, Скери. Очень-очень, сладкий. – Джокер хлопнул ладонями по полу и вскочил на ноги: он подался вперед, он почти тут же пригнулся, для Джокера резкая смена положения была равносильна падению с Уэйн-Бридж. «Однажды, папочка взял в руки кочергу и решил проверить: кто прочнее – она или я».
Он подергал Дика за голую ногу. Подергал снова, хотя Дик уже заворочался. И подергал еще раз, потому что Джею нравился этот процесс.
- Вперед, нас ждут веселые приключения! – Крикнул он.
- Куда мы идем, Мистер Джей? – Полюбопытствовала Харли, усердно и с любовью протирая женским шейным платком 357 Магнум. Платок пах «Последней Эскадой» и тональным кремом. Пистолет пах так, как положено пахнуть хорошему пистолету: цельным опасным запахом.
- Мы идем надирать задницы, Харли. – Учтиво сообщил Мистер Джей и подал ей руку. Харли поднялась, но его пальцев не выпустила. Она до неправдоподобия любила его.
На экране, Бэйби Файерфлай танцевала. Джей смотрел на нее, чуть приоткрыв рот. Раньше, они не раз и не два говорили о феномене Бэйби Файерфлай и Шерри Мун. Раньше. Когда они еще говорили.
- Она бесподобна. – Признала Харли.
- Она чудесна. – Согласился Джонатан.
- Она богиня. – Благоговейно прошептал Джокер и захихикал.
- А кто это? – Спросил Робин удивительно высоким заспанным голосом.
- Я могу так же. – Подала голос Барби.
- Можешь? – Джей воинственно и хитро сузил глаза. Доктор Крейн выжидательно наклонил голову к плечу, а Харли состроила недоверчивою мину. Барби кивнула. – Тогда танцуй. – Скомандовал Мистер Джей.
И эта славная девочка щелкнула кнопкой на магнитофоне. С чужим диском, который она назвала дерьмом. Эта девочка подпрыгнула и начала танцевать. И у нее неплохо получалось, но нет – она не была Бэйби Фаерфлай.

- Весеннее обострение – прекраснейший период в жизни психиатра. Вы не успеваете поесть, не можете поспать. Вас таскают по больнице сутки напролет, вокруг – маньяки, кататоники, шизофреники, психопаты… они не хотят помочь вам. Они пытаются вас убить. Блюют вам на халат, прячут таблетки, бойкотируют терапию, пишут жалобы, вскрывают вены. А когда вы все-таки засыпаете – часа на два – вам звонит комиссар, или штатный защитник, вы едете в суд, ставите диагноз, высказываете квалифицированное мнение, принимаете нового пациента, а потом молоденькая прокурорша висит у вас на одном ухе, ее начальник – на другом, и Бэтмен – не прочем прилежащем.
- Какая все-таки у нас насыщенная, результативная работа.
- Да. Я тоже не желаю, что выбрал ее.

Эта девушка. Они звали ее Барби, и выглядело так, будто они знали ее. Эта девушка. Корабль, выплывший из темноты. Дику было семь лет, и он видел женщину, в серебряном сверкающем костюме. Она была гимнасткой, она выплыла из тумана и дыма к публике – словно Летучий Голландец. Недостижимая и величественная.
Барби была удивительно похожа на нее. Она заговорила с Мистером Джеем. С мисс Харли. С доктором Крейном. Если бы Иисус Христос спустился к ней с небес, она бы тоже, разумеется, заговорила с ним.
Барби. Она вела себя так, как будто давно знала их – героев Дика. Не знала о них – а знала их. Как будто уже успела прикоснуться к ним. Была причастна. На ее лице был грим, на ней был маскарадный костюм, и Робин почувствовал ревность, раздражение, недовольство – это были его герои, его злодеи, его кусок Летучего Голландца. Она нарушала его права, лезла в его миску. Его эксклюзивность, его исключительность, фантастичность его истории – она послала все это к черту. Но он забыл и о ревности, и о злости. Барбара. Когда она начала танцевать, он понял, что любил ее еще до того, как появился на свет. До того, как она появилась на свет - хотя и казалось, что Барби была всегда, была везде, была со всеми.
Как она танцевала. Этот мир жил под ее музыку. Этот мир жил – только пока музыка играла, а Барбара двигалась.
Шок. Эйфория. Восторг. Ни одного подходящего слова, ни одного схожего воспоминания – для сравнения. Ни на одной сцене мира, ни в одном фильме, ни в одной фантазии. За дверью лавочки, не было ничего в том же духе – в духе Барби.
Это была не просто девушка. Не просто много красивых частей тела. Руки-ноги, грудь и зад. Это было настоящее божество, оно было отлито из весеннего солнца и утреннего света. Оно было изумительно. Прекрасно. И Робин не сводил с нее глаз.
- Не плохо. – Заключил доктор Крейн, когда песня кончилась и Барби выключила магнитофон. Джокер дал партнеру подзатыльник. А Дик убил бы Крейна на месте за такие слова, если бы мог.
- Бэйби. – Торжественно объявил Мистер Джей. Бэйби. Как эта нелепая шлюшка на экране. Но Барбара не имела с ней ничего общего, Барбара могла ходить по воде и летать по воздуху, Дик был уверен в том, что могла. Барбара. Она из серебра и платины, а не из пластика и латекса.
Мистер Джей потрепал ее по щеке – он часто так делал, он делал так со многими. Чтобы снизить градус, чтобы показать, что он Джокер и ему можно то, что не прощается другим. Но в этот раз – Дик жутко завидовал ему. И хотел быть им, вдвое сильнее, чем раньше. Быть Джокером означало не только быть свободным. Сильным. Опасным. Убийственным. Быть Джокером. Это стало чем-то вроде пропуска или флайера: он мог прикоснуться к Барбаре, мог потрогать ее, так, как хотел, тогда, когда хотел.
- А как же я, пудинг? – Харли отставила ногу и уперла руки в бока. У нее были неплохие ноги. У нее была приличная талия. Но при чем здесь была она?
- Зачем тебе быть Бэйби, Пух? – Спросил Джокер. – Ты уже Харли Куин. – И она растаяла, она прижала руки к груди и захлопала ресницами. Харли. Она была очень милой, да. Но все и сразу поняли: он просто утешал ее. Разумеется, всего лишь утешал.
Он снова повернулся к Барби. Отвел волосы с ее лица, с ее щеки. Он сказал ей:
- Ты найдешь мне Эдди Вопроса. В ближайшие два часа.
Она улыбнулась. Барбара прижала его ладонь к своей коже – сияющей и гладкой, белой даже без грима.
- Что-то вроде финального испытания?
И этот засранец. Великий Джокер – настоящий засранец. Он покачал головой и ухмыльнулся.
- Нет, кукла. Не финальное. Не обольщайся. – Он шлепнул ее по бедру и отошел. И Барбара показала ему язык, но в этом все равно не было ничего хорошего. Даже Джокер. Даже Джокер не должен был так поступать с ней.
- С кого мы начнем? – Спросил доктор Крейн. Он убрал очки в нагрудный карман и пригладил волосы. Деловитый аккуратный сукин сын.
- Пусть думают, что мы глупенькие, Джонни. Глупые-глупые. Я хочу оттянуться: будем есть змеюку с хвоста.
- К голове может пропасть аппетит. – Заметил доктор.
- Я – понятие растяжимое. Харли! Проводи Барби до компьютера – ей нужно влезть в папочкины файлы. – Папочкины? А причем здесь ее отец?
- Барбара. – Позвал доктор. Она улыбалась, но Робину показалось, что девушка в отчаянье. Что ее улыбка – ничего, кроме оскала, кроме ровных зубов. Но она только сделала оскал еще шире. – И посмотри, открыто ли мое дело.
- Хотите сказать, «горит» ли розыск?
- Где-то в этом направлении я и мыслил. – Подтвердил доктор Крейн. И Барбара ушла, а Харли пошла вместе с ней.

Женское тело – основной предмет купли-продажи. Не только на Кубе. В современном мире – вообще. Это данность, и нам приходится с ней жить, нам приходится ее терпеть. Меня выставили из университета за фашистские замашки, меня считают воплощением американского кошмара, меня склоняют на все голоса и скоро внесут в учебники: в главу «Как делать не надо». И все-таки я скажу это, потому что, признаться честно, мне плевать, что обо мне говорят – хотя я шел к этому настроению слишком долго.
Итак. Мой взгляд на евгенику. Современный идеал женского тела – леденец. С каждым годом, слюней на него пускают все больше, обсасывают все активнее, и становится он все тоньше. Планета перенаселена, и женщина, в своем апогее, - уже не мать и даже не любовница. Женщина теряет основные характерные признаки своего пола. Ей не положено иметь бедра, не положено иметь грудь, и все большую популярность приобретает анальный секс. Распространение бисексуальности – не признак свободы нравов. Просто различия становятся все менее значительными. В Средние Века ценилась талия, в Эпоху Возрождения – гармоничные пышные формы. В Эпоху Просвещения – усредненный, разумный образец. В девятнадцатом веке, перед всплеском эмансипации, вошли в моду крайне узкие плечи, слабые руки и тонкие запястья, лебединые шейки и прочая дрянь.
Просто для примера: в Китае с детства ножки девушек из благополучных семей заматывали так, чтобы стопы не увеличивались в размере. На маленькие ножки был спрос. А женщина становилась абсолютно беспомощной и не могла ходить без боли.
Прекрасные дамы, во славу которых совершали подвиги доблестные рыцари, извлекали хирургическим путем нижние пары ребер, чтобы приблизиться к идеалу.
С талией в двенадцать дюймов здорового ребенка выносить и родить невозможно. Мы уверено движемся к средневековому идеалу – к двенадцати дюймам. И задница нужна того же размера. Эти инопланетянки до потери сознания борются за мужское внимание, и, в конце концов, выходят замуж. Рожают детей. Каждое новое поколение – тупее предыдущего.
Просто для примера: матери гениев Эпохи Возрождения не были красивыми женщинами. Ничего общего с двенадцатью дюймами. Зато они донашивали плод до девяти месяцев, легко переносили роди и могли кормить грудью.
К чему я веду: леденец дососут до палочки, и либо мир одумается, либо загнется. Каждое новое поколение тупее предыдущего. IQ каждого нового президента США – все ниже. Каждая малолетняя потаскушка норовит сравнять с землей соперницу постарше. Конкуренция высока, как никогда. Обе стороны идут на жертвы. Обе стороны состоят из потенциальных матерей, создательниц непроходимо тупого будущего.
Джокер. В леденцах из мятной карамели нет ни намека на тепло, и они тянутся к нему, они тают рядом с огнем, в него падают сладкие тягучие капли. И я не выношу малолетних кретинок, которые пытаются отпихнуть Харли. Стараются быть более красивыми или наглыми. Надеются стать более желанными.
Просто для примера: Харли пережила восемь зачисток, шесть тяжелых пулевых ранений, множество тяжелых травм и три сотрясения мозга. Харли прикрывала спину Джокера, даже когда земля трескалась у нее под ногами, а мир вокруг догорал, и я не раз терял сознание, но видел ее – и знал, что пока Джей жив и Джею нужна ее помощь, Харли останется там и сделает все в лучшем виде. Ни одна другая женщина не справилась бы с тем, с чем справилась Харли. Ни одна другая женщина не смогла бы сделать тот же выбор: осознанный, настоящий выбор. Харли – это не подпорка, это бетонный фундамент, на котором стоит Джокер. Харли – дом, в который мы возвращаемся, мать, которая любит нас такими, какие мы есть, сестра и друг. Моя сестра и мой друг. И нам обоим, мне и Джею, всегда слегка неловко говорить об этом, но Харли… мы не влюблены в нее, мы просто одна семья. Мы любим ее настолько сильно, что… «два самых подробных Готэмских разговорника» не знают, как выразить это словами.
И разумеется, Джей всегда будет рядом с ней, как она – рядом с ним. Такая трогательная история. Я действительно готов заплакать.
Даже если в нее плеснут кислотой или ее порежут, если ей отобьют и ампутируют грудь, если она обгорит, а ее руки окончательно испортятся от тренировок – она не станет хуже, ни на чуть, в его глазах. Это вам не кукла барби. Ее не выбросишь на помойку.

Джонатан целовал его – горячо и мокро. Целовал его жадно. Здесь подошло бы слово «пылко», но Джонатан терпеть не мог это слово.
Хлюпающие, чмокающее звуки. Джонатан терся своим телом о тело Джокера, ощупывал его бедра.
- Оу-оу-оу, сокровище! – Джей улыбался – но он отодвинулся.
Они стояли в переулке, над крышками тяжелый люков и мусорными баками поднимался пар, а кирпичная стена от холода как будто стала липкой.
- Я хочу тебя. – Прошептал Джонатан, держась за воротник чужого пиджака.
- Когда ты в своем уме, - объяви Джокер, - ты нравишься мне еще больше. – Джонатан порезался о молнию на его ширинке: действительно, порезался. А когда взял в рот его член. Он чувствовал себя астматиком у ингалятора.

…настоятельно рекомендуют составить список сексуальных партнеров. Составить список сексуальных… попробуйте произнести это быстро, несколько раз подряд. Это даже не похоже на шутку. Если я буду составлять список своих контактов, он получится длиннее, чем у Санта-Клауса под Рождество. Его можно будет читать, как Библию или как «Иосифа и его братьев». Длинная нудная эпопея.
№71 – Гарри Зас.
№34 – Генри Дюкард.

Он захлебывался и давился, но продолжал двигаться, а Джокер сжал в кулак волосы у него на затылке, и это было больно, и Джонатан слышал скрип кожаной перчатки, слышал сиплое неровное дыхание Джокера, тяжелое, больное и упрямое дыхание, слышал, как метрах в ста проезжали машины. Как открывались и закрывались окна. Двери. Слышал шаги на лестницах, и осторожную вкрадчивую поступь зеваки – прямо в переулке.
№215 – Джокер.
№84 – Бэтмен.
№206 – Сэл Маррони.
Джонатан крепко зажмуривал глаза. Он просунул ладони Джокеру в карманы и держался за его задницу, ткань казалась такой тонкой. Шелковая. Теплая. Скользкая. В карманах были бисквитные крошки, и складной нож, и обертки от карамелек.

Сверхзадача – любить Джонатана. Любить Джонатана. Любить Джонатана. Что бы он не делал, каким бы он ни был. Не оставлять его наедине с безумием. Защищать его от него самого. Бороться за него.
Любить Джонатана. Любить Джонатана. Любить Джонатана. И не думать о людях, которых он убил. Не думать о жизнях, которые он сломал. Не думать о том, что он натворил. Не наказывать его, стараться обойтись без боли. Любить его, до конца, без ограничений и оговорок. Искать его. Находить. Запирать. Успокаивать. И любить его, и позволить ему ненавидеть тебя за это – только за то, что ты хочешь ему добра. Ты единственный в этом мире, кто хочет ему добра. Это твой главный подвиг. Твой крест. Ты должен вылечить сумасшедшего. Ты должен изменить злодея. Ты должен доказать, что это возможно. И любить его. Любить его. Любить его.

Это помогает лучше маски. Лучше любого лекарства. Три таблетки викадина. Морфин в позвоночник. Крики твоих пациентов. Стеклянные стены. Все это – сублимация. Только попытка прикоснуться к реальности, слабое подобие жизни. В такие минуты. Колени болят, на асфальте мелкая каменная крошка, брюки промокли, ноги мерзнут, ладони сводит, и это… твой подбородок, твой рот, твое горло, твой воротник. Ты пачкаешься.

Я был ребенком и видел дерево. Такое большоооооое, большое дерево. Выпал – снег. Снежный день, смех и радость, и мокрые рукавички! А на дереве были зеленые листья. Зеленые листья – в снегу. Целый ворох зеленых листьев.

Когда ты делаешь это в первый раз. Кажется, что твое тело, твои мысли, твои желания – все это принадлежит кому-то другому. Как будто тебе отдали тебя самого во временное пользование. На хранение. Как будто в любую минуту этот кто-то – твой хозяин, правообладатель, - может прийти и проверить, насколько хорошо ты справляешься со своей функцией.
Нужно сделать это по крайней мере раз двести, чтобы понять: ты не принадлежишь никому.

Джонни. Он тоже видел это дерево. Единственный, кто увидел его и запомнил – кроме меня. Теперь, мы растим это дерево вместе. У себя в головах.

Когда они молчат – плохо. Когда говорят – еще хуже. Если кто-нибудь из них скажет «Хороший мальчик» - непроизвольно – ты рискуешь откусить ему член.

Даже если бы я считал Джонни шлюхой. Хорошее отношение к шлюхам – черта джентльмена, хи-хиииии.

Жители Готэма обожают придумывать принцев себе на голову. Брюс Уэйн. Сэл Маррони. Бокси Беннет. Но Джокер никогда не был принцем, нет, - он всегда был королем.

Джокер. Он не говорит: «Хороший мальчик». Никогда – в подобных случаях. Он толкается назад, ударяется затылком о стену. Это – его способ почувствовать себя лучше. Немного острых ощущений, немного резкой боли, и мир обретает четкие контуры, к нему возвращаются краски, и цвет перестает перетекать из черного в фиолетовый, из фиолетового – в красный, из красного – в белый.
Джокер бормочет – запрокинув голову, ослабив хватку, едва шевеля губами.
- Пойдем со мной на выпускной.
- Я прокачу тебя до луны.
- Полегче, детка. Ты высосешь из меня душу.

Игра перестает быть интересной, когда вы оба знаете, что это игра. Неожиданные повороты исключаются. Смена ролей и планов – тем более. В конечном итоге, остается только пара заученных фраз из текстового порно и пара отрепетированных сцен, пара поз-фаворитов. Это не для меня. Я не выношу полутона унижения, игры в ненависть и кожаные ошейники. Помимо того, что это глупо: это хуже и непригляднее реальности. Все эти люди. «Ты можешь остановить меня – но я хочу тебя ударить». «Это просто игра – но я все равно хочу кончить тебе в лицо». «Мы врем, мы не всерьез – но меня заводит, когда ты ломаешься». Это мерзко. Это пошло. Это грязно и сверхъестественно лицемерно. Если меня бьют – пусть это будет по-настоящему. Без оправданий и расписанных правил. «Ты можешь отвести руку на двенадцать дюймов – не дальше. Можешь пустить мне кровь – но не ломать мне нос. Можешь заставить меня рыдать – но не оставляй синяков». Господи Боже, кто это придумал? Если у человека, который хочет меня сломать, от этого встанет – пусть он чувствует себя виноватым. Пусть разбирается с ситуацией сам. Никаких оговоренных финалов. Никаких масок. Положение дел должно меняться постоянно, в каждом слове – если тебе приходится разговаривать – должен быть смысл. Настоящий огонь может обжечь. Настоящий удар должен оставлять следы. Настоящая боль должна длиться долго. Настоящая смерть необратима.
Настоящий оргазм – настоящий только тогда, как он в логике действия. В мире резиновых кукол и запланированного на выходные семейного БДСМ, я хочу оставаться куском теплого свежего мяса. У меня нет спасительного слова. У меня нет готового сценария. Если вы делаете это со мной, если заставляете меня кричать – вы приносите настоящий вред, вы омерзительны, и я хочу, чтобы вы знали об этом. Если однажды вы убьете меня, вам придется за это ответить.

Горло просто-напросто обожгло. Джонатан упал на асфальт, Джек сполз по стенке и сел рядом. Начать дышать. Потом – начать думать о чем-нибудь кроме того, чтобы дышать. Вернуться в свое тело. Вернуться на свое место. Затащить обратно, внутрь, свои мысли. Вспомнить, как передвигать ноги, и куда нужно идти. Вспомнить, какое число или время года. Который час. Что предстоит сделать до вечера. И кто находится рядом с тобой.
В такие минуты Джонатан понимал – понимал отлично – куда смываются воспоминания Джокера. Собственно, ради таких минут и стоило разыгрывать весь спектакль.
Джокер. №215. Джокер. Всегда номер один.
Джонатан протянул ему свой носовой платок. Руки не сразу встретились, Джек платок не сразу поймал. Он засмеялся, его смех рикошетил от кирпичных стен, бился, носился по переулку, и Джонатан рассмеялся в ответ – невесомо, бесшумно.
Джей медленно встал. Выпрямился. Подал ему руку. Брюки свалились с его бедер, съехали до колен, и Джокер захохотал снова. Доктор сел на корточки. Взялся за его ремень. Поднялся – и подтянул брюки вверх. Стал застегивать.
У доктора была безобразно хитрая и довольная рожа, и Джек поцеловал его в переносицу. Джонатан повел плечами и мирно, невнятно огрызнулся. Джек помог ему отряхнуться – и шлепнул по тощей заднице. Джонатан утер рот рукавом рубашки и спрятал его под рукав пиджака, натянул до середины ладони. Джонни. Ему несказанно шло: в смысле, вид, как будто его только что трахнули.
- Откуда у тебя песенка? – Спросил Джей. – В смысле: я думал, ярмарка психозов – это не для Вас, Ваше Высочество. – Они шли по улице. Обнявшись. Со стороны это выглядело так, будто один взял другого в заложники. Или как будто один из партнеров ранен. Или как будто это злая шутка. Сколько объяснений можно придумать для непонятного поступка, чтобы избежать столкновения с правдой? Несколько сотен? Несколько тысяч?
- О чем ты? – Джонатан смотрел на него снизу вверх. Может быть, по привычке. Джонатан не мог вспомнить мужчины, на которого смотрел бы сверху вниз: хотя ему хотелось бы попробовать.
- Crazy. Голосочек мерзкий, но Барби здооооорррово вертела под нее попой.
- Это не мое.
- Непременно.
- Действительно. Она осталась в кабинете от прошлого главы отделения. А я сохранил этот момент позора.
- Сэмми Аркхем? Слушал Crazy? На проигрыватели? По настоящему? Уууууууу… да старый хрен сбрендил! – Первая волна на вокзале схлынула, время второй еще не наступило. Джонатан выстрелил в автомат с газировкой, Джек от души двинул в стекло, и бутылки посыпались на платформу. Джонатан полоскал рот на ходу Кока-Колой. Он выплюнул ее вниз, на рельсы.
- Прости, я… - Он провел ладонью под горлом. – И дело не в том, что…
- Ясно, все Ок. – Даже два самых «Подробных Готэмских Разговорника» не находят нужных слов, чтобы говорить на подобные темы. «Ты не вызываешь у меня отвращения, но если я сейчас не сделаю этого, ощущения будут отвратительные, и запах изо рта – не лучше». «Я знаю, что не вызываю у тебя отвращения, и знаю, что было не слишком вежливо кончать тебе в рот, так что – давай, действуй. Я правда не собираюсь резать тебя на полосы!».
Джокер спрыгнул на рельсы, протянул к Джонатану руки и подхватил его, чуть ниже талии. Они открыли дверь – для обходчика путей. Пригнувшись, сунулись внутрь. Абсолютная темнота, абсолютная тишина, спертый затхлый воздух и полная дезориентация в пространстве. Джонатан щелкнул зажигалкой, язычок пламени возник у самого его лица – недоверчивого и недовольного. А когда в этой тухлой темноте, в сплошной тишине заиграла мелодия из «Улицы Сезам» и Джек поднес трубку к уху, выражение лица доктора сменилось на «Я работаю со сраными пнями». Ну, это его выражение. Вы наверняка знаете, о чем идет речь, если имели дела с Джонатаном Крейном. Эта скорбная мина. Джек успел полюбить ее.
- Слуууууушаю тебя, кто бы ты ни был. – Пропел Джей.
- Пудинг! Мы знаем, как подобраться к Пингвину. Командуй «На старт».
- А что с Вопросом? – Джонатан захлопнул зажигалку. Все, что он видел: белый лоскут щеки Джокера, освещенный дисплеем. И доктор подумал: он не хотел бы видеть ничего другого. Так долго, как будет возможно.
- Мне кажется, ты сам знаешь, пудинг. Мне кажется, ты не любишь, когда тебя рассказывают о том, что ты знаешь сам.
- Домашнюю роботу нужно проверять, Харли, милая. Что мы поставим девочке?
- «Эдвард Нигма. Бар Сан-Тьяго, заброшенная станция №15, приют Камфольт-Свайтс. Доки». Назовите оценку, Мистер Джей.
- Поставь ей пять с минусом и дай от меня конфетку.
- Ок, босс.
- И Харли. – Джек понизил голос. Харли затаила дыхание. Что же он скажет ей, что же он может ей сказать? А! Вот оно. Он скажет: - «На старт».

- Я тот, кто подарки приносит, пока вы спите. Я тот, кто шлепает вас, когда вы шалите. Скажите, детки, вот что: где ваш папа?
- Передо мной! – Да, да, да, да, да! Это легкая загадка. Давай еще одну. Давай еще одну! Наклеить его кожу себе на лицо. Наклеить свое фото на его место.
Ну, Брюси! Не шали! Ты выжил у Джокера на жаровне только затем, чтобы дождаться меня! И я иду к тебе. Я иду к тебе, Брюси! Ты чувствуешь, ты чувствуешь это, милый? Конечно, ты чувствуешь. Поддай еще! Живи на полную катушку! Кто стучится к тебе в двери, отгадай загадку? Кто стоит перед тобой? Кто ждет тебя за каждым углом? Кто это – тень твоей тени? Давай! Давай, Брюси! Скажи, Брюси! Мальчик так хорош, он попал в первый раунд – дайте ему приз! Да…
- Держишь дверь открытой, умник? – Эдвард свалился со стула. Ударился коленом о столешницу. Кто самый храбрый храбрец в Готэме? Эдвард Нигма? Неправильный ответ. Да, может быть, это совсем не правильный ответ, может быть, он не годится, но вопрос в том – вопрос в том, вопрос в том, - как ответить на другой вопрос – другой вопрос, опять вопрос! Как ответить на другой вопрос. Сколько мертвецов в Готэме? Сколько мертвецов появляется в Готэме каждый день? Сколько мертвецов в день делает Джокер, вышедший из пункта А в пункт Б и – вот оно! – будет ли в их числе Эдвард Нигма?
- Пиратская копия? – Крейн. Детки, что может быть хуже Джокера, заглянувшего в гости? Что может быть хуже шизонутого массового убийцы, который приходит в твой угол, шмякается на твой стул и ест твою китайскую лапшу, а на закуску может слопать твое сердце? Что может быть хуже, ребятки? Только Крейн, пришедший следом за ним. Стервятник.
- Ннннеееет, я ловлю частоту восьмого канала. – Возразил Эдвард. Он поднялся и отряхивал крошки с халата.
Крейн. Человек, от которого пахнет трупами. Маленький предатель. Человеку с мозгами нечего делать рядом с Джокером. Приличному ученому нечего делать рядом с Джокером. Ни под каким видом.
Он идет вдоль столов и полок. Трогает своими липкими лапками макеты. Чертежи загадок. Трогает столешницу, и разработки, и карандаши, и фольгу от шоколадок. И конечно, он лапает фотографию Уэйна!
- Эй! – Эдвард подскочил к доктору и схватил его за запястья. – Мама не говорила тебе, что плохо трогать чужие вещи? – Эти колесики. Они так здорово крутятся, на кресле так весело кататься. И их всегда слышно. А Джокера, закатившегося за спину, лучше не слышать. Пот течет с лица ручьем, и лучше бы умереть сразу, не пугаясь и дрыгаясь. Аааааа… что может изгадить ваш день, и ваш год, и всю вашу жизнь? Джокер! Кто испугает вас так, что намочите брюки? Джокер!
- Постарайся быть немного… повежливее. – Кто произносит угрозы только с набитым ртом? Джокер! Кто заставит тебя дрожать? Джокер! – Ты ведь знаешь о вежливости все, верно?
- Это вопрос? – Уточняет Крейн. Они ржут. Свиньи. Разве свиньи ржут? Это вопрос. Вот это – вопрос!
- А удобная штука, правда? – Крейн смотрит на экран. Смотрит на Это. Смотрит на его работу, и на лице у Крейна написано, что он может лучше, хотя он ни черта не смыслит в кибернетике, псих несчастный!
Псих счастливый и псих несчастный. Кого страшнее встретить в темном переулке?
- Не знаю, Джонни. – Джокер вертится. На его стуле. И есть его еду. Эдвард хочет сказать: «Я туда плюнул», эдак едко и мстительно, но даже подумать о таком ему страшно. А если Джокер узнает? А если Джокер услышал?.. Аааа… - Не знаю. А зачем она?
- По-моему, это датчик слежения, Джей.
- Это контроллер. - Волосы падают на лицо, пряди влажные и тяжелые, а дышать все трудней и трудней, и вот-вот сбудется пророчество о мокрых штанишках.
КАК ОН МОГ УЗНАТЬ? Нет. Нет-нет-нет. Не-а. Нетушки. Он не может знать. Они оба ни о чем не могут знать. А он им не скажет. Нет, не скажет. Не будет принимать их паршивенькие правила игры. И что они станут делать тогда? Что они могут сделать тогда?..
- Очень мило, Эдди. А зачем он? Просвети меня. – «Я тебе сейчас так просвечу, у твоих детей синяки будут!». Ой. Ооооой. Он заметил. Он услышал. Он обо всем знает, обо всем, только зря тянет кота за хвост. Зачем за хвост? Не надо за хвост…
- Он… он нужен за тем… для того, чтобы… - Все к рукам липнет! – Не трогай мои вещи! – Эдвард. Он визжит Крейну в лицо. Брызгает на него слюной. – Не смей!
- По-моему, он немного нервничает. – Сообщает Джокер.
- По-моему, тоже. – Подтверждает Крейн. Бим и Бом. Дуэт подонков.
- Можно я? – Спрашивает Джонатан. Джонни. Джо… Джонни. Мы ведь оба – специалисты, правда? Мы оба – люди умственного труда. Мы должны беречь друг друга. Джонни, а… а откуда у тебя эти синяки? Я не заметил сразу, прости. Тут темно. Прости, я… прости! Не убивай меня!
«Можно я?»
- Нет, я, пожалуйста. – Джокер разминает пальцы. Хрустит суставами.
- Кинем монетку?
- Нет. Харви подаст на нас в суд за нарушение авторских прав. И потом – мы ведь приличные люди, верно? – Да, конечно. Конечно, они порядочные люди, они блюдут правила, они их сами придумывают, на ходу, и деваться некуда… деваться некуда…
Они заберут контроллер.
Они погубят дело.
Они испортят лабораторию.
И они… убьют его. Они убьют его.
И Эдвард бросается бежать. Спотыкаясь, пригнувшись, нелепо размахивая руками и переворачивая оборудование, коробки и чертежные столы на своем пути, он бежит из тупика, он бежит на закрытую ветку, он не слышит, как за спиной Джокер разрешает…
- Ну, беги-догоняй!
Ни хриплого дыхания Крейна и шума чужих шагов – только как кровь стучится в ушах. Но это. Это он слышит. Он слышит, как совсем рядом шипит газ, выпущенный из баллона. Он видит, как подпрыгивает под ногами земля, как извиваются и пульсируют рельсы, он видит –
И летучие мыши, летучие мыши, летучие мыши…
Слишком много вопросов.
- Отгадай загадку, Эдвард…
Из пункта А в пункт Б вышел поезд. Другой поезд движется ему навстречу. Когда поезда столкнутся…
Летучие мыши, летучие мыши, летучие мыши.
Справа у нас печень. Сейчас она взорвется. Ответь на вопрос, Нигма, - что у нас слева?
- Беги. Беги, кролик. Беги, кролик!
Это не может быть голос Крейна. Он забивает уши, он отравляет мозг, он разрывает мозг, он разъедает мозг… так много вопросов, слишком много вопросов, слишком много вопросов…
И кровь из носа…
Эдвард, в какой руке монетка? Я подскажу. Здесь твое счастье – а рядом кукиш. Эдвард, когда Крейн становится похожим на Пугало, что это значит?
Что творится с миром, где Пугало правда похоже на пугало? Куда катится мир?
Эдвард, чему равен корень из числа П?
- Беги, кролик.
Из пункта А в пункт Б бежал Человек-Загадка. Кто заставил его бежать?
Слишком много вопросов.

Страх – единственно возможный ключ к равенству. Дураки и гении, герои и злодеи, преступники и полицейские. Гиганты и ничтожества. Все они дрожат и плачут, и зовут мамочку, когда Пугало решает съесть их на обед. Джонатан стянул с головы маску. Носовым платком, которым вытирался Джей, утер кровь с лица Эдварда Нигмы. Эд лежал между рельсами, запутавшись в белом лабораторном халате, весь в соплях и в поту. Он скрючился, обеими руками сжимал грязные каблуки поношенных ботинок, и его поза выглядела невероятно жалкой. Отчаянной. Страшной.
- Все хорошо, Эдвард. – Пообещал Джонатан Крейн своим лучшим профессиональным голосом. – Теперь все будет хорошо. – И погладил Эдварда по плечу. По голове. Эдвард всхлипнул. – Ты в безопасности. Только расскажи мне, кому ты рассказал о Джокере и грабеже, и ты сможешь поспать. Я обещаю.
- Пугало… Пугало…
- Оно не вернется, Эдвард. Если ты все сделаешь правильно.
- Мыши…
- Здесь нет летучих мышей, я не позволю им забрать тебя.
И Эдвард, дрожа и сбиваясь. Он начинает рассказывать.

---

Графический роман "Джокер".

[Sandra-hunta]

Я понимаю, что я не самая умная и не самая проворная, но на случай, если кто-нибудь еще не видел:
www.mininova.org/tor/2009205
Это ссылка на скачивание графической новеллы господина Аззраелло "Джокер". Вещь роскошная, кровавая и очень колоритная.

---

[J.C.]

маленький, но очень милый пикспам. меня он очень порадовал и повеселил. наслаждайтесь. авторы в названиях файлов, перечислять не буду, ибо много их. но - все права у них.

@темы: фанарт, бэтмэн/джокер, бэтмэн/харви, джокер/крейн

---

Продолжение.

[Sandra-hunta]

Название: Когда Ницше плакал.
Пейринг: Джокер/Крейн, Джокер/Харли.
Рейтинг: R.
Предупреждение: слишком сладко.

Доктор Джонатан Крейн. Это звучит гордо. Это имя нужно произносить шепотом. Вот так – попробуйте. Доктор. Джонатан. Крейн. И нужно очень здорово артикулировать, а мне… мне в рот лезет грим. И эта… царапина на губе. Получается не очень. Но суть вы уловили, так? Имя, которое можно только прошептать. А мое нужно орать! И это – уж поверьте – незабываемый опыт. Ну, сколько людей в вашем городке знают ваши имена, ребятки? А в вашей стране? А в нашем мире? Десять? Двадцать? Тридцать. Допустим, что их тридцать, а ты – счастливчик, приятель. Тридцать человек встречали твое имя и забывали, как тебя зовут. Готов побиться об заклад – как следует побиться – что тебе не-при-дет в-гоооолову произнести свое имечко в слух. Оно слишком паршивенькое, что проверять, как оно прозвучит, верно? И полбеды, что ты не сам его выбрал. Полдела, что оно тебе не к душе.
Его не знают. Его не помнят. Твоим именем, на клочке бумажки – уж поверь мне, дружок, - кто-то подтирается в этот самый момент. Вот пока мы славно ведем беседу.
Мое имя знают миллионы. Произносят. Боятся произносить. Шепчут и кричат во всю глотку. Мое имя печатают и прописывают от руки, моим именем прикрываются, защищаются, проклинают, обвиняют, мое имя склоняют на тысячи голосов. Ты хочешь того же. Я смотрю на тебя и вижу, что ты этого хочешь.
Но вот в чем штука: даже я не могу поручиться, что моим именем кто-то не подтирает зад – в этот самый момент.

Дик пришел к запертой двери лаборатории – ко второму складскому помещению – когда за дверью только-только зазвучал проигрыш Toxic.
Он просидел там Cops and Robbers. И Remember his name. Он стучал, но ему не открыли. Он просил доктора разрешить войти – всего на секунду. Доктор Крейн не ответил. Пару раз, Робину казалось, что он слышит крики – но крики, то, что он посчитал криками, могли быть частью трека. А может быть, и вправду кто-то кричал. Может быть, даже доктор. Здесь это было в порядке вещей. А кроме того, доктор был… ранен. Ему было больно.
И Робин сидел под дверью. Джокера как будто смело, мисс Харли ушла вместе с ним: с момента возвращения, с тех пор, как мисс Харли перевязала Дику плечо и напоила его чаям, как выслушала его рассказ и освободила Джокера, Робин называл ее только мисс Харли. Она заслуживала хороших слов. Благодарности. Вежливого обращения. Если некому больше было порадовать ее такой мелочью, Робин рад был стараться: до конца своих дней.
- Доктор Крейн! – Звал он. – Доктор Крейн, я принес Вам морфин. – Пожалуйста, впустите меня. Пожалуйста, поговорите со мной. Пожалуйста… если Вы хотите, я сделаю так, как Вы хотите. Только не бросайте меня одного.
Я не хотел Вас задеть.
Доктор Крейн, я пришел извиниться. Будьте добры и разумны, и похороните меня, когда меня убьют, - не бросайте на улице. Доктор Крейн.
И Робин сидел под дверью. На Lovely Place и Never Fear. Он сел писать записку, отколупав кусочек красной краски. Он писал на туалетной бумаге и рвал ее, но свои пару слов набросал. Он подсовывал записку под дверь, когда играло You are woman, I am man. Она сбилась в комок и застряла в щели. Робин почти задремал у створки, но его разбудило My Love, My Pat. Кажется, из «Свини Тода».
А когда он почти собрался ломать дверь и всерьез решил, что с доктором что-то не так, что-то случилось с ним. Тогда дверь открылась.
Это было Can`t smile with out you. А доктор улыбался. Кровь текла по его лицу, он держался за дверной косяк, ладонь скользила и сползала, и оставляла красный отпечаток, а доктор Крейн смеялся, и его зубы были в крови. Его пиджак валялся на полу, в двух шагах, а рубашка прилипла к телу, и когда доктор сделал шаг вперед, его тонкие ноги переплелись, он качнулся вперед, и Робин подхватил его, но доктор уперся ладонью ему в грудь и оттолкнул. Он стоял, прислонившись к стене, и смеялся навзрыд.
Can`t smile with out you. Папина любимая песня. Иногда, он просил маму спеть, у нее не было особенного голоса или таланта – ничего такого, и маршевый тон ей не давался, но когда она пела, Робину казалось, что она обращается к нему, и он считал это самым главным. Когда песня позволяет одному человеку сказать другому то, что он хочет сказать. Когда она становится настоящей. Это самое ценное.
И она играла. А доктор Крейн – он, кажется, сошел с ума.
- Что с Вами? – Робин испугался. Испугался, какой смысл врать. Перепугался до смерти.
- Кажется… - доктор прочистил горло и сделал движение, как будто хотел поправить галстук, но галстука не было, и он сгреб пальцами воздух. Он растерянно и тупо посмотрел на свою руку, в крови, во влажных грязных потеках. Улыбнулся коротко и болезненно и тяжело, очень, очень плохо закашлялся. – Кажется, - повторил он, все еще скалясь и не сводя с Дика напряженных светлых глаз, - я сделал перманентный макияж своему мозгу. Я очень надеюсь, что это поправимо. – И он снова затрясся, мешая смех с кашлем. Робин сунулся в комнату.
- Только… - окликнул его доктор и махнул безвольной рукой в проем. – Только ничего не трогай! – Такого благостного и легкомысленного голоса Дик не слышал у него с самой встречи. Про себя Робин думал: такого голоса у Крейна не слышал еще никто и никогда.
Дик не собирался трогать автомат. Ни эту гребаную машину, ни эту гребаную маску, ни эти чертовы баллоны. Нет. Дику было плевать на то, чем доктор отравился и над чем он работал. Об этом стоило подумать позже – и кому-нибудь поумнее него. Все, что Дик хотел, это выключить музыку. Он хотел избавиться от этой песни, и от голоса матери, и от этого жуткого наслоения: даже если в результате он оказывался вынужденным слушать смех доктора в тишине.
У магнитофона, другие звуки отступали. Поэтому, должно быть, он не расслышал шум шагов. И новый смех. Поэтому он очень удивился, когда в проеме мелькнули подошвы, а следом за ними – густо-фиолетовое пальто Джокера.
- Сокровище! – Радостный Джокер. Хохочущий Крейн. Что-то случилось, пока Дик сидел под дверью: может быть, мир изменился, пока он дремал. – Я вспомнил, какое сегодня число. – Гордо объявил Мистер Джей. Он поставил доктора на пол, но по-прежнему придерживал его и добавил на тон ниже. – Скери, ты бы хоть салфеткой вытерся: ты мне костюм заляпаешь.
- Ты вспомнил, какое число? – Крейн повис на нем. Его улыбку Дик назвал бы пьяной – или попросту идиотской. – Правда?
- У-гу. – Решительно кивнул Джокер. – Сегодня Хэллоуин, детка! Сегодня совсем-совсем особенный день! – Он только чуть повернул голову к Дику, смерил его взглядом и скомандовал. – Юный джентльмен. Поднимай задницу и пакуй в фургон пластид: нам многое предстоит совершить!
- В какой фургон? – Переспросил Робин. Как обычно, удивленный. Как обычно, разом поглупевший.
Джокер наклонил лобастую крупную голову и посмотрел на Дика так, что Робин невольно свел ноги вместе и убрал за спину руки.
- В тот, который первым увидишь. – С отвращением проговорил Мистер Джей. Он снова повернулся к доктору. Снова отвернулся от Дика. Снова заулыбался.
Он протянул, хитро и сладко:
- Скееееери.
Он сообщил:
- Ты пойдешь со мной, моя радость.

Вот что, мальчики и девочки, меня забавляет. Я родился в год, когда буянил Чарли Менсон. Когда Ночной Волк резал на полосы домохозяек, я пошел в школу. В год, когда его поджарили на эклектроплитке, мой папочка взялся за кочергу и решил проверить, кто покрепче – она или я. А когда я дал деру из дома, в городе состоялась торжественная премьера «Прирожденных убийц», и я пролез на нее зайцем.
Сейчас мне нет равных. Бросайте на сцену цветочки и лифчики. Дети, которые родятся или родились в мое время, будут жить под моей звездой. Эта эпоха – эпоха Джокера. И ни Чак, ни Риччи, ни Беки Картнер, ни Капитан Сполдинг – ни один из любимых моих сукиных детей не обгонит меня. Даже по очкам.

Они сидят на крыше и болтают ногами, глядя в бинокль, как через шестнадцать улиц, у заднего входа корпорации Шрека паркуется грузовик.
- Мы идем воровать сладости? – Спросил Джека доктор. Такого беззаботного и шлюховатого тона Джокер не мог припомнить с тех пор, как взорвал экспериментальный снаряд GQ-36 на складе у Макаронника Марони.
По дороге доктор вис у Джека на шее, напевал и крутился чуть ли не вокруг каждого столба, и целовал Джокера в щеки, и дергал за отвороты пиджака. Доктор был не в себе.
Джек полюбопытствовал:
- Сокровище. Ты обкурился?
И Джонатан ответил, томно и медленно мотая головой.
- Уверяю Вас, мистер Джокер, я не курю траву. – Он рассмеялся. Он навалился на Джека и уткнулся ему в грудь. Джонатан говорил:
- Каждый раз, когда ты делаешь это, ты разбиваешь мне сердце. – Они спустились в метро и шли по закрытой ветке, редкие сигнальные огни превращали стены в тени, рельсы – в морок, и их обоих – в призраков. Джонни повис на нем и закружил, он смеялся и повторял:
- Каждый раз. А потом, - он вытер нос о запястье, кровь все еще сочилась, и улыбнулся, настолько широко, насколько мог. – Потом я пытаюсь угадать: ты вернешься, ты не вернешься, - он тянул Джека за руку и то и дело гладил большим пальцем костяшку его указательного. – Ты оставишь меня в живых, ты оставишь меня подыхать, - он притих и улыбка стала чуть поживее, чуть поскромнее. Он поднес руку Джека к губам и поцеловал, и пробормотал ему в ладонь. – Ты плюнешь на меня. Ты заберешь меня. – Он поднял на Джокера взгляд: сейчас доктор казался еще ниже, его плечи – еще уже, его глаза – еще светлее. – А я люблю тебя. Я люблю тебя. – Джонатан обнимал Джокера и пристраивал взлохмаченную голову ему на плечо. Он шептал: - А мне снится, что я восемь отдельных кусков мяса, что ты сделал из меня мясо и выбросил в мусорный бак.
Джонатан. Они поднялись на монорельс и влезли на верхнее ограждение по ремонтной лестнице, а оттуда перебрались на крышу жилого дома.
- Я – это просто общий склад. Каждый приходит и берет то, что хочет.
Джонни.
- И меня меньше, и меньше, и меньше, и когда я даю тебе, что осталось, - я боюсь, что ты не возьмешь. А зачем тебе?
Джонни. Он хихикает. Он ухмыляется.
- Она такая чудесная девочка. А я уже – знаешь, я совсем ничего… - он смеялся, – я совсем ничего не чувствую. А ты знаешь, когда я тебе вру, и обязательно меня порежешь. А я… нет! – Он поперхнулся смехом и вздрогнул, и задрожал, и снова заулыбался. – Нет, я не хочу, чтобы меня резали, не надо резать меня! – Он держал себя за локти и смотрел под ноги.
Джонни.
- У меня ничего стоящего – даже для тебя. – Он пнул пустую пивную бутылку, и она не отлетела, а завертелась. – Это жутко обидно!
Джонни. Мой мальчик.
- Я ничего не могу сделать. Ничего. Простите. Можно я просто полежу – а вы делайте, что вам нравится?
Джонни. Мое сокровище.
- Он подарил мне часы. А кто-то дал мне пинка. Больше никаких моих мальчиков. А когда меня изнасилуют и прикончат – ты будешь смеяться. И… П…пугало. П-п-пугало. – Он хрюкал от смеха и хлюпал разбитым носом, и уже не дрожал: нет, его трясло, а глаза совсем испортились, и Джек прижал его к себе. Только чтобы он перестал трястись. И потому что он выглядел отвратительно. И потому что каждый имеет право на пулю в виске, шило в заднице и маленькую истерику на публике.
И потому, что Джек засунул бы его в картонную коробку и спрятал глубоко под землю: только чтобы его успокоить. Только потому, что любил его. Всегда любил его.
А когда Джонни чуточку пришел в себя. Когда его слегка отпустило и руки у Джокера на спине перестали ходить ходуном. Джек сказал единственную вещь, которую мог сказать.
- Сокровище.
Он поднял Крейна за подбородок и укоризненно покачал головой. Джек сказал:
- Ты все еще пачкаешь мой пиджак.
И Джонатан улыбнулся.
А вот теперь – они сидят на крыше
- А по-моему, они не возьмут. – Если так пойдет, у Джонни в самом деле появятся шрамы.
- А куда они денутся? – Джей следит за грузчиками. За инспектором. За водителем грузовика. Если кто-нибудь дернет за бантик, фейерверк будет до ужина, девочки и мальчики.
- Смотри. – Джонатан отстраняется, отлипает от бинокля и смотрит на улицу под ними.
Контроль поставки. Распишитесь в бланке. Проверьте груз. Забирайте.
Джонатан говорит.
- Этот мальчик одет, как Бэтмен. – И Джек против воли подскакивает на месте. Отнимает от лица бинокль и потирает руки. – Бэтмен? Дневной? Где Бэтмен, Джонни, где он тебе привиделся? – И Джонни показывает вниз. На мальчонку лет восьми, в маске, с рогами. В черном плаще. Сосунок идет по улице и качается, как стрелка метронома. И он в костюме Бэтси. У Бэтси есть поклонники. В этом году быть Бэтси – хорошо.
- А этот в твоем духе. – Теперь в бинокль глядит Джонни. Он уступает его Джеку, сразу и сам, и, прижавшись к нему, касаясь его щеки своей, Джонни показывает, куда смотреть.
- Нет. – Джек прикладывает ладонь к груди. Скромничает и кокетничает. – Это, наверное, Рональд Макдональд. – Мальчик постарше. Двенадцать. Нет. Нет: четырнадцать, и нет: не мальчик.
Джек плюет на поставку. Он устраивается поудобнее и оглядывает улицы. Он чувствует подъем, чувствует азарт, и Джокер говорит:
- Моих будет больше. – Он облизывается и шарит глазами по детишкам в толпе.
А если бы Джонатан сказал: «Ты продуваешь», Джонатан полетел бы вниз.

Запах Харли – ее собственный телесный запах – он похож на запах свежей сдобы, свежей выпечки. Воздух вокруг нее – это воздух пекарни, не горячий, а как будто нагретый и остывший, и от нее пахнет белым хлебом, коричневым сахаром и мечтами пятилетнего сопливого ублюдка о теплой оранжевой комнатке, где никто не захочет обидеть его.
Джонни – у него совсем другой запах. От него пахнет дешевой пастилой-резинкой, пахнет сигаретным дымом и дорогим шампунем, и зимнем вечером, когда холодная гарь сгущается в воздухе, и неясным ожиданием – чем-то знакомым, и незнакомым, и почти различимым, и совсем не понятным…

Магазин сладостей Шрека – розовые стены, на которых ни один тинэйджер еще не нацарапал и не написал ни слова. Колонны в виде рождественских сосучек: в бело-красную полоску. Кенди-бар на четыреста видов конфет.
Круглые леденцы, спиральки и трубки, сердечки и Микки Маусы, звездочки и колокольчики. Автоматы с мороженым. С йогуртом. Хромированные краны: поверни – и в ладонь потечет река M&M`s.
Зеленое, красное, желтое, рыжее, розовое. Сиреневое, темно-синее, темно-бордовое и золотое.
Reeses, Tagens, Bounty, Mars, Skitls, Baby-Rood, Gold Fish, Crunch.
Стеклянные витрины с настоящими леденцами. Аквариумы из толстого, прочного стекла – от потолка до пола. Стилизованные повозки – как на деревенских ярмарках, на искусственно состаренных колесах. Банки с карамелью. Сифоны с патокой. Стенд под Хэллоуин – съедобные клыки, шоколадные мышки, тыквы-леденцы, клубничная кровь, ведьмы в лимонной пыли, волшебные палочки в золотой фольге, очки Гарри Поттера из лакрицы, вишневые «шнурки» удавки, глаза и внутренности – из желе и сахара.
Марципан, орехи, карамель, пудра, местное производство и мировые бренды, вафли, печенье, «червячки» и засахаренные фрукты, розовая «вата» в банках – и пастела.
И шоколад, шоколад, шоколад.
Все сладкое. Конфеты и банки, пол и стены, колонны и вывеска, и кассирша в рамочке на стене почета – и ее стойка, ее касса и розовая бумага, на которой выбивают чеки.
Конфетный мир. Куча тел – неподвижных и обессиленных. И Джокер в дверях, с ледорубом в руке.
Доктор Крейн стучит по запястью указательным пальцем: подача газа окончена. Джокер протанцовывает вперед, он кружится, и взлетают полы фиолетового пальто, он подпрыгивает и ударяет по прозрачной трубке ледорубом – и по стеклу бежит трещина. Секунда. Вторая. Удар для верности. А потом трубку прорывает и конфетный поток заливает пол. Джокер срывает оранжевый респиратор.
- Та-да! – Он падает на колени и загребает конфеты руками. И Дику становится неловко. Доктор Крейн сказал бы: Дик теряет чувство реальности, все это слишком мало похоже на правду, все это слишком плохо вяжется с трупами, кровавыми реками и горелым мясом, но Джокер зачерпывает леденцы ладонями-чашечкой, подбрасывает вверх, и конфеты сверкают как драгоценные камни. А доктор Крейн грубо сдергивает респиратор с лица Дика. – Веселого Хэллоуина, мальчики и девочки! – Мистер Джей. Он набивает рот леденцами, грызет их, и Дик слышит хруст. Мисс Харли. Она хлопает в ладоши и раскрывает магазину объятия. У нее за спиной висит топор, она бежит вперед и хочет снять его, но доктор ловит ее руку. Они не перепрыгивают через тела. Выскакивают на открытое пространство, к главной колонне – автоматы будто жмутся к ней.
Харли Куин и Пугало. Они кружатся. Они повторяют:
- Быстрей, быстрей, быстрей! – А потом доктор спрашивает.
- Готова? – И ноги Харли отрываются от пола. Она летит, он держит ее руки. Мисс Харли могла бы выступать на арене. Запросто. И сделать половину настоящих акробаток.
Дик смотрит на нее, на ее тело, на ее напряженные ноги, на яркую горизонтальную линию, в которую превращается Харли, а потом ее ноги врезаются в автомат, и она сшибает его.
- Бинго! – Мистер Джей швыряет в нее горсть конфет. Харли кричит:
- Пудинг! – Она кричит. – Так нечестно! – Автомат. Славу Богу, что это не автомат с мороженным, он не подсоединен к электричеству или к чему-то там еще, он просто упал и разбился, и Харли Куин кидает в Джокера мармеладными рыбками.
- Харли, ты покинула меня? На произвол судьбы? – Она прячется за автомат, она расстреливает конфетами Джокера, он засыпает ее леденцами, а доктор Крейн накрывает руками голову и делает вид, что спрятаться ему некуда. Короткая передышка: мистер Джей смотрит, как бы лучше прицелиться, Харли наблюдает за ним, они играют в ковбоев на Диком Западе: пустая улица, перекати поле, и двое с пушками. Они играют в гляделки. Доктор примеривается и сносит табуретом из кенди-бара кран M&M`s, разноцветные «кнопки» сыплются ему в руки. Летят в Мистера Джей.
- Вдвоем? – Джокер шмыгает носом. – В меня? – Он делает вид, что вытирает глаза. – Никто не любит клоунов. Неблагодарные мерзавцы! – Он хватает тело женщины, белокурой, миловидной. Чьей-то молодой мамы или няни. Он держит ее – зажав ее шею, просунув вторую руку ей между ног. Он закрывается ею и перебегает на другую позицию, за тележку. Бросает ее. Он не убивает ее, но женщина ударяется головой об пол, как кукла, и Дик не знает, очнется ли она, когда действие газа пройдет.
- Это не справедливо! – Визгливый крик, разбавленный смехом.
Развороченные стенды. Разбитые витрины. Перевернутые прилавки. Этот мужчина – коричневый костюм, розовая лысина проблескивает сквозь жидкие волосы. Он утонет в Кока-Коле. Эта женщина. У нее на пальце кольцо с черепом, пластмассовое, ей подарил ребенок. Эта женщина погребена под тысячей упаковок мятной жвачки.
Девочки с хвостиками. Мальчики в школьной форме. Юбочки и гольфы, и такие маленькие ботинки.
- У тебя есть Робин. – Напоминает Харли. А Дик думает только о том, чтобы в магазин никто не вошел. Потому что если сейчас дверь откроется. Или к двери подойдут. Или сюда сунется еще один ребенок…
- О! Покажи, что ты можешь, детка. Я знаю, что ты можешь! – Джокер говорит это ему. Джокер складывает ладони, как на молитве, и простирает руку к лагерю противников. Он кричит. – Спасай меня! – И Дик, просто на всякий случай, проверяет дверь. Доктор повернул табличку, но лучше бы дверь запереть. – С чем ты там возишься? – Ворчит мистер Джей, и Дик отвечает:
- Не хочу делиться весельем со школьниками. – На самом деле, он говорит: «Я не хочу детских трупов». И конфеты сыплются из рук Джокера. Он смотрит куда-то мимо. Он замирает и, кажется, даже не дышит. А потом он вскакивает на ноги.
- Детки! – Он подскакивает к Робину и похлопывает ладонью по головке. – Зайчик прав. – Харли оставляет в покое шоколадные монетки. Доктор отрывается от крана с клубничной шипучкой и сплевывает ее на пол. – Надо поделиться. Надо-надо-надо. – Он прыгает за кассу, шарит под ней. Ощупывает тело девушки в форме Свитти-Китти, выворачивает ее розовые карманы. – Надо поделиться с этим чудным городком, нехорошо лопать в ряху…- - Харли! Бегом на склад. - Он кидает Харли магнитный пропуск: и она ловит, она вешает его на шею и чмокает – как будто Мистер Джей подарил ей бриллиант. – И Джонни. – Смерив доктора взглядом и прищелкнув языком, он говорит: - Мне нужен полицейский вертолет.
- Но…- Это Дик. Он не то, чтобы хочет возразить. Но, может быть, ему стоит пойти с доктором, может быть, доктору нужна помощь, или есть шанс справиться как-нибудь по-другому…
- Хочу вертолет. – Обрывает его Мистер Джей. Он улыбается и сцепляет руки в замок, он наклоняется вперед и хлопает глазками. – Пожааааааалуйста. – И доктор Крейн. Он кивает.

Этот Хэллоуин. Робин запомнил его на всю жизнь – обречен был запомнить. Джокер и абсолютная свобода. Джокер и гребущая рука – бери, что нравится. Вертолет наворачивал круги над Готэмом, и в открытую дверь они с Харли сыпали конфеты. Мешки и ящики конфет.
- Это могли быть деньги, - объяснила мисс Харли, - но мистер Джей делал это два года назад, а он не повторяется.
Когда конфеты заканчивались, они спускались на площадку в Гарлеме. Или в северных доках, или в Вайт-Ривер, или в Чайна-Тауне. Харли просто включала рацию и спрашивала, где сидит фазан.
- К тому же, - говорила она Дику, стараясь перекрыть шум пропеллера. – Тогда он пустил газ. Плохие воспоминания. – Они снижались, Харли высовывалась, крепко держась за ручку, и махала свободной рукой. Она улыбалась до ушей: когда внизу подпрыгивали смеющиеся ребятишки, и когда полицейские делали предупредительный выстрел.
Полиции было мало. За все время облета, только две патрульных машины решились остановиться, заметить вертолет. Полицейский диспетчер не выходил на связь. Либо копы не хотели возиться, либо доктор как-то очень гладко угнал вертолет. Дик не спрашивал, как это ему удалось. Судя по всему, Крейн бы не ответил.
На последнем круге мистер Джей запрыгнул к ним.
- Джонни. – Он хлопнул доктора по плечу, прежде чем вертолет стал подниматься. Он крикнул: - Час – и будем!
И, если кому вдруг любопытно: вертолет вел коп. Он не задавал вопросов, не сказал ни слова, но однажды Дик привалился к его месту, и взглянул на него, и Робину показалось, что пилот улыбался. Они распрощались в темноте, на крыше Типографии Вэйсли. Харли сунула что-то ему за пазуху. Что-то похожее на большую пачку банкнот. Он спросил:
- Я Вам точно больше не нужен? – И мистер Джей потрепал его по щеке.
- Какой услужливый парнишка. – Улыбка сползла. – Нет, я думаю, мы справимся без тебя.
Готэм. В зеленых гирляндах, в летучих мышах и фонариках-тыквах. Не было уголка, куда бы не долетал детский смех.
В типографии, мистер Джей ткнул дулом пистолета управляющему под подбородок и спросил:
- Вы не могли бы распечатать для нас пару эскизов? – Вэйсли поправил очки: совсем не так красиво, как это умел доктор Крейн. Он попал по дужке со второго раза.
- Теоретически, я мог бы…
- А на практике? – Сочувствие и внимание. Этот человек, мужчина, которого Робин не видел никогда раньше, не видел ни разу после. Этот человек обмочился. – Упс… - Джокер скорчил гримасу и оттолкнул его от себя. Управляющий плюхнулся на стул. Он сдвинул очки на кончик носа и вытирал пот, натекший со лба, вытирал слезы. – Мистер Вэйсли. – Проникновенно и мягко заявил Джокер. – Окажите мне услугу. – Он деликатно предупредил. - А то я сожгу здесь все к херам. – И мистер Вэйсли услугу, разумеется, оказал.

- Думаю, можно просто оставить их здесь. – Предложила Харли. Она держала под руку Мистера Джей и прижималась щекой к его плечу. – Копии разлетятся. – Она держала яблоко в глазури на отлете. Время от времени, она давала Джокеру откусить.
- Заскочим в поезд и прокатимся с ветерком, - возразил мистер Джей. – Если Летучий не появится.
- Странно, что Бэтмена до сих пор не видно. – Набрался смелости Дик.
- Правда-правда. – Закивал Джокер.
Они стояли на типографской крыше, и доктор сказал:
- 42-26.
Он сказал:
- Ты ведешь, Джей. – И хихикнул.
- Интересно, где он? – Продолжал Дик: он был очень рад, что ему позволили заговорить и что ему ответили.
- Джонни. – Ласково, но тревожно позвал Мистер Джей.
- 46. – Сообщил Крейн, не поворачиваясь.
- Джонни. – Повторил Джокер. – А где Бэтмен?
- Я не брал. – Развел руками доктор Крейн.
- Да-да, конечно, Джонни. – Подтвердил Мистер Джей. Он нежно отодвинул Харли и шагнул доктору навстречу. – Но когда ты видел его в последний раз – он был жив?
- Да, конечно. – Мимоходом, заверил его доктор.
- А… как это было, когда ты видел его в последний раз? – Доктор Крейн притянул его к себе и поцеловал. Он ответил:
- Ничего хорошего, милый. Он был так расстроен, что даже не запер дверь.
Почему-то, Робину было дико неприятно смотреть, как они целуются. Отвратительно. Противоестественно. Но Дик оторвал от них взгляд, только когда за ними вспыхнуло пламя. Огненный гриб над зданием корпорации Шрека. Улыбающаяся кошачья морда, шар весом в полторы тонны, сверзилась прямо на улицу. Это было в пятнадцати кварталах от типографии, но Робин точно, совершенно точно слышал грохот. Завопили сигнализации.
Людские крики. Через пару минут – пожарные сирены. Полиция.
- Как красиво. – Пропела Харли.
- Мерзавец. – Нежно констатировал доктор.
- Сверхдеятельный мерзавец, сокровище. – Заметил Джокер. – Сверхдеятельный. – Высокая горка праздничных сувениров. Дик сам заворачивал их, грузил и отвозил. Но какое ему, к черту, до всех до них дело?..
А потом они неслись по монорельсу в пустом вагоне и швыряли листовки за окно. «Джокер приглашает в гости».
- Сходим на станции Тэби-Роуд! – Станция Тэби-Роуд. Кладбище поездов. Когда Робин понял, что в кабине нет машиниста, когда Джокер треснул по красной кнопке и белые искры полетели из-под колес. Дик едва успел спрыгнуть: и только потому, что мисс Харли пихнула его под зад.
Да, они сошли на Тэби Роуд. За полкилометра от старого обветшавшего вокзала. Было четыре часа утра, и ребятишки набились в бары и клубы, а дети закончили колядовать. Дик уже привык называть жителей ребятишками: ему нравилось это слово, и нравилось, как мистер Джей произносил его. С глубинной верой в собственное превосходство. Почти с любовью.
Дик потирал окровавленное колено. Он сказал:
- По-моему, я сломал руку. – Доктор сжал его запястье и дернул, Дик вскрикнул и отшатнулся .
- Не сломал. – Заключил доктор. – Орал бы громче.
И они пошли домой. По дороге, они играли.
- Гадство века. – Задал тему Мистер Джей. На дороге валялись бутылки и размокшие бумажные пакеты. Редкие машины, высвечивая четверку фарами, увеличивали скорость или даже разворачивались. Ветер гонял по асфальту фиолетовые листовки и шоколадные обертки.
И Харли сказала:
- Гадство – убивать малышей. Гады века – Томи Скваер, Гитлер и команда Одинокие Сердца.
Они гуляли по городу. Просто гуляли. На тротуар выскочила из подворотни тощая бродячая кошка, и Джокер пнул ее под брюхо.
И доктор сказал:
- Гадство – убивать врачей. Бакстон Пикет, прикончил двенадцать психиатров, но провалил побег, потому что не смог убить охранника.
Мистер Джей молчал, и Робин сказал:
- Гадство – разрушать чужие жизни. Харви Дент. Он убил эту семью, всю, в цирке, в прошлом году. – И Харли положила теплую ладонь ему на плечо, а доктор покачал головой: его это мало беспокоило. Дик не рассказывал им о себе и о родителях, но они, кажется, все знали сами, и знали неплохо.
- Мелко мыслите, господа. – Вынес вердикт Джокер. – Вы забыли про самое большое гадство.
- Скажи нам, Джей! – Попросил Крейн.
- Расскажи, пудинг! – Харли подпрыгнула на месте. Джокер в воздухе изобразил барабанную дробь.
- Расскажите. – Попросил Робин. Он опоздал. Ему не нравилась эта игра.
- Гадство века: уйти из сортира, использовав последнюю бумагу, не оставить новой и никому об этом не сказать. Большего гадства в мире нет: даже не ищите.
Они смеялись. И Дик смеялся. Мистер Джей не сказал, что самое большое гадство – изуродовать ему лицо, и Дику этого было достаточно, он был благодарен и удовлетворен.
А потом они увидели ее. Дик увидел ее. Она шла им навстречу, и колготки в сеточку порвались у нее выше колен. Фиолетовый плащ у нее за спиной то и дело взлетал на ветру, и красная улыбка слегка размазалась на щеках.
- Пополнение в твой фанклуб. – Сообщил доктор Крейн, и только тогда Дик поверил, что эта девушка реальна. Она остановилась. Она молчала и смотрела на Джокера, и только чуть подобралась. Он подошел к ней. Оглядел ее. Он воскликнул:
- Барби! – И доктор Крейн расхохотался. – Заткнись, Джонни! – Весело скомандовал мистер Джей. – Это Барби Гордон! Ты так выросла, милая, ты похорошела. Ты по мне соскучилась? Тебе идет моя улыбка… – Он обошел вокруг нее. Слегка опечалился. – И ты похожа не дешевую шлюху. Как папа выпустил тебя ночью одну? В таком виде? – Джокер всплеснул руками.
Она улыбнулась ему. А когда на перекрестке показалась патрульная машина, Барби шмыгнула к мисс Харли под бок и попросила:
- Возьмите меня с собой. – И Харли кивнула.
Она сказала:
- Здравствуй, Барби. – Она оттолкнула девушку себе за спину, а заняла боевую стойку. – Здравствуй, милая.

---

So sorry

[Sandra-hunta]

Название: "So sorry".
Фэндом: "Бетмэн: начало".
Пейринг: Рас Аль Гул (Генри Дюкард)/Доктор Крейн.
Рейтинг: между R и NC-17
Жанр: ПВП
Формат: мини.
Дисклаймер: не мои, и славу Богу.

Влажный блеск его губ. Зовущие соблазнительные отблески в стеклах очков. Очки чуть помутнели, помутнели морские прищуренные глаза. Всякий посредник, всякий прислужник, коим руководит страх и корысть, а не сознание необходимости и долга, обрекает себя на участь таракана. Таракан не слишком далеко ушел от ночного мотылька. Мерзкое мохнатое тельце, желтая жижа вместо теплой крови, и все же – когда мелькают белые крылья, мотылек достоин лучших слов. Генри нравилось считать его мотыльком – даже если мальчик и вправду был тараканом.
Генри любил загадки. Любил игрушки с сюрпризом. Секрет мотылька не лежал на поверхности, и тем приятнее было разгадывать секрет. Что-то обрушилось под ногами у мальчика, что-то случилось с ним. Что-то пряталось совсем близко, жалось к стеклам его очков – змея в аквариуме, кобра в террариуме, удав, отделенный толстой прозрачной глыбой от любопытных зрителей. Хитрый мальчик, жалкий мальчик, мелкий жулик. Косая линия его плеч, угодливо сгорбленная спина, кривые контуры, надломленные тени. Его умненькая головка вжималась в плечи, и он затаивал дыхание, почувствовав угрозу, и вслушивался в каждый звук, в каждый шорох, но когда он шел по улице – он был сама благопристойность и достоинство. Подбородок гордо задран, высокомерие и превосходство во взгляде, и никто не назовет его Джонни – только Доктор Крейн.
Маленький мальчик, ничтожный мальчик, мелкая сошка. Генри сравнивал его с мотыльком не потому, что Крейн умел летать или тянулся к огню. Просто единожды коснувшись чужой ладони, он не мог улететь восвояси. Джонатан любил играть в прятки. Он прятался за шаблонами, за стереотипами, за аккуратным костюмом и безукоризненным узлом черного галстука. Он прятался за статусом доктора, за самоуверенной походкой и нахальным тоном. Он обыгрывал человечество, не выступая против правил. Он был всего лишь ученик, но хранил свое обаяние.
Когда Крейн возвращается домой, в свою пустую и красивую квартиру, Генри ждет его у раскрытого окна. Они не назначают встреч. Не строят планов. Не обмениваются сигналами. Им удалось избежать большинства ошибок, которые приводят к краху и долгим часам бессонницы на задворках действия. Разумеется, Великий Расс-Аль-Гул передаст своему помощнику инструкции, разумеется, у него наготове достойный приказ, но всему свое время.
Когда Джонатан встает перед ним на колени, лицо у мальчика слегка вытягивается, и неподвижный взгляд – точно под гипнозом – ровно вперед. Он замирает в нескольких дюймах, брюки Генри расстегнуты, и Крейн тихо дышит чутким носом, сжимает руки в карманах. Наконец, он снимает очки – локоть чуть дрогнул, неловко сжались пальцы. Его влажный яркий рот, совершенно непристойный, его нахальная лакированная физиономия. Секунду – Генри чувствует кожей бедра его гладкую мягкую щеку. Потом Джонатан жадно заглатывает его член. Истинно профессиональная хватка. Плоть не помещается ему в рот, не проходит в горло, но она нужна ему, вся, он торопится оставить на ней след своей слюны, горячее прикосновение шершавого упрямого языка, заявить на нее свое право. Мокрые чмокающие звуки, судорожные поспешные вдохи. Генри кладет тяжелые жесткие ладони мальчику на плечи. Маленький наглый сукин сын. Генри мог сломать ему кости одним движением – если бы захотел.
Однако, тогда не осталось бы никого, кто бы так откровенно хотел его.
Однако, загадка бы осталась без разгадки.
Лениво поглаживая взмокший курчавый затылок, Генри думает: когда эта чудесная садовая дорожка пошла криво? Что случилось с мотыльком? Его бил отец? Его изнасиловали? Плохая семья, жестокие сверстники, задавленные воспоминания о трагедии? Или это слишком простые ответы? Может быть, великий Рас Аль Гул просто обленился на легкой работе вроде Брюса Уэйна? Или некоторые мальчики рождаются конченными испорченными подонками, и им нужно помешать рождаться?
Генри высвобождает – достает – плечи из-под черного пижонского пиджака. Тонкая рубашка липнет к телу. Влажная потемневшая челка липнет ко лбу. Какой старательный, какой рьяный мальчик.
Мальчик, которого никто никогда не боялся. Мальчик, который сам привык испытывать страх. Отходить в сторону. Опускать плечи. Его мокрые горячие губы на головке члена. Глубже. Еще глубже. Широкий – поместительный – рот, и такое узкое лицо, такие… непрактичные щеки. Рубашка становится почти прозрачной, под ней видна бледная, чуть желтоватая кожа городской крысы. Генри берет Крейна за узел галстука и затягивает черную удавку на шее. Джонатан сопит, его движения становятся резче, он тихо, остервенело мычит, но не пытается вырваться, и Генри сдергивает галстук с его горла.
Иногда великий Рас Аль Гул задумывался: что заставляет людей поступать в соответствии с его желаниями? Его вера в успех, сознание собственной власти, или потребность в подчинении? Безразличие? Большинству не слишком интересно, чем заниматься, чему посветить себя. Большинство не слишком беспокоит, что выбрать. Кого выбрать. Они инертны. Они сговорчивы. И если бы сейчас его не было в этой комнате, к кому-то другому тянулась бы легкая занавеска, кто-то другой слушал бы шум ночного Готема, жмуря глаза и чувствуя влажный жар этого тела и этого рта.
Вязаная жилетка. Очки. Блестящие начищенные ботинки. Наверняка, белое белье и свежая наволочка на подушке. Порой – не дольше, правда, десяти-пятнадцати минут, - Генри думал о теле Джонатана. Вот уже несколько месяцев он приходил в темную квартиру и распахивал окно, вместе с ночным воздухом впуская в этот дом свое дыхание, но ни разу не пошел до конца. Может быть, потому что тогда мотылек утратил бы свое очарование. Задница есть задница, даже если она очень хороша. Может быть, потому что секс требовал большей возни и большего равенства. Генри давно перестал относиться к таким эпизодам, как к форме порока: воин есть солдат, нужды солдата ясны и требуют удовлетворения, а подобный акт в любом случае лучше поощрения проституции. И потом Крейн нравился ему. Да, действительно нравился. Он был полезно слаб и легок в обращении, он был исполнителен и довольно умен, время от времени Генри колебался: стоит ли оставлять его в городе, когда городу настанет срок исчезнуть? Крейн мог бы быть полезен в другом месте и в другом деле.
Двумя пальцами Генри взял его за подбородок. Масляный – жирный от пота и от смазки. Всегда приятно смотреть, как иллюзии рушатся. Порой, даже приятно трогать.
И не пришлось удерживать его голову, пока семя лилось ему в рот. Определенно, интересный мальчик. Определенно…
Слегка онемели колени, Генри почувствовал, что ноги дрожат, и постарался прийти в себя. Минутные слабости – самые опасные слабости. Джонатан уперся ему гладким лбом в оголенный низ живота. Он по-прежнему стоял на коленях, обессилено привалившись к чужому телу, к твердой опоре. И так всю жизнь.
- Джонатан. – Властно позвал Генри Дюкард своего временного помощника. Тот тяжело и сбивчиво дышал, его узкая спина и хрупкие плечи под промокшей рубашкой выглядели совсем миниатюрными, а собственные ладони показались Генри просто гигантскими. – Джонатан Крейн. К делу.
- Доктора Керйна, - прозвучал снизу хриплый, запыхавшийся шепот, - нет на месте. – Влажный лоб отлип от кожи Генри и впечатался в нее снова. – Если хотите записаться на прием, - Крейн шумно втянул носом воздух, - оставьте сообщение.
Доктор Джонатан Крейн был порождением Готема и должен был сгинуть вместе с ним. И все же, уходя из темного дома, пропитанного холодом и уличным смогом, великий Рас Аль Гул чувствовал, что, когда он сковырнет мерзкий нарост города с лица Земли, Генри Дюкарду будет, о чем пожалеть.

---

Вашему вниманию...

[Bat-man]

@темы: видео, не слэш, кинокадры

---

Третья глава.

[Sandra-hunta]

Название: Когда Ницше плакал.
Рейтинг: NC-17.
Пейринг: Джокер/Крейн, Бэтмен/Джокер, Дюкард/Крейн.
Дисклаймер: персонажи - не мои.
Предупреждение: насилие. Много насилия.
Предупреждение2: без беты. Кто бы знал, как она мне нужна.


Последним мужчиной, которого я любил, был Генри. Он любил посенсействовать и немного походил на моего отца, но мы сильно сблизились с ним, я был многим ему обязан и чувствовал в нем что-то иррационально привлекательное. Мы встречались время от времени, суматошный секс и отчеты о ходе операции – по большинству, наше общение сводилось к ним. Он не тратил времени на личные пристрастия, я каждый раз старался подвернуться под руку, я почти уверен, что у него не было никого кроме меня, а у меня, по сути, не было никого, кроме него. Люди, которым выпадала возможность по крайней мере заговорить с Генри, испытывали к нему уважение – в независимости от того, соглашались они с ним или отвергали его, брались ли с ним бороться или вступали в организацию. В моем случае, глубокое уважение, симпатия и благодарность переросли в почти семейную связь.
Он был моей единственное семьей. Последней подпоркой. Я мог ему доверять и рассчитывать на его помощь – это много, ни о ком другом я не стал бы говорить подобного.
Ему не обязательно было знать, как я к нему отношусь, но, помню, однажды я попросил его обнять меня. Тогда я испугался, что он откажется, и, конечно, сразу же разозлился. Я сказал себе: «Это самое меньшее, что он может сделать. За тысячу раз, когда он вставал, одевался и хлопал дверью. Теперь, я рискую ради этого сукина сына своей свободой и жизнью, и ему следовало бы меня отблагодарить». Это было не вполне верно и очень однобоко, и я это сознавал. Но лучше было думать так, чем признаться: я не нужен ему, через пару недель я стану совсем не нужен ему, он никогда не задумывался обо мне и не станет обо мне жалеть. Может быть, даже пойдет на устранение. И уж конечно: закроет дверцу в импровизированный бордель.
Это было во время последней проверки. Он заглянул в Готэм – на три с половиной часа. Мы встречались в закусочной «Мир Мороженого» на Данхил-стрит. На вывеске был огромный клубничный рожок: Джею бы это понравилось, он счел бы место забавным. Проблема в том, что у Генри нет чувства юмора, и на его фоне даже я выглядел клоуном.

Джонатан пил молочный коктейль через две соломинки, низко наклонившись к столу и лукаво глядя снизу вверх на Генри Дюкарда. В классическом и значительном лице мужчины была легкая нотка трагизма.
- Зачем такой цирк? – Он строго и коротко кивнул на высокий стакан. Джонатан опустил и поднял веки. Его глаза в этот день были удивительно чистого и пронзительного оттенка весеннего неба.
- Очевидно, так надежнее. – Крейн подчинился и принял чужой настрой, игривое и насмешливое выражение скисло, вместо него проявились деловитость и недовольство. – Даже если в городе начали устанавливать жучки, здесь в последнюю очередь предположили бы возможность мафиозных переговоров. – Непроницаемый и невозмутимый. Доктор Крейн. Диссертация успешно прошла защиту, задница надежно прикрыта.
- Ты говорил о непредвиденных проблемах. – Генри чувствовал себя глупо. Ни один рациональный довод не мог помочь ему преодолеть это пакостное чувство. Великий Рас Аль Гул с вафельным рожком в руке. Даже не придумать более гротескного сравнения, ситуация сама по себе идиотская.
- Бэтмен. – Подтвердил Джонатан и поправил очки. Генри мог не вспоминать о нем месяцами, не помнил, какая его кожа на ощупь и какие выражения он использует чаще всего, не помнил ни одной его привычки, его вкуса и его запаха, но скучал по его ровной тонкой спине. Чистая эстетика.
Джонатан держался обеими руками за стакан, совсем как ребенок. Он продолжал:
- Ничего существенного, пока до меня доходят только слухи, но в свете твоего рассказа о блудном сыне Готэма… - он вздохнул, что называется, полной грудью, она тяжело поднялась и опала, Джонатан задержал дыхание. – Я решил, он может представлять угрозу. – Заключил доктор Крейн.
- Чем он занимается? – Генри выглядел заинтересованным. Он даже поерзал на стуле и расстегнул воротник пальто, перестав на время чувствовать себя быком в посудной лавке.
- Я уже сказал: ничего существенного. – Джонатан вызывающе и мстительно улыбнулся. Дюкард вернул ему улыбку: покровительственную, но сдерживающую. Они не в первый и не во второй раз возвращались к этой теме. – Избивает карманников и мелкую шантрапу, пытается навести страх на рыб покрупнее. Не скажу, что ему это удается.
Молоденькая официантка в белом переднике остановилась у их столика. Поколебавшись и оценив строго обоих посетителей, она все же остановилась на Генри и пыталась строить ему глазки.
- Чем еще я могу Вам помочь? – Спросила она с вынужденной, широкой и болезненной улыбкой, когда оба мужчины повернулись к ней.
- Помогите себе, Маргарет. – Ответил Генри, пристально и личностно заглянув ей в глаза. – Вернитесь в университет, постарайтесь получить стипендию, не откладывайте на потом свое будущее: очень скоро, будущее становится прошлым. А я вижу, я знаю, Вы можете справиться с жизнью, Вы можете преодолеть трудности.
Она ушла – очень быстро. Мочки ее ушей, маленькие и мягкие, покраснели, и слово – невнятный набор звуков, выпавший из ее забитого смущеньем рта, - могло быть любым словом английского языка. От «спасибо» до «на хер»
Джонатан беззвучно рассмеялся, опустив голову и спрятав улыбку за край стакана. Логотип на кроссовках, дрянная висюлька – награда за благотворительность, прячет неловкость, работает не в сезон. Бывшая студентка. То, что джентльмен произнес ее имя без «эммм» и демонстративного разглядывания бейджика, приняла за чудо.
К таким играм за годы знакомства Джонатан научился относиться снисходительно.
- Работает грязновато? – Вернулся Генри к прежней теме.
- Нет, не скажу. Проблема в том, что ты избаловал его театральными эффектами. – Доктор Крейн наклонился поближе, его глаза чуть округлились, и он доверительно сообщил: - Этот парень одевается, как летучая мышь.
- Это мелочи.
- Его трудно принимать в серьез.
- Он справится.
- Не знаю, чему нам стоит радоваться больше: его провалу или его успеху.
- Я в любом случае в выигрыше.
- Если мыши не захочется твоей крови.
- Он не настолько хорош.
- Ага. Я тебя поймал.
- Это не повод для злорадства.
- Он разбил тебе сердце?
- Он совершил ошибку, когда решил уйти. Он так и не усвоил мой главный урок.
- Не стоило покушаться на основной авторитет: это даже не первая глава, это введение в психологию управления.
- Им невозможно просто управлять.
- Насколько он хорош?
- Мой лучший ученик.
- Спасибо большое.
- Джонни. Дорогой мой мальчик. Я ценю тебя и ты разбираешься в своем деле, но ты не продукт моего труда.
- Прости: это беспредметный разговор. Просто с недавнего времени мне кажется, что для меня операция не кончится хорошо.
- Операция не может не состояться.
- Я говорю не об операции. Я говорю о себе.
- Не понимаю.
- Мне бы хотелось знать, что ты не бросишь меня тонуть посреди лужи с дерьмом.
- Джонатан. Осторожнее в выражениях.
- Прости. Прости. Я знаю, что зарываюсь. Прости меня.
- Я обещаю не оставлять тебя без резкой необходимости на объекте.
- Спасибо, Генри.
- Помимо прочего: это все новости?
- Остальное мелочи. Проблема с прокуратурой фактически устранена, проблему с Фалькони устраним по мере обострения.
- Не затягивай.
- Не буду.
- Ты справляешься. Не сбавляй темп работы, и все получится.

Да. Вот тогда я вышел за ним и окликнул его.
- Генри!
Он обернулся: он был первоклассным бойцом, это чувствовалось в каждом его движении.
- Пожалуйста. Ты не мог бы обнять меня? – Строго говоря, я обнял его сам, но лучше было спросить разрешения, чем оказаться на асфальте.
Я прижимался к нему. От него пахло дорогой кожей, и новой одежкой, и порохом – но совсем не так, как от Джея. От него пахло восточной лабудой, курительными свечами и дымом. Я обнимал его, уткнувшись ему в ключицу и крепко зажмурившись. Он положил мне руки на спину. Мне этого было достаточно.
Просто к слову: эта девушка, Маргарет, она отказалась приносить нам счет.


- Трам-пам. Та-ра-ра, пам-пам. Та-ра-ра, тииии…
Она танцует под фонарем, напротив полицейского участка. Проходит по бордюру, расставив руки в стороны, и делает вид, будто играет в классики. Она выглядит так, как выглядит смерть. В участке полицейские, как дети, прилипают к окнам. Каждый из них боится, что из шкафа вылезет чудовище, что случится большая беда. Заключенные жмутся к решеткам и спрашивают, что происходит. Они протягивают руки сквозь прутья. Каждый из них надеется: когда Джокер выйдет, он заберет их с собой.
- Что Вы здесь делаете? – Спрашивает комиссар Гордон, усталый и вымотанный комиссар. Он похож на пиджак после стирки: чистый, пожеванный и весь в складках. Он стоит на ступеньке, у входа, и Харли Куин, девушка-смерть, подбегает к нему.
- Жду своего пудинга, что же еще! – Она расцветает улыбкой, у нее совершенно белые зубы. Она полна доброты и любви, и настолько омерзительна, что хочется ее ударить.
- Мисс Куин. – Он вздыхает, плечи тяжело поднимаются и опускаются. – Вы отлично знаете, что не можете внести за Джокера залог – это против правил.
- Залог? – Она хлопает глазками и хватает себя за помпоны шутовской шапки. - Комиссар! Я бедная девушка. Какой залог? – Ее улыбка становится более правдоподобной. Хитрой и наглой. Она спрашивает лукаво: - И зачем?
- Так. – Гордон трет переносицу, поправляет лацкан пиджака и щупает кобуру. Он надеется, что твердо стоит на ногах, он готовится к самому худшему.
Она поднимает взгляд вверх. Прикусывает кончик пальца. Ее губы вымазаны черным.
- Моя конфетка выйдет отсюда… - Ее губы шевелятся, она кажется задумчивой. Она делает вид, что считает. - Через минуту, тридцать секунд. – Сообщает Харли Куин, и комиссар знает, что будет все именно так. Он не в состоянии помешать. Он не может изменить. Все, что он может: эвакуировать участок.

Было светло. Свет заливал стены гостиной, серовато-голубоватые и немного шершавые, и стены кухни – цвета яичного желтка. Свет обволакивал белый диван и облизывал белый холодильник, белый верх плиты и белую дверцу духовки. Он стекал с крыши дома и лился по улицы, уходящей плавно по склону вниз. Он поблескивал в безупречно-прямоугольных стеклах и оставлял сияющие мягкие дорожки на паркете.
Джонатан поставил утюг на доску.
- Клара! – Она сидела за столом, вытянув и сцепив голые руки. Мрачная, сонная и сосредоточенная. – Ты не видела мои очки? – Ее волосы были собраны в пучок на затылке. У нее была тонкая талия и круглая задница. У нее была красивая грудь. И, до недавнего времени, Клара заразительно смеялась и умела слушать, когда с ней говорили, это многого стоило. Теперь – нет. Теперь она окаменела. – Я погладил твою блузку. Напомни отцу, чтобы он выпил лекарство: он пропускает, и лечение остается без результата. – Его учебник по истории. С холодильника. Его тетрадь с конспектами по праву. Прямо за чайником. – А кто вообще трогал мои вещи? – Джонатан щурится. Ему шестнадцать, его глаза – чистые и полупрозрачные, как весеннее небо, и такие же нежно-прохладные. Веснушки на его скулах почти не заметны, но еще не исчезли. Его пальцы иногда кажутся ему безобразно длинными, а запястья все еще тоньше, чем у мачехи.
- Чтоб ты сдох. – Говорит она тихо, внятно и почти без выражения. Джонатан хотел подойти и поцеловать ее, но теперь, конечно, не поцелует.
- Я ничего тебе не сделал, не смей так со мной говорить. – Он стоит спиной к буфету. Пальцы сжимаются на ручке ящика. Брюки слегка велики, подбородок слегка дрожит, а внутри сама собой закипает легкая ненависть. Он полон легких недостатков.
- Хорошо, что теперь все ясно.
- Что же тебе ясно? Не просветишь меня? – Он старается быть высокомерным. Он нервничает. Пожалуй, он боится. Конечно, она женщина, а ему уже шестнадцать, и он должен бы уметь за себя постоять, но если она захочет его ударить…
- Ясно, почему Гретта ушла. Какая глупость. «Я бы никогда не бросила такого мужчину». – Он тяжело дышит. Ему кажется, сейчас начнет сыпаться побелка с потолка. Сейчас по стене побежит трещина. Жирная злобная черная трещина.
- Да неужели? – Спрашивает Джонатан. Его губы кривятся. Его губы, которые девушки обсуждают за соседней партой и хихикают. Их смех его смущает. Его лицо в зеркале его убивает. В нем слишком много неверных линий. В нем слишком много подтекста, в нем есть обещание, от которого Джонатан не может избавиться и которое не хочет выполнять. Пожалуй, он почти ненавидит свое лицо.
Она говорит:
- Выметайся.
Он отвечает:
- Приятного тебе дня.
Что-то не так с его лицом. Что-то не так. Джонатан знает об этом: он не хочет ссориться, он не хочет кричать, он хочет угадать ее мысли и выполнить ее желание, но его лицо – она смотрит, и ей кажется, что он над ней издевается.
Он издевается? Разве что слегка.
Она бросается к нему. Он бежит к двери, захлопывает створку за собой. Сумка падает с плеча, он ее подхватывает, он выскакивает на лестницу раньше, чем Кларе удается догнать его. Это вполне можно назвать удачей. Отличным началом отличного дня.

В отцовской спальне задернуты шторы, немного душно, немного пыльно. Шкаф распахнут, вешалки на полу. Будильник – старый коллекционный будильник с ключом для завода – разбит, выскочил крупный осколок. Салфетки и таблетки Клара смела с тумбочки. Кажется, милая отрывалась во всю. Она оставила записку с адресом: она надеялась, что ей отправят вещи потяжелее.
Она продержалась полгода.
Джонатан осматривается и поднимает вешалки, пустые и с отцовскими пиджаками, с рубашками, со свитерами. Поднимает их, аккуратно и буднично, вешает обратно в шкаф. Папа часто посмеивается над ним, но хвалит его.
- У тебя отлично работает голова. Остается только приложить усилие, и ты добьешься всего, что захочешь.
- Иногда я удивляюсь: ты понимаешь меня лучше, чем я сам.
- Ты похож на мать: такие же губы, такие же уши. И у тебя темнеют волосы. Подожди, веснушки тоже пройдут.
- Ты очень симпатичный, Джонни.
И…
- Все, что тебе нужно, это подходящий костюм.
Но ему не нужен подходящий костюм. Красивый костюм. Ему нужна одежда, которая будет его закрывать – надежно, целиком закрывать.
Отец лежит в постели. Он болеет.
- Она ушла. – Джонатан. Все в порядке вещей.
- Ничего страшного. – Хорошо, папа. – Ты звонил своей матери? – Джонатан пожимает плечами. Он печален и спокоен. Он похож на комнату с задернутыми шторами.
- Она не хочет видеть меня.
- Глупости. – Уверяет его отец. Он умеет говорить так, будто знает о жизни все. Для большей безопасности и комфорта, Джонатану стоило бы признать: его отец действительно знает о жизни все. Он непоколебим. Он упорен. Он прав.
Покончив со шкафом, Джонатан подходит к постели и устраивается рядом. Кладет голову на одеяло, кладет голову мужчине на бедро.
Тот спрашивает:
- Как в школе?
Говорит:
- Ты забыл в машине свои очки.
Говорит:
- Оно и к лучшему. Тебе они не нужны.
Его пальцы – у Джонатана в волосах. Его рука – на плече. Он говорит:
- Не дергайся.
А когда он заканчивает… он спрашивает:
- Не скажешь, который час?
И Джонатан, в задранной под шею рубашке, в теннисных носках и по-прежнему с часами на запястье, Джонатан отвечает, нездоровым вибрирующим голосом, стараясь ровнее дышать:
- Половина четвертого.
Папа подарил часы ему на день рождения. И сам защелкнул у него на руке.

Джонни, четырнадцать. Джонни, пятнадцать. Он посмеивается над воспитательным кино, над героями, плачущими в душе, над режиссерским виденьем грязи. В четырнадцать, в пятнадцать лет Джонни – скверный циничный мальчишка. Его голова полна вопросов, которые ему некому задать. В шестнадцать он понимает, что нашел очень важный ответ. Шутки шутками, фильмы фильмами, но чтобы избавиться от запаха спермы, нужно по крайней мере полчаса, горячая вода и подходящее мыло. В шестнадцать Джонатан записывается на домоводство, на женский курс. Чтобы кто-нибудь объяснил ему, что делать с белковыми пятнами. И как отстирать с рубашки кровь. В шестнадцать лет Джонни смотрит на мир из-за пластиковых стенок душевой кабинки – слегка запотевших и покрытых хлопьями белой пены. Из-за стекол своих очков – красивых, но неудобных.
В семнадцать Джонатан становится совсем другим. Его голова по-прежнему полна вопросов, но он переходит на новый уровень. И, конечно же, ему любопытно:
- Почему ушла его мать?
- Почему отец выстрелил себе в голову?
- Почему он не так огорчен, как должен бы?
- Почему люди относятся к нему так или иначе?
- Почему мы делаем то, что делаем?
- Почему мы боимся темноты и выпускных экзаменов по английскому?
Да, конечно, ему любопытно, но еще ему любопытно – очень, безмерно – что помогает убрать этот вкус изо рта? Кроме арбузной жвачки?
Полчаса и горячая вода с мылом – только на запах. Не говоря о следах. Не говоря об ощущении.
Его отец. Пару слов о том, как это произошло. Его отец болтал с охранником в Уэйн Интерпрайзес – он был директором по маркетингу. Они разговаривали.
- Да? По восемь часов безделья и скуки, на одном месте. Я бы не выдержал.
Отец спросил:
- Это боевой пистолет?
Он спросил:
- А можно мне посмотреть?
Он застрелился. И Джонатану пришлось зубами грызть стипендию, потому что страховка не предусматривала суицид. И у него были какие-то деньги, но до двадцати одного года Джонни ни хрена не мог с ними поделать.
Его мать. Он сменил три приемных семьи – прошел через три приемных семьи и одного временного опекуна – но она ни разу не встретилась с ним. Когда шел развод… она сказала: «Нет, мне это не нужно». Она не хотела смотреть на него. Не хотела подходить к нему близко. Отец всегда считал, что она перебесится, но Джонни не верил в это. Когда она ушла – он знал, что больше не встретится с ней. Знал с самого начала. Для этого были свои причины.
Джонатан. В восемнадцать он перебирается в университетское общежитие. Его дом – матрас с подушкой и угол, куда можно повесить постор «Хэллоуина». Все, чего он хочет – кроме успешного будущего, кроме своих ответов, кроме ключа к замку – это узнать, в чем проблема с его лицом. Почему его лицо… подходит лучше, чем любое другое. Почему ему так не везет.
С восемнадцати до двадцати восьми – Джонни проживает длинную хорошую жизнь. Жизнь, после которой, в общем-то, не жалко закончить. Его голова разбухает от знаний, знаний и ответов в ней через край, но его по-прежнему мучает вопрос – что за предложение написано у него на лбу? Предложение, от которого он не может избавиться, которое никак не может стереть.

Называл его своим ангелом и облизывал слабые руки. Вместо Элиса Дилана стал мурлыкать Элиса Купера. Целовал кожу за бледными ушками, где особенно сильным был телесный запах, и бормотал обещание, предыдущее на следующем забывал – хотя никогда не обещал и ничего не забывал… Джонни. Все, чего Джек хотел сегодня, это увидеть Бэтси рядом с ним. Сделать рыцарю подарок. Если Бэтси нужен Джонни – пусть будет так, пусть берет, Джек поделится, он не жадный. Если Джонни для него – таблетка от равнодушие, пусть он подавится Джонни.
Там, на деле. Джек сказал ему:
- Это не справедливо.
Он пожаловался.
- Я так стараюсь, и никакой отдачи!
Попросил:
- Оставь эту куклу в покое, еще наиграешься!
Он был в отчаянье.
- Бэтси! Неужели ты больше не думаешь обо мне?
В этом было что-то фундаментально неправильное. Это «что-то» было отсутствием интереса. Бэтси терял страсть, он превращался в героя на пол-ставки. Его заботило что-то другое, что-то совсем постороннее, и Джек бился об стену, чтобы вернуть ему интерес.
Бэтмен. Даже его удары стали какими-то вялыми и механическими. Ничего похожего на ярость, ничего близкого к ненависти, ничего похожего на ту интимность, которая держится между двумя врагами. Кто украл его сердце, кто занял его ушастую голову? Кто бы это мог быть?
Мелкий пакостливый ублюдок. Потаскуха чертова. Нет, это не Джонни, это не про Джонни, у Джонни Крейна нет второй личности – это просто у нас двоится в глазах. Есть Джонни, который мешает тебе жить и дышать. Джонни, которого запросто можно смыть в залив и уладить проблему.
Да, да!
Пусть у него будет повод для мести, пусть кусается, пусть ищет, чем бы занять руки, пусть рвет на себе рога! Пусть Бэтси бегает за ним, ломает ему кости, рушит его планы – больше Бэтси ничего не останется, больше Бэтси он ничего не оставит. Он станет его навязчивой идеей. Его призраком. Его самым большим врагом. Он станет его частью, неотделимой частью, и они будут вместе – всегда вместе, всегда рядом, не угасая и не остывая…
Но есть и другой Джонни. Да, да, есть, есть Джонни Крейн, партнер и друг, и такой же зубастый крокодил, как ты сам, Джей, и ты можешь смыть его в реку, но ты заскучаешь, ты о нем вспомнишь, ты будешь жалеть, что потерял его, будешь кусать себя за яйца и вспоминать, что с ним ты тоже был рядом, был вдвоем, и стоял на одном мостике, и он кое-что да значил для тебя.
Джонни, Джонни. Мелкий паскудник. Как выключить тебя из уравнения, зачем ты мне здесь нужен, зачем ты здесь крутишься?
Джек сидел за решеткой и смотрел на черный зигзаг от каблука на полу, у самого выхода. Джек знал, что выйдет отсюда, выйдет очень скоро, и жалел о том, что все будет так быстро, потому что ему необходимо было подумать. Хорошенько подумать.
Поразмысли, Джей, поразмысли. Поразмысли о том, как за волосы достать себя из дерьма. Что сделать с этой историей? Может быть, Бэтси не так прочно увяз, может быть, ему хватит взорванного детского садика и горки обгорелых трупиков? Нет, нет. Нет, так легко отделаться не выйдет, хотя хотелось бы, так хотелось бы пойти легким путем – дядя Джокер любит детишек, но не так сильно, как любит мышат, не так сильно, как доброго доктора. Нужно что-нибудь делать, нужно что-нибудь выродить, Джей, иначе он забудет про тебя, а ты не можешь дать ему забыть про тебя, он – твоя жизнь. Твоя жизнь! О-хи-хи, Бэтси, Бэтси, как нам вернуть тебя в лоно истинной веры? Что нам сделать с тобою, мышка, что нам сделать, чтобы вернуть тебя?
Когда снова ты спросишь – «Чего ты хочешь? Зачем ты это делаешь?». Когда снова ты будешь захлебываться злостью, орать и размахивать кулаками, когда же, когда же, когда же? Тебе что, пинок под зад нужен?
Сидя в камере, вдыхая тяжелый и затхлый воздух, Джек раздумывал:
А если не убивать Джонни? Если оставить его на месте, подправить немножечко? Что, если нарисовать ему большую красивую улыбку, от ушка до ушка? Слегка поработать над этой чудной мордашкой? Может быть, плеснуть в него кислотой – не слишком много, без фанатизма, без остервенения… нет, нож подойдет лучше, гораздо лучше, Джонни почти не потеряет, никакая сила не заберет его голубенькие глазки, но, может статься, Бэтси оттает? Может статься, Бэтси отправит Джонни к чертовой матери, окровавленного и улыбающегося, может быть, он плюнет – эти герои, у них совсем нет воображения, у них нет здорового чувства любви к странностям, они ценят ангельские мордашки и наружную красоту, они должны легко прощаться с плюшевыми мишками, если мишки остались без лапок…
Джонни. Конечно, Джонни будет не легко. Может быть, он даже заплачет, может быть, пустит в ход свои психиатрические штучки, но оно того стоит. Нет, Джонни не уйдет. Джонни не сдохнет. Он переживет и останется рядом, он останется рядом, потому что, когда дело касается таких вещей, когда дело касается одиночества, у Джонни пропадает хребет – так он устроен. Но оно и к лучшему, оно и к лучшему, не так ли? Джонни будет здесь, всегда будет здесь, прямо здесь, и Бэтси – Бэтси тоже будет здесь…
Нет. Бэтси не будет. Мальчики не любят разрушенных замков и плачущих девочек. Мальчики не борются с отвращением. Если Джонни ему опротивет, Джек тоже опротивет ему. Может статься, все его дело. Может статься, вся другая сторона, вся изнанка. Герой снимет маску, устроится на работу и заведет детишек. Герой больше не будет играть с ними в салочки, а это так печально – так печально…
А если все-таки попробовать? Ведь можно – попробовать? Хуже уже не будет, а если не выйдет, рвануть школу или садик? В конце концов, все должно быть поправимо, смотри на светлую сторону, мой мальчик, улыбнись шире – и все пройдет!
Джонатан. Если не пройдет, да, это будет нехорошо, это будет грустно, но он может убить Джонатана.

Этот ребенок. Ты лез вон из кожи, чтобы обеспечить ему… нет, не все самое лучшее. Просто все необходимое.
Ребенок, к которому ты вставал по ночам и которого купал в раковине. Беспокойный и шумный розовый комок превратился в девочку, и ты решал с ней задачки по математике – до тех пор, пока не стал самым занятым копом в Готэме. Ты заходил поцеловать ее на ночь, ты учил ее присматривать за братом. Ты рассказывал ей, что хорошо, а что плохо – и она слушала тебя, доверяла тебе. Иногда, когда ее мать спала, она приносила тебе кофе, она прижималась сзади к твоей спине и клала руки тебе на плечи. Как-то незаметно для других, незаметно для семьи, она стала молодой девушкой. Ее юность, ее горячность, категоричность и смелость. Ее свежесть. Пока она была рядом, ты не чувствовал себя стариком.
Ты не брал взятки, потому что депрессия – слишком тяжелая ноша. Ты не думал, что справишься своими силами. Ты старался не думать о том, как будешь справляться – когда настанет время справляться. Теперь, кажется, тебе нечем заплатить ей за колледж. Она шьет себе юбки, и ты перестал говорить с ней, если бы она объявила, что хочет большего, если бы призналась, что завидует одноклассницам в платьицах из универмага Шрека, от Макса Мары или Диора, или что там любят женщины?
Но Барбара завидовала. Она хотела большего. И она заслуживала большего, даже если ты не мог ей этого дать. Ты срывался, ты отстаивал с боем свое право быть честным. Больше ни в чем ты не преуспел. Но она не просила тебя нарушить закон, она хотела, чтобы ее семья не отличалась в худшую сторону от остальных, и ты знал об этом. Ты знал, что ей тебя не достает. Ты знал, что она обделена вниманием. Знал, что, впервые, она стала ссориться с братишкой. Она рано уходила, поздно возвращалась – совсем как ты. У тебя не было времени волноваться, и ты волновался задним числом, вы рявкали друг на друга.
Проблемы копились, как наркота в кладовке для вещь-доков. Ни к чему хорошему это привести не могло.
Ты зашел в к своей дочери в комнату впервые за четыре года. Что ты увидел там?
- Господи Боже…
Кровавые улыбки, со всем четырех стен. Без пробелов и просветов.
Джокер. Джокер. Джокер.
Заразная, повальная болезнь. Вирус бешенства. Эпидемия, охватившая город: не помогут ни кордоны, ни карантин.
«Gotham News». «Times». «People». «Observer».
«Поваренная книга анархиста» на полке. Фотографии документальной съемки. Фотографии из твоего архива. Блескучие обложки таблоидов, карикатуры и коллажи. И его лицо. С каждого дюйма.
И не важно, что подростков в гриме собирают с улиц, как ягоды с грядки. Это не про тебя. Не про твою дочь.
Не важно, что ты проводишь по три воспитательных беседы за ночь, между вызовами. Ты показываешь им кадр с мест совершения терактов, ты показываешь обугленных жертв и вывороченные кишки, и ждешь, когда школьники ужаснутся. Обычно, вместо этого школьники говорят:
- У меня есть вот эта. – Девочка наклоняется к мальчику и показывает пальчиком на оторванную голову.
- У меня есть все. – Отвечает он высокомерно. – И я там был.
- Ты там не был. – Доносится с задних рядов. – Не был, звездюк. Там не выжила ни одна живая душа.
Но это все не про вас. Барбара. Когда ты видел подростков с делами о наркотиках, вандализме или проституции, ты ведь не примерял их историй на свою дочь.
А в ее комнате.
Где-то между Джокерами и Куин – Че Гевара.
Где-то между мясом и кровью – Бакунин и Всемирная теория революций.
Да, и блокнотный лист. С автографом. Красной краской на желтом блокнотном листе – там твоя дочь оставляет «напоминалки», как все в вашей семье. Там написано. «Sorry. J». Он оставил листок твоей дочери, которую держал в заложниках восемь часов. Ты представить не мог, что она роспись хранит.
И все что ты можешь сказать ей:
- Мы поговорим об этом вечером. – Она кривит рот, она смотрит на тебя, как на кусок грязи, смотрит так, как смотрят на тебя все: кроме нее, кроме твоей семьи. «Твоей ненаглядной семейки». Ты протягиваешь руку вперед. – Барбара! Мы поговорим об этом.
Но этот вечер – вечер Хэллоуина. А твоя дочь закрывается на замок.
- Барбара, я сломаю эту чертову дверь. – Обещаешь ты. Ты очень устал, ты всегда устаешь, и тебе стыдно, что за свою дочь ты будешь драться в полсилы. Через силу.
Конечно, дверь ты не станешь ломать. Ты говоришь:
- Это не разумно.
Она отвечает:
- Я не буду с тобой спорить. – У нее играет музыка. А ты проходишь фоном. Может быть, она тоже устает?
- Он психопат и садист.
- Томми Джордану за клоунскую маску переломали руки. И они хотят ввести комендантский час. – Они. Впервые в жизни, у твоей дочери, кажется появились враги. И ты среди них.
- Ты отлично знаешь, что не найдешь в этом ничего забавного, если копнешь поглубже. – Ты заводишься. В конце концов, ты знаешь о Джокере больше нее, и армия тупых подростков-фанатов тебя достала. Она напоминает о тех временах, когда ты в команде курировал стадионы на рок-концертах. – Барбара, это страшно. – Ты достаешь из кармана магнитную отмычку. Просто на случай, если твоя дочь не откроет дверь. – Ты это знаешь. Ты должна немедленно от этого отодвинуться.
Твои седые волосы. Тяжелые очки. Твои пятнадцать шрамов от пуль и ожогов. Ты пережил все это, чтобы глупые невзыскательные детишки устраивали маскарад.
Когда ты входишь внутрь. Тебе остается только надеяться, что она слышала и поняла твои последние слова – прежде, чем вылезти за окошко.

Джокер. Джокер. Джокер.
Одержимость – самое подходящее слово из словаря. Возможно также: привязанность. Возможно также: беспокойство. Возможно также: семья.
Видя его, Джонатан улыбается – а не заставляет себя улыбнуться. У доктора треснула губа, во рту соленый вкус и медный привкус, во рту кровь: он не хочет думать, откуда она взялась. Он почти обессилел. Он почти исчез. Джей ерошит ему волосы, протягивает к нему свою руку. Джей тюкает его в кончик носа. Это… да, это забавно. Чувствуй себя, как дома, Джонни.
Джек не спрашивает: «Ты в норме?».
Джонатан не говорит: «Без потерь?».
Ни один не спросит, как другой сбежал. Им без того все отлично известно.
- Джоооонни. – Джек дышит ему в лицо, горячо и влажно, опираясь на стену по обеим сторонам от узких озябших плеч. – Ты меня любишь?
Папа. Он растягивает галстук за шеей и отдает Джонатану концы. И Джонатан завязывает – привстав на цыпочки. Джонатан не смотрит на отца, он смотрит на узел, который делает, и папа поднимает его за подбородок, пальцы пахнут абрикосами и лосьоном после бритья, и они пахнут кухонным подсолнечным маслом, и Джонатана – только самую малость – тошнит.
Папочка спрашивает:
- Джонни. Ты любишь меня?
И все, что Джонни может ответить, опуская глаза на свои босые ноги, все, что он отвечает Джею, глядя на свои поношенные ботинки, тяжело глотая и прикусывая губы. Все, что он может сказать – то, что он говорил, и то, что он говорит. То, что он скажет, если его спросят.
- Конечно.
Кончиками пальцев, Джек трогает его лицо. Гладит его лицо. Пристально и жадно, с детским радостным любопытством рассматривая лицо Крена, Джокер восклицает:
- Сокровище!
Он сообщает:
- В тебе нет ничего красивого.
- Спасибо тебе, Джей, ты чрезвычайно наблюдателен. Странно только, что озарение наступило так поздно: как-никак, ты трахал меня четыре года.
- Я не трахал тебя. Нет. Я тебя не трахал. – Джей облизывается. Его взгляд становится чуть более сосредоточенным – и чуть более отрешенным. Опасный взгляд.
- Неужели? – Джонатан ухмыляется. У него болит лицо, саднят губы, но ему приятно улыбаться: он чувствует себя свободным.
- По большинству, мы все-таки занимались любовью.
- Ты так романтичен.
- Я серьезно, Джонни. – И он снова сияет. Ни намека на сомнение, ни облачка на горизонте. - Я только что это понял. В тебе нет ничего красивого. Когда ты пугаешься, ты даже страшненький.
- Я не смотрю на себя в зеркало, когда у меня есть повод для страха: как правило, находятся более важные и неотложные дела. – Пояснил Джонатан. Нет, кажется, он не объяснял, кажется, он оправдывался, он объяснялся.
- Очень. Очень даже страшненький, сокровище. – Повторил Джей, упрямо, настойчиво и весело. - И это здорово. И я люблю тебя. Ты знаешь об этом?
- Время от времени, я об этом догадываюсь. – Подтвердил доктор.
- Иди сюда. – Джей сказал это прежде, чем прижаться к нему, прежде, чем поцеловать его, попробовать на вкус его губы, облизать его кожу. - Сладкий ангелочек. – Джей лизал его подбородок. Его шею. - Такой сладкий. Слишком сладкий. Открой мне свое… заветное… желание, радость. И я его выполню.
- Не стоит. – Джокер. Он был теплым, тяжелым и твердым. Он был рядом, но лучше бы его рядом не было.
- Неужели? Когда твой день рожденья, сокровище?
- Пятого ноября. – Джокер, уткнувшийся ему в шею и мнущий, комкающий рукава его пиджака. - Джей?
- Ммм? – Джонатан, неподвижная холодная кукла, из латекса, наполнителя и пластика. Джонатан, прямой и безответный, безучастный. Просто еще один стенной выступ.
- Какое сегодня число? – Добрый доктор Крейн, светлые холодные глаза смотрят в сторону, смотрят в никуда.
- На хрен. – Джей отмахивается. Пока еще довольный, пока еще благодушный и благосклонный.
- День недели? – Спрашивает Джонатан. Талая вода как будто растекается по его лицу.
- Я тебе что, Чувак-Колендарь? Или Холлидей? – Огрызается Джокер, загребая волосы у него на затылке.
- Конечно, нет. – Уверяет его доктор. - Джей? – Спрашивает он чуть погодя, когда Джокер сует ему руки в карманы брюк и держит его за бедра.
- Ты не затыкаем, сокровище. – Сетует Джек.
- Когда к нам приходила Иви? – Джонатан щурится. Он занят догадками, он занят мыслями, он вот-вот поставит диагноз.
- С какого хрена мне помнить?
- Это было сегодня утром. – Маленькая партнерская перепалка. Легенький удар о стену. Ничего страшного, ничего существенного, но Джонатан вздрагивает, вздрагивает всем телом.
- Отлично. – Соглашается Джей подозрительно легко. - Так все и было.
- Ты стал немного забывчивым. – Осторожно резюмирует доктор Крейн.
- Пра-авда, сокровище? – Не надо. Не стоит. Лучше бы подождать, лучше приостановиться…
Но Джонатан спрашивает – затаив дыхание, напрягшись и чуть пригнувшись.
- Джей. Когда у меня день рождения?
Джей. Он улыбается и ослабляет хватку, он мягко накрывает плечи Джонатана и доверительно заглядывает ему в глаза.
- Ты поймал меня за хвост, Джонни. Вылетело из головы.
- Пятого ноября. – Только на секунду, Джонатан становится мрачным и строгим, и хладнокровными, как плотва. Таким, каким был в Акхеме, на своем посту. – Ты спрашивал секунд двадцать назад.
- Мой чердак самоочищается: дребедень уходит в мусорный бак.
- Не сердись, пожалуйста… - Просит Джонатан. Он предлагает. - Может быть, тебе делать пометки?
- У меня не едет крыша, тебе ясно?! – Маленькая семейная перепалка. Удар чуть посильнее. Джек только слегка толкнул его.
- Джей…
- Я в полном порядке. Я не схожу с ума. – Джей. Его оскал, напряженные скулы, его дикие глаза, отчаянье и ожесточенность. Его большая война с маленькими людишками с маленькими умишками. - Нет. – Он мотает головой. – Я не схожу с ума. – Его первый принцип. Ты слышишь это?
- Конечно. – Подтверждает Джонатан, и это звучит так же, точно так же, как его признание в любви. Абсолютно идентично.
- Повтори! – У Джокера очень мощные голосовые связки, если он хочет рявкнуть, его голос оглушает. У Джокера очень сильные руки. Когда он встряхивает Джонатана, Джонатан чувствует себя абсолютно беспомощным.
- Ты не сходишь с ума, Джей. Конечно, нет. Пожалуйста, отпусти меня.
- Со мной все в порядке. – Ничего страшного не происходит. Тогда почему ему так страшно? Что важнее: почему им обоим страшно?
- Джей. Прошу тебя.
- Катись с глаз моих! – И Джей отшвыривает его от себя.
Он катится по лестнице. Удары. Они почти убаюкивают его. Джонни привык к последней грани отчаянья, ему там уютно – это все равно, что выйти из поезда ровненько на своей остановке. Джонатан лежит на полу. Он не потерял сознания, но не хочет открывать глаза. Где бы он ни был – его жизнь сломана. Что бы с ним не случилось – никто из них не задумается о нем.
И все-таки, чтобы не случилось. Джей не смеет называть его некрасивым. Они смотрят на него, они хотят его – они все. Они все облизываются, они все непрочь его трахнуть – и они его трахают, так что им следовало бы заткнуться. Нет. Никто из них не имеет права говорить, Джонатан перестал быть красивым. Даже Джокер.
Грейсон. Он видит его, пялится на него и соскакивает с диванных подушек. Самого дивана здесь нет, никогда не было – только подушки и спинка. Мальчишка садится на колени рядом с Джонатаном, трогает его плечи, его лицо.
Он спрашивает:
- Доктор Крейн? Вы в порядке?
А разве похоже, что Джонатан в порядке? Разве он может быть в порядке? Нет ни одного дюйма на его теле, который бы не болел. Джей трижды подождал, прежде чем помочь ему. Бэтмен буквально вышиб из него дух. В Готэме, кажется, не осталось ни одного ублюдка, который бы не вытер о доктора Крейна ноги. Он раздавлен. Он измучен. Он мог бы кричать, если бы умел кричать. Конечно, конечно, у них свои дела, у них свои разборки, но скоро один из них прикончит его – и они махнут рукой. А Джокер сказал, что он перестал быть красивым. Скоро он не будет им нужен. Скоро он останется один. Переломанный, изуродованный, изнасилованный и выброшенный на помойку. Ничего более мерзкого. Ничего более жалкого. Не существует.
И все же: «Доктор Крейн, Вы в порядке?». Разумеется, мальчик мой. Прекрати жалеть себя, Джонни, так ничего не добьешься. Если думаешь, что узнал нечто новое – ты ошибаешься. Веди себя правильно. Веди себя прилично.
- Чувствую себя бесподобно, - заверяет мальчика доктор, но почему-то мальчик снова спрашивает:
- Доктор Крейн? – И голос у него не хороший. Должно быть, у Джонатана пошла кровь или смотрится он совсем скверно, а, вполне возможно, он что-то сломал: за общим фоном перманентной боли новая боль практически не воспринимается. Мальчик. Грейсон. Он сидит у подножья лестницы и смотрит не на доктора, смотрит вверх.
- Пришло разочарование в кумире? – Спрашивает Джонатан и пробует языком нижнюю губу.
- Нет… но… - он запинается. Он путается в словах. Странно, что дефицит веры наступил теперь, а не в момент перестрелки или побега. Должно быть, Джонатан выглядит совсем плохо. Должно быть, так. – Почему он так поступает с вами? – Выговаривает Робин.
- Потому что не знает, как со мной поступить. – Поясняет Джонатан. Ему отчего-то становится спокойнее и легче. Последняя грань отчаянье. Как остановка, рядом с твоим домом. – Я… сейчас встану. – Отмахивается доктор. Отмахивается, фигурально выражаясь. – Иди отсюда.
- Не глупите, Вам нужна помощь. – Милый мальчик. Такой решительный и серьезный. Джонатан соглашается:
- Лучше квалифицированная.
- Позвольте мне помочь Вам. – Слишком серьезный мальчик. Кажется, он знает в чем дело. Кажется, даже он не оставит Джонатана в покое.
- Прекрати! – Почему так резко? Почему это так важно? – Не… не надо. Не надо брать меня за руку. Не надо меня трогать. Не делай вид, что это нужно мне.
- Я только хотел…
- Что ты хочешь сделать со мной?
- Ничего! – На прямой вопрос он реагирует слишком пламенно. Верный признак. – Я просто хотел помочь… - Он выглядит растерянным, его голос звучит горько, и Джонатан объясняет.
- Никто и никому не хочет просто помочь. Что тебе от меня нужно? У тебя трудное половое созревание, или ты боишься, что тебе дадут пинка?
Этот мальчишка. Он говорит с доктором так, как будто презирает его. Как будто точно знает, чего Джонатан боится. Как будто представляет себе, зачем Джонатан нужен миру. Этот мальчишка. Наглый самонадеянный сопляк.
- Я не хочу Вас использовать. Я не причиню Вам вреда. – Если бы всех, кто говорил, что не причинит ему вреда, собрать в одну лотку и отправить за море. Где-то за морем выросли бы новые Соединенные Штаты.
- Разумеется. – Джонатан ухмыляется и делает ему знак наклониться ближе. Джонатан прижимает его к себе, прижимает себя к нему и целует. Шепчет ему в губы, удовлетворенно, с чувством собственной правоты, тоном победителя. – Мальчишка. – Целует полнее, настойчивее и ярче. Обвивает рукой его шею. – Мальчишка. – И Грейсон целует его в ответ, грубо и остервенело. – Способный. – Улыбается Джонатан. Их лица совсем рядом, и дыхание Робина пахнет кровью, сыром и мятной жвачкой, его тело пахнет стойким подростковым потом, и он тяжелый, а ребра по-прежнему сломаны, по-прежнему болят так сильно, что хочется плакать. И это прекрасно. Дик приподнимает его, цепляется за него, напрягается и отпускает. А потом он говорит это.
- Я сейчас отнесу Вас на диван и дам Вам морфин. – Он садится, но смотрит Джонатану в лицо, смотрит в упор. – Колоть я правда не умею. – Он опускает взгляд, он опускает голову и просовывает руку Джонатану под колени. Другую – под плечи. Он говорит. – Извините.
Малолетний сукин сын. Когда он кладет Джонатана на грязные потертые подушки, когда убирает руки, Джонатан хочет только одного – чтобы он ушел. И когда Джокер зовет Робина, доктор про себя благодарит Джокера.
Лежа на том, что Джей звал диваном. Отвернувшись и уткнувшись лицом – уже не таким красивым, стремительно перестававшим быть красивым, уже бесполезным. Надеясь, что никто не увидит и не услышит. Джонатан плачет. Он вздрагивает и всхлипывает, и его кожа согревается, впервые за очень и очень долгое время, согревается от слез.
Строго говоря – он ведь не знает, почему рыдает. Скорее всего, ему просто слишком больно. Или он чувствует себя слишком беззащитным. Может быть, он просто устал, и это скоро пройдет, но – неразборчиво, приглушенно, бессознательно и только для себя, он повторяет:
- Я люблю тебя. Я люблю тебя. – И размазывает кровь с соплями по диванной подушке. Ничего красивого, ничего романтичного.

Она садится рядом и обнимает его. Ее руки – тонкие и ловкие. Они держат его именно так, как нужно. Харли. Она обнимает его.
- Все будет хорошо. – Обещает она.
Она напоминает:
- Ты знаешь, что он хотел.
Она заверяет:
- Он очень нас любит.
Она проговаривается:
- Мы нужны ему.
Харли. Она прижимается лбом к его затылку, и Джонатан поворачивается к ней. Харли. Ласковая и нежная. Всепрощающая и не сомневающаяся. Она целует его руки и гладит его по голове – как ребенка.
- Ты ведь не думаешь, что все закончится хорошо? – Возражает Джонатан. – Не думаешь, что мы будем жить долго и счастливо. Скорее всего, мы умрем, давясь собственной кровью и удивляясь, что смерть настолько реальна и что она догнала нас. – Он смотрел в ее лицо, и видел, что она просит его: «Не продолжай. Я знаю. Ты знаешь. Если ты скажешь это вслух, мы ведь все равно ничего не изменим». Но Джонатан продолжал. – А может быть, Джей решит, что нам пора спать, и сожжет нас во сне, потому что он не знает других колыбельных. Так и будет. – Дрожь пробежала по его телу, Джонатан передернул плечами и прижался плотнее к ее рукам. Он быстро, судорожно кивнул. – Так и будет, Харли.
«Пожалуйста, скажи мне, что это не так».
- Конечно, нет. Конечно, не так. – Утверждает она. Она раскачивается и как будто его убаюкивает.
- Мне очень больно.
- Все пройдет.
- Мне очень страшно.
- Ты справишься.
- Я умираю?
- Откуда ты это взял? – Откуда он это взял? Джонатан отвечает:
- Я чувствую это.
- Он так не сделает. – Она качает головой. Куколка Харли, бесстрашная девочка. Он так не сделает. Он не убьет тебя. Харли не читает мысли доктора, она дает ответ на собственный вопрос. Она тоже думает по ночам: что мешает мистеру Джею ее прирезать?
- Я старею.
- Не говори ерунды.
- Я останусь один.
- Я останусь с тобой.
- Мы по уши в дерьме.
- Не в первый раз.
Харли. Она обнимает его, а по его лицу текут слезы. Он ни разу не видел, чтобы Харли плакала. А однажды Харли ударила Джокера, мистера Джея. Она ударила его, потому что предложил ей уйти.
Харли. Ее руки – теплые, ее губы – мягкие, они никого не оценивает и никого не осуждает, и, когда слезы кончаются, когда она улыбается ему – он улыбается ей в ответ.
Он говорит:
- Харли, милая. – И она кивает. Решительно и бодро: занятно. Джонатан говорит ей, чуть сощурившись, все еще сохраняя на губах остатки улыбки. – Ты ничего не видела.
И она отвечает – она невероятно на него похожа.
- Ровным счетом ничего, Джонни.


Если бы Джонатана спросили, как он учился держаться на ногах и где труднее всего выжить, он бы ответил, что после готэмского университета может прижиться в любой среде. Влиться в любую структуру, принять любые порядки. После того, как он три года царапался за право думать своей головой, за право на существование, он мог справиться с любым давлением и подбить под коленки любого преступного лидера.
Любопытный вопрос: почему Джонатан стал врачом?
Еще более любопытный вопрос: почему Джонатан приклеился к Рас Аль Гулу? Почему доктор Крейн стал доктором Крейном, когда от пациентов его воротило, а меньше всего в жизни он хотел бы помогать людям.
Почему мир так и не увидел его работу? Почему Джонатан может терпеть Брюса Уэйна, и Джокера, и Генри Дюкарда, и кого угодно другого – только бы не возвращаться в легальный реальный мир? Почему молодой, талантливый психиатр занимает место криминального психиатра Аркхема, самое паршивое и самое опасное место в Готэме?
Аркхем. Место, в которое нельзя захлопнуть дверь. Коробка с сюрпризом. Джонатан не хотел ни риска, ни опасности, ни патологий. Он не хотел, чтобы его пугали, и не мог перестать бояться. И все-таки в Аркхеме он чувствовал себя хозяином. Он чувствовал себя человеком. Доктором Джонатаном Крейном, чем-то большим и лучшим, чем-то достойным.
Ежегодные благотворительные приемы в университете. Дешевое вино и черные костюмы. Люди, говорящие в полголоса. Много людей – а кажется, что много ворон. Джонатан чувствовал себя больным после таких мероприятиях. До них. Во время них. Эти приемы, они были похожи на похороны – на похороны его отца. И когда эти люди смотрели на него, он знал: они отметят, запомнят, припомнят и разберут вслух по косточкам.
- Этот мальчик. Да, этот мальчик. С его фашистской теорией.
- Мало того, что глупо – но насколько самонадеянно!
- Я слышал, у него самого очень неустойчивая психика.
- Я не удивлена. У него глаза убийцы. Таких нельзя подпускать ни к студентам, ни к пациентам.
- Вы преувеличиваете. Он не сумасшедший. Просто не самый умный юноша, который хотел выехать взасчет оригинальной идеи.
- Вы думаете?
- Конечно. В нем нет божьей искры, у него нет таланта, не достаточно денег…
- Профессор Эйрсон! Этот Ваш ассистент. Крейн. Мы вот-вот поставим ему диагноз.
- Елен, найдите себе более приятное занятие. Почему Вас вообще беспокоит мой ассистент?
- Нам просто любопытно, чье место он напрасно занимает.
- А вы замечали, как он держит руки?
- А его очки?
- А его волосы?
- Это еще что! Вы видели, как он входит в комнату? Идеальная модель для анализа комплексов.
- Вы знаете: его отец застрелился.
- Я бы тоже застрелилась, будь у меня такой ребенок. Мы несем ответственность за то, что приносим миру, и мне было бы очень стыдно.
- Чем он Вам так досадил?
- Вы его видели?
- Да. С этим не поспоришь.
- Джонатан! Добрый вечер.
- Да-да, конечно.
- Пару минут назад был добрый.
Эти голоса. Вспоминая о них, Джонатан думал, что, во-первых, он слишком близко принимал их к сердцу, а во-вторых – что именно на этот период пришелся рецидив его собственного расстройства (пришелся благодаря этому периоду). Тогда ему казалось, что его жизнь летит к черту. Подобного ощущения он не испытывал ни прежде, ни после. Может быть, он был слишком молодой, слишком открыт для мира, слишком чувствителен. Может быть. Может быть так. Но если бы у него был шанс, он вернулся бы вы те дни и отравил токсином каждого ублюдка в светлой зале. Он мог бы убить их – и чувствовать только радость, только правоту. По сравнению с этим узеньким интеллектуальным кружком, преступный мир Готэма был открытым и дружелюбным, и каждый хотел показать свою силу – но никто не хотел сломать Джонни хребет, и Джонатан был благодарен.
Вечное лицемерное и угодливое выхаживание. Невозможность работать. Невозможность поспорить. Ничего похожего на открытый конфликт, на открытый отказ – только подводные камни, едкие насмешки и три ведра глупости. Он говорил им о своей формуле. Они говорили о его стрижке.
Когда он вернулся в университет. Профессор Крейн, легенда Готэма. Все изменилось, и они смотрели на него совсем по-другому, они больше не заговаривали о нем, потому что… они боялись его. Это было прекрасно. А Сэмюэль Аркхем приходил к нему в перерыве, и это было забавно: два зубастых психопата пили чай на кафедре и посмеивались над миром.
И там были его мальчики. Его девочки, его мальчики. Его группа, его студенты. Джонатан любил их – действительно любил их. И чувствовал себя счастливым, когда находил подтверждения тому, что они любят его.

Новый образец. Опробовать его можно было бы на случайной жертве. Или на Джее – он практически не чувствителен к психотропным препаратам, и это единственная причина, по которой в Аркхеме ему не выжгли мозги. Можно найти подопытного – взять пистолет или монтировку, выйти на улицу, пройти шагов двадцать, и что-нибудь непременно встретится… но зачем это нужно? И кому это нужно? Предварительный тест делают для минимизации риска, а минимизировать риск и угрозу в данном случае решительно незачем. Кроме того, настоящий ученый не боится своих изобретений, настоящий ученый пробует их на себе.
Джонатан поднес маску к лицу и прикрыл глаза. Тяжелая рифленая пластиковая трубка. Клапан – рычажок под указательным пальцем. Джонатан погладил его. Доктор Крейн рано научился любить плоды своей работы.
Если все получится – надо думать, ему станет легче. Если не получится – нечего беречь. Дверь заперта. И грамотно подперта: потому что ни одна запертая дверь не остановит Джокера, если Джокеру приспичит взять тебя за шиворот. Собственно, Магнитофон Харли включен. Диск внутри: если крики будут, криков не будет слышно.
Раз. Два. Три.

Это было похоже на удар. Не в затылок – а прямо в мозг. Мозг дернулся и задрожал – как желе посреди тарелки.

Мне было двенадцать, и мы пошли в поход тремя семьями. Все, чего я хотел, это чтобы из меня перестали делать мужчину… так навязчиво. Я сломал аккумулятор трейлера и починил его, когда все заволновались. Я люблю чинить то, что сломал сам. Поэтому я пошел в психиатры.

Было совсем раннее утро, было пять, и в казарме по подготовке была побудка. А я сдвигал доски в полу, забирался под сваи и спал там. Генри находил меня около полудня. Он стоял наверху, и заглядывал в дыру. Трюк был в том, чтобы ему понравиться.
- Ты должен был быть на плацу семь часов назад.
- Прости. Я не слышал побудки. – Я обнимал себя за плечи и заглядывал ему в глаза.
- Что ты здесь делаешь?
- Я здесь… чувствую себя лучше. – Он знал, что я вру, я знал, что он знает, и мы оба чувствовали себя превосходно. Он быстро понял, что из меня явно и никогда не получится бойца. Мы разговаривали. Больше месяца я говорил с ним, а он со мной. Ничего лучшего он не смог бы дать мне.

Когда я смог разглядеть Джея по-настоящему, я подумал: он настолько уродлив, что кажется красивым. В нем было все плохое, что может быть в человеке, и это делало его не таким уж плохим. Он называл меня Джонни, иногда – Скери, иногда – Бу. Джонатан Крейн для него звучало слишком претенциозно.
Я сказал ему:
- Бу. Так Майкл Майерс, и, к слову, его реальный прототип, называли своих младших сестренок. Я не имею к этому прозвищу ни малейшего отношения.
И он расцвел.
- Сокровище!
Он захлопал в ладоши.
- Ты смотрел Хэллоуин!
И мы говорили про Хэллоуин.

Брюс и его мертвые родители. Я никогда не понимал, почему это тревожит его только один день в году. Они погибли, и они будут мертвыми всегда, за две недели до даты – и через две недели, и за месяц, и через месяц…
Брюс. Он никогда не спрашивал о моих родителях.

Однажды я сказал Генри – мистеру Дюкарду – что не считаю устранение панацеей от всех бед. Нет, я не лишился рассудка. Я не поглупел, не разомлел, это не имело отношения к наркотикам. Генри хотел, чтобы я убил человека, и я не мог сказать ему «да». «Есть, сэр». Это был не тот случай.
Он спросил меня, есть ли другой вариант. Признаюсь, я до смерти испугался что он меня ударит, но определенная доля самостоятельности всегда подстегивала в нем интерес, и он заговорил со мной. Я заявил, что все дело в конкретике. Я не мог ответить, что моя панацея – оральный секс.

Однажды я выкинул Бэтмена из окна. Строго говоря: он сам себя выкинул, но дело не в этом. Дело в том, что когда-то это было мое окно и моя квартира.

Когда они разводились. Я стоял за дверью, и слушал, как они говорили.
- Если ты заберешь опеку, я расскажу, как ты чуть не задушила его. – Его. Меня. Мне было два месяца, и мама узнала, что папочка не хранит верности.
- Если ты оставишь меня без денег, я расскажу, что вы трахаетесь. – Мои папа и мама. Забавная беседа, правда?

Ночью в Готэме холодно, пусто и небезопасно. Даже если ты при оружии, даже если на поверку можешь защитить себя, каждая подворотня, пустое окно или открытый люк откусывают от тебя кусок.
Все, о чем ты мечтаешь в такие ночи, - большая, белая и теплая постель, в которой нет никого, кроме тебя.

Я проспал бы целую вечность, будь я уверен, что никто не придушит меня во сне.

Рэйчел. Я никогда не хотел убивать ее – я хотел бы понравиться ей. Но я не нравился. Я так старался, чтобы… когда я сказал, что дал ей концентрированную дозу. Вы же знаете, что я соврал.

Я знаю, это звучит, как похабная шутка, но вдумайтесь, и вы поймете, о чем я веду речь. Оральный секс решает большинство проблем. Дети, которых родители не хотели, не рождаются. Травм, с которыми даже к врачу пойти нельзя, не происходит. Даже с самым опасным партнером, ты держишь в руках все рычаги, у тебя есть козырь, не в рукаве – но почти в зубах. Ты способен изменить ситуацию. Избежать настоящего контакта. Временно отвлечь объект. Оральный секс не доказуем – проверить тебя не возможно. Он быстрее, не имеет негативных последствий. В общем и целом: это действительно панацея от всех бед.

- Вы без конвоя?
- Санитаров больше не будет. Процедур тоже. И Вас, конечно же, переведут в другую палату, Джонатан.
- То есть больше никаких дубинок, никакого холдола и серы, и электрошока тоже больше не будет?
- Разумеется.
- Удивительно.
- Вы… понимаете, что произошло, Джонатан?
- Или сменился мэр, или сменился комиссар, или кто-то очень сильно от меня чего-то хочет.
- У Вас сменился врач, Джонатан.
- О.
- И я приложу все усилия чтобы как-то… компенсировать ошибки предыдущего курса лечения.
- Любопытно.
- Конечно, останутся в силе курс реабилитации и некоторые препараты…
- Вы знаете, что я не принимаю – добровольно – таблетки, когда не понимаю, что мне дают?
- Я знаю. И уважаю Вас как своего бывшего коллегу. Поэтому я составила список для Вас.
- Не издевайтесь, дайте мне очки.
- Джонатан. Это достаточно серьезный вопрос. Очки нужны Вам для самоощущения или у Вас действительно проблемы со зрением?
- Время от времени.
- А?..
- Я не знаю, почему это происходит. Я тестировал себя. Судя по всему, это не связано со стрессом. Так… это я не буду пить, это я не буду есть, это даже я не выписывал, «а мало ли лекарств в больнице?», напишите крупным шрифтом «РАК»… так. Остается терапия.
- Мне казалось, Вы воспринимаете ее негативно.
- Я негативно воспринимаю вопросы вроде «А не насиловал ли Вас отец?» или «А что Вы знаете о Бэтмене?».
- Думаю, будет закономерно, если я спрошу Вас: насиловал ли Вас Ваш отец?
- Нет, я сам лег к нему в постель. Что-нибудь еще?
- Раз уж мы подошли к стрессовой теме… порезы у Вас на запястьях… это?..
- Нет, не суицид.
- Потому что именно так они и выглядят.
- Мисс?..
- Зовите меня Огатой.
- Огата. Я прошел медицинский курс – так же, как и Вы. Я знаю, как вскрыть вены, чтобы умереть от кровопотери. Нет, это не была попытка суицида: мне нужно было выпустить препарат. Что-то вроде яда. Очистить кровь.
- Ясно…
- Могу я задать Вас ответный вопрос?
- Если хотите…
- Вы пишите?
- К сожалению.

- Джонатан… прошу прощения, но мне хотелось бы знать. Вам что-нибудь дало предыдущее лечение? Кроме опыта Освенцима?
- Доктор, мне очень больно. Я с трудом говорю и дышу. Чтобы идти, мне нужно держаться за стену, а мой… травмирующий опыт пополнился парой-тройкой сцен жестокого американского порно. Электрошок. Цветовой шок. Тепловой шок. Выражаясь языком Джокера, «Если доктор хотел меня шокировать – у него это получилось».
- Мне очень жаль.
- Очень признателен. И все-таки, кое-что я получил.
- Что же?
- Я понял, что не сделал своим пациентом ничего ужасного. Может быть, я причинил им вред – но далеко не непоправимый вред.
- Это вопрос спорный. Я не знаю, как Вам ответить.
- Ответьте лучше, от чего меня лечат. Я получил, наконец, вразумительный диагноз?
- Джонатан, я хочу поговорить с Вами откровенно. Я не вижу болезни, которую необходимо лечить медикаментозно или другими средствами больницы. Но если я выпишу Вас – Вы сами можете пообещать, что не вернетесь к прежнему образу жизни?
- А что Вы мне предложите взамен, Огата? Мне нельзя работать по специальности, к пациентам меня никто не подпустит, а работать в закусочную или уборщиком я не пойду – это преступление перед моим разумом.
- А Вам бы хотелось снова стать врачом?
- Нет. Нет. Я не люблю людей и у меня не получается им помогать. Все, чем я занимался – по-настоящему занимался – это исследование страха. Фобии, негативная энергия, перенос, галлюцинации, паранойя… я неплохой ученый, но меня не возьмет ни один университет.

- Харли Куин. Каждый раз, она кажется мне такой… чудесной девушкой. И каждый раз она возвращается в больницу. Я ведь работала с ней. Тогда она была совсем другой.
- Она осталась прежней, доктор.
- Исключено.
- Несомненно. Она осталась такой, какой была: она помнит все, чему ее учили, она изобретательна и умна, проблема в том, что она не хочет быть такой, какой Вы ее помните. Умненькой девочкой, которая всегда готова помочь и выслушать. Послушной умненькой девочкой. И ей не нравится ее прежняя работа. Вся ее прежняя жизнь, составленная из чужих ожиданий и чужих приказов, из чужих проблем и чужих желаний. Харли хочет быть Харли. Правда, ей это не слишком хорошо удается.
- Очень… интересный рисунок характера. А Джокер?
- Нет.
- В каком смысле?
- В смысле: нет, это исключено, я не могу диагностировать Джокера.
- Вам тоже не дается этот объект?
- Я дал ему обещание и не хочу умереть от ножевых ударов.

- Доктор? Это Джонатан Крейн.
- Джонатан! Я очень рада Вас слышать…
- Я тоже. Я должен предупредить Вас, что не появлюсь на следующей сессии.
- Перенести Вас? У меня есть окно в первой неделе ноября…
- Доктор. Я вынужден прервать наше общение.
- Что случилось? Джонатан, поделитесь со мной. Возникли непредвиденные трудности? Проблема во мне?
- Что Вы. Нет, доктор, Вы скоро сами во всем разберетесь. Я просто хотел сказать Вам… спасибо. До свидания.

Джей. Каждый раз, когда я был с ним, я смотрел, куда он кладет нож. Их двенадцать. Я не знаю, каким он меня зарежет.

Я люблю вас. Я люблю вас. Всех вас.

@темы: слэш, фанфик

---

The sex has made me stupid

[Sandra-hunta]

Название The sex has made me stupid.
Фандом: Бэтмандиана, между "Началом" и "Темным Рыцарем".
Пейринг: Бэтмен/Крейн.
Рейтинг: NC-17.
Формат: мини, законченно.
Предупреждение: насилие.
Примечание: к циклу "Ницше..." не имеет отношение, Джонатан здесь немного другой.

Иногда лучший и единственный способ сохранить свою безопасность – это причинить себе вред. Лучший способ извлечь выгоду – потерять немного крови. Жаль, что Брюс об этом не знал.
Брюс. Джонатану нравилось это имя. Его невозможно было произнести раздельно, но оно было достаточно красивым, достаточно вкусным, и Джонатан насмешливо растягивал гласную, когда произносил его. Брюююс-Уэээйн. С придыханием, с благоговением – это звучало почти поэтично, наверняка, это звучало вполне возбуждающе. Брюс, с его дорогими узкими костюмами и отвратительной мимикой. С его нелепой корявой улыбкой и неуемными, беспокойными руками – иногда слишком грубыми, иногда слишком нежными. Брюс быстро становился проблемой. Большой проблемой – со сложным, многоэтапным решением. И времени на решение он Джонатану не оставил.
Признаться честно, все было бы гораздо приятнее и увлекательнее, останься Брюс для него Бэтменом. Бэт-мен. Возмездие. Насилие.
Страх.
Воплощенный страх, наступающий на пятки, пережимающий горло. Справиться с ним невозможно – и непреодолимо тянет отдаться ему. Его руки. Они не были тогда беспокойными. Они были уверенными и пугающе сильными. Они могли уничтожить Джонатана, разрушить его, но они его берегли. Когда Бэтмен швырял его к стене и стискивал его лицо черными пальцами, лишенными тепла и запертыми в перчатку, пальцы слегка отдавали резиной, они пахли так, как пахнет в салоне нового джипа.
Мощь. Ярость. Хаос.
Беспомощность. Беспомощность рядом с ним становилась естественной. Страх становился оправданным. Страх обретал форму, живые контуры, и набрасывался на Джонатана, и это было… прекрасно.
Смерть.
Да, Бэтмен был сама смерть. В его руках – Джонатан боялся дышать, он становился безмолвным, угодливым и послушным, как в средней школе. И он наслаждался. Наслаждался каждой минутой, когда Бэт-мен срывал пиджак с его плеч, не позволяя ему трепыхаться, когда опрокидывал его на сырой асфальт или гладкий бетон. Когда заставлял его кричать. Стонать. Всхлипывать.
Поражение. Это звучало так сладко. Это ощущалось так полно. Чтобы поверить, что твоя жизнь действительно принадлежит тебе, нужно сломать ее собственными руками. Чтобы справиться с тоской и мыслями о будущем, сделай будущее невозможным. Вспомни о выживании. Раз и навсегда – на неделю между лихорадочными спешными встречами – избавься от тоски.
Почувствуй панику. Загляни за штору. Убедись, что под кроватью монстров нет. Ничего похожего на монстров – только твой брутальный новый любовник. Только человек, считающий себя мышью. Только самонадеянный ублюдок, который возомнил себя рыцарем. Тот, кто держал тебя, пока ты плакал. Тот, кто заставлял тебя просить.
А не хотел бы ты попасть на его место, Джонни?
Конечно. Конечно, хотел бы. Но он… он слишком много на себя взял. Относился к себе – слишком серьезно.
Он насиловал его. Запустив пальцы Джонатану в волосы, оттягивая его голову. Наблюдая за тем, как жертва барахтается. Ему нравилась его сила. На самом деле, он просто обожал свой костюм. Он был от себя в восторге.
Изнасилование. Не то, чтобы Джонатан был против, но это ведь… так и называется, не так ли? Этот способ называется именно так, и потом Джонни нравилась формулировка. Нравилась мысль о том, что его насилуют. Ему достаточно было взглянуть на себя со стороны, чтобы кончить. Он видел себя. Свое тело. На шершавом асфальте или сухом бетоне. Раздавленное, растерзанное тело. Полуприкрытое. Измазанное спермой. Губы мокрые от слюны, щека приклеилась к земле, и он не может плотно закрыть рот. Рука, которую Бэтс заламывал, прижата под грудью. Другая кажется мертвой – кажется, что она лежит отдельно. Под ногти набилась грязь, они острижены предельно коротко, а пальцы и ладонь расцарапаны, разодраны. Брюки скомканы – где-то на середине бедер. На заднице белые потеки и синяки. И на брюках пятна. Рубашка почти прозрачная и липнет к спине. Волосы липнут ко лбу. У него нет сил – нет желания – чтобы подняться или прикрыться.
В первый раз Бэтмен не сдал его полиции, потому что отодрал его слишком жестоко и не мог себя… компрометировать. Во второй раз Бэтмен не сдал его полиции, потому что не мог поверить, что пошел на это снова. В третий, он не сдал его полиции, потому что испытывал чувство вины. На четвертый у Джонатана окрепло убеждение, что Бэт-мен просто не хочет сдавать его полиции.
Он мог появиться в любой момент. Искал доктора сам. Джонатана эта мысль вдохновляла. Он мог проснуться, привязанным к кровати. Мог открыть дверь в меблированную квартирку у Четырнадцатой Бухты, и упасть на пол, корчась от удара в живот, и испуганно тонко поскуливать, пока широкая ладонь в перчатке зажимала ему рот.
Джонатан боялся боли. Боялся, что его покалечат. Боялся, что его убьют. Поэтому чем сильнее и страшнее были удары, тем спокойнее ему становилось. Они убаюкивали. Его сумеречная колыбельная.
Однажды он потерял сознание. Подземный гараж на Двадцать Второй улице, он нашел покупателя. Это было занятно: люди платили ему за то, что он готов был дать им даром. Они платили за страх. Они знали, за что платили? Может быть, но в жизни нужно попробовать все. И они травили себя токсином. Жрали таблетки. Они надеялись на приход. Джонатан мог бы рассказать им о своем поиске катарсиса, но не думал, что они поймут: и потом, Темного Рыцаря на всех не хватит. Джонатан нашел покупателя. Бэтмен нашел Джонатана. Тот помнил, как треснулся головой о четырехугольную опорную колонну. Потом была слабость и пустота – лучшая замена сна. А когда он очнулся, Бэт-мен держал его. Не так, как раньше. Не держал – не давал вырваться, а держал – хотел сохранить. Он сказал, больше себе:
- Я должен остановиться.
Он сказал:
- Даже если ты последний подонок, я не должен поступать с тобой так.
И Джонатан поцеловал его, потому что не хотел, чтобы тот уходил. А когда Джонатан целовал его, он стянул маску. И все полетело к чертям.
Он получил гарантию безопасности. Гарантию свободы. Гарантию стабильности. Одна его часть говорила, что стоит порадоваться. Другая осиротела.
Страх ушел. Не так быстро, не скопом, не разом – но ушло желание.
Бэт-мэн. Бэт-мэн. По утрам, Джонатан сидел за дешевеньким квадратным столом и на обратной стороне бланка баланса рисовал летучих мышей. Таких, каких лепят к дверям на Хэллоуин. Бэт-мэн. Бэт-мэн. Одной линией – его голову, его острые уши. Плащ, ветром выдернутый из тени. Бэт-мэн. Его член. Когда он трахал Джонатана, доктор чувствовал себя так, как будто его распяли. Чувствовал себя счастливым.
Бэт-мен. Монстры исчезли из-под кровати совсем – они бросили его, они ушли. Остался Брюс Уэйн и его беспокойные руки. Эти руки могли сдавливать горло Джонатана до тех пор, пока он не начинал хрипеть и не хватал Брюса за запястья, пока тело не обмякало, а голубые глаза не закатывались. Эти руки могли гладить его по голове – и это перестало быть забавным. Прикосновение было совсем другим. В нем не было подтекста, в нем не было издевки. Оно не походило на то, как Бэт-мен клал свою тяжелую руку ему на затылок, когда Джонатан, медленно и растерянно, пропускал в рот его член.
Брюс становился скучным. Становился пациентом. Становился невыносимым. И его мучила совесть, а это было прискорбно, потому что у Джонатана была своя совесть, и ему с лихвой хватало ее. Да, Джонатану не занимать было сомнений и осторожности, и как только жужжание стихло, и блики исчезли, пропал этот вечный озноб опасений, рядом стал сомневаться кто-то другой. Брюс казался подавленным. Он думал. Он не знал, что делать, и Джонатан понимал, что когда двое не знают, что делать, - это слишком много.
Когда Брюс принял решение, оказалось, он должен был подумать получше. Оказалось: лучше бы он его не принимал.
Он сказал:
- Я хочу заботиться о тебе.
Он сказал:
- Я не обещаю тебе, что мы сможем помочь тебе быстро, но я сделаю все, чтобы тебе помочь.
Он сказал:
- Я должен вернуть тебя в Архкем. Прости.
Он сидел в его постели. С распущенным галстуком на шее. И Джонатан стал галстук завязывать. Затянул его – под самое горло.
- Я не вернусь в Аркхем. – Предупредил он Брюса.
- Ты должен сделать это. Тебе нужно лечение.
Это говорил человек, который трахал его на верхушке башни Уэйна. Человек, который вбивал его в асфальт. Человек, который отравил его токсином. Человек, который раз за разом пытался расколоть ему череп. Человек, который был готов разорвать его надвое. Который одевался летучей мышью. Который охотился на преступников – вместо охоты на зайцев. Он говорил, что Джонатан болен. Ему нужно лечение. Ему нужна помощь. Ему нужен врач. Мягкая комната. «Жакет». Полный шприц.
Джонни мог бы закричать.
«Я не…»
«Я не…»
«Я НЕ СУМЕСШЕДШИЙ».
Он мог бы. Он хотел бы. И он кивнул:
- Как скажешь. – Ему очень быстро пришлось менять место жительства. Это была жалкая попытка и слишком короткая отсрочка, Джонатан знал это, но ему необходимо было подумать. А он так не хотел думать. Джонни думал всю свою жизнь. Считал баланс. Искал равновесие. Оптимизировал выгоду. Минимизировал затраты.
Он хотел бы выжить. Он хотел бы жить. Между собой эти желания уживались скверно – они требовали ровно противоположных действий.
Он хотел, чтобы кто-то оказался сильнее него. Он боялся оказаться слабее.
Он хотел, чтобы кто-то любил его. Потом это прошло. Это было приятно.
Он хотел быть частью реальности. Он научился претворяться и играть в игры. Он научился двигать фигурки. Он по-прежнему заглядывал в щелку, он знал об этом.
И поэтому, подождав пару дней, отложив на пару дней ответственное дело, Джонатан взялся за решение проблемы. За простое решение.
Он лег в ванну – в одежде, он подумал о том, что это весьма показательно, и о том еще, что ему плевать. Он лег в ванну с горячей водой, рубашка поднялась пузырем – тяжелым и плотным. Брюки оплетали, обтекали его ноги. У мокрой одежды всегда укоризненный вид.
Чтобы достичь своей цели – лучше сделать пару шагов назад. Чтобы сохранить себя – иногда необходимо причинить себе вред.
У него не было лезвия, никогда не было опасной бритвы, и пришлось резать руки ножом. Нож – это был инструмент, это было некрасиво, это не выглядело хорошо, и слегка успокаивало. Это было больно – но совсем не так больно, как тонкая игла под кожей, потому что боль не была сигналом: боль была только болью.
И Джонатан закрыл глаза. Сладкие голубые глазки. Они не подходили ему: ни чтобы смотреть на мир, ни чтобы позволить миру смотреть в него. Но Джонатан знал: когда они откроются снова – они будут сама невинность, само страдание. Они будут такими, какими должны быть, чтобы помочь ему, чтобы спасти его.
«Позаботься обо мне».
«Не заставляй меня кричать».
«Ты не сделаешь мне больно».
«Ты не бросишь меня».
«Не оставляй меня. Не убивай меня».
«Сохрани меня».
И он знал, что Брюс придет за ним. Чертовски надеялся, что придет.

---

[Harriet Hart]

Всем доброго вечера )
По-моему еще и недели не прошло как я подсела на пэйринг Джокер/Бэтмэн
Хочу поделиться тем, что нарыла на просторах ЖЖ




Красиво и романтично

Тоже романтика)


upd
Ловите еще )
Автор robinsson's (ЖЖ)

запись создана: 26.11.2008 в 22:18

@темы: слэш, фанарт, бэтмэн/джокер