Название: Когда Ницше плакал.
Рейтинг: NC-17.
Пейринг: Джокер/Крейн, Бэтмен/Джокер, Дюкард/Крейн.
Дисклаймер: персонажи - не мои.
Предупреждение: насилие. Много насилия.
Предупреждение2: без беты. Кто бы знал, как она мне нужна.
читать дальше
Последним мужчиной, которого я любил, был Генри. Он любил посенсействовать и немного походил на моего отца, но мы сильно сблизились с ним, я был многим ему обязан и чувствовал в нем что-то иррационально привлекательное. Мы встречались время от времени, суматошный секс и отчеты о ходе операции – по большинству, наше общение сводилось к ним. Он не тратил времени на личные пристрастия, я каждый раз старался подвернуться под руку, я почти уверен, что у него не было никого кроме меня, а у меня, по сути, не было никого, кроме него. Люди, которым выпадала возможность по крайней мере заговорить с Генри, испытывали к нему уважение – в независимости от того, соглашались они с ним или отвергали его, брались ли с ним бороться или вступали в организацию. В моем случае, глубокое уважение, симпатия и благодарность переросли в почти семейную связь.
Он был моей единственное семьей. Последней подпоркой. Я мог ему доверять и рассчитывать на его помощь – это много, ни о ком другом я не стал бы говорить подобного.
Ему не обязательно было знать, как я к нему отношусь, но, помню, однажды я попросил его обнять меня. Тогда я испугался, что он откажется, и, конечно, сразу же разозлился. Я сказал себе: «Это самое меньшее, что он может сделать. За тысячу раз, когда он вставал, одевался и хлопал дверью. Теперь, я рискую ради этого сукина сына своей свободой и жизнью, и ему следовало бы меня отблагодарить». Это было не вполне верно и очень однобоко, и я это сознавал. Но лучше было думать так, чем признаться: я не нужен ему, через пару недель я стану совсем не нужен ему, он никогда не задумывался обо мне и не станет обо мне жалеть. Может быть, даже пойдет на устранение. И уж конечно: закроет дверцу в импровизированный бордель.
Это было во время последней проверки. Он заглянул в Готэм – на три с половиной часа. Мы встречались в закусочной «Мир Мороженого» на Данхил-стрит. На вывеске был огромный клубничный рожок: Джею бы это понравилось, он счел бы место забавным. Проблема в том, что у Генри нет чувства юмора, и на его фоне даже я выглядел клоуном.
Джонатан пил молочный коктейль через две соломинки, низко наклонившись к столу и лукаво глядя снизу вверх на Генри Дюкарда. В классическом и значительном лице мужчины была легкая нотка трагизма.
- Зачем такой цирк? – Он строго и коротко кивнул на высокий стакан. Джонатан опустил и поднял веки. Его глаза в этот день были удивительно чистого и пронзительного оттенка весеннего неба.
- Очевидно, так надежнее. – Крейн подчинился и принял чужой настрой, игривое и насмешливое выражение скисло, вместо него проявились деловитость и недовольство. – Даже если в городе начали устанавливать жучки, здесь в последнюю очередь предположили бы возможность мафиозных переговоров. – Непроницаемый и невозмутимый. Доктор Крейн. Диссертация успешно прошла защиту, задница надежно прикрыта.
- Ты говорил о непредвиденных проблемах. – Генри чувствовал себя глупо. Ни один рациональный довод не мог помочь ему преодолеть это пакостное чувство. Великий Рас Аль Гул с вафельным рожком в руке. Даже не придумать более гротескного сравнения, ситуация сама по себе идиотская.
- Бэтмен. – Подтвердил Джонатан и поправил очки. Генри мог не вспоминать о нем месяцами, не помнил, какая его кожа на ощупь и какие выражения он использует чаще всего, не помнил ни одной его привычки, его вкуса и его запаха, но скучал по его ровной тонкой спине. Чистая эстетика.
Джонатан держался обеими руками за стакан, совсем как ребенок. Он продолжал:
- Ничего существенного, пока до меня доходят только слухи, но в свете твоего рассказа о блудном сыне Готэма… - он вздохнул, что называется, полной грудью, она тяжело поднялась и опала, Джонатан задержал дыхание. – Я решил, он может представлять угрозу. – Заключил доктор Крейн.
- Чем он занимается? – Генри выглядел заинтересованным. Он даже поерзал на стуле и расстегнул воротник пальто, перестав на время чувствовать себя быком в посудной лавке.
- Я уже сказал: ничего существенного. – Джонатан вызывающе и мстительно улыбнулся. Дюкард вернул ему улыбку: покровительственную, но сдерживающую. Они не в первый и не во второй раз возвращались к этой теме. – Избивает карманников и мелкую шантрапу, пытается навести страх на рыб покрупнее. Не скажу, что ему это удается.
Молоденькая официантка в белом переднике остановилась у их столика. Поколебавшись и оценив строго обоих посетителей, она все же остановилась на Генри и пыталась строить ему глазки.
- Чем еще я могу Вам помочь? – Спросила она с вынужденной, широкой и болезненной улыбкой, когда оба мужчины повернулись к ней.
- Помогите себе, Маргарет. – Ответил Генри, пристально и личностно заглянув ей в глаза. – Вернитесь в университет, постарайтесь получить стипендию, не откладывайте на потом свое будущее: очень скоро, будущее становится прошлым. А я вижу, я знаю, Вы можете справиться с жизнью, Вы можете преодолеть трудности.
Она ушла – очень быстро. Мочки ее ушей, маленькие и мягкие, покраснели, и слово – невнятный набор звуков, выпавший из ее забитого смущеньем рта, - могло быть любым словом английского языка. От «спасибо» до «на хер»
Джонатан беззвучно рассмеялся, опустив голову и спрятав улыбку за край стакана. Логотип на кроссовках, дрянная висюлька – награда за благотворительность, прячет неловкость, работает не в сезон. Бывшая студентка. То, что джентльмен произнес ее имя без «эммм» и демонстративного разглядывания бейджика, приняла за чудо.
К таким играм за годы знакомства Джонатан научился относиться снисходительно.
- Работает грязновато? – Вернулся Генри к прежней теме.
- Нет, не скажу. Проблема в том, что ты избаловал его театральными эффектами. – Доктор Крейн наклонился поближе, его глаза чуть округлились, и он доверительно сообщил: - Этот парень одевается, как летучая мышь.
- Это мелочи.
- Его трудно принимать в серьез.
- Он справится.
- Не знаю, чему нам стоит радоваться больше: его провалу или его успеху.
- Я в любом случае в выигрыше.
- Если мыши не захочется твоей крови.
- Он не настолько хорош.
- Ага. Я тебя поймал.
- Это не повод для злорадства.
- Он разбил тебе сердце?
- Он совершил ошибку, когда решил уйти. Он так и не усвоил мой главный урок.
- Не стоило покушаться на основной авторитет: это даже не первая глава, это введение в психологию управления.
- Им невозможно просто управлять.
- Насколько он хорош?
- Мой лучший ученик.
- Спасибо большое.
- Джонни. Дорогой мой мальчик. Я ценю тебя и ты разбираешься в своем деле, но ты не продукт моего труда.
- Прости: это беспредметный разговор. Просто с недавнего времени мне кажется, что для меня операция не кончится хорошо.
- Операция не может не состояться.
- Я говорю не об операции. Я говорю о себе.
- Не понимаю.
- Мне бы хотелось знать, что ты не бросишь меня тонуть посреди лужи с дерьмом.
- Джонатан. Осторожнее в выражениях.
- Прости. Прости. Я знаю, что зарываюсь. Прости меня.
- Я обещаю не оставлять тебя без резкой необходимости на объекте.
- Спасибо, Генри.
- Помимо прочего: это все новости?
- Остальное мелочи. Проблема с прокуратурой фактически устранена, проблему с Фалькони устраним по мере обострения.
- Не затягивай.
- Не буду.
- Ты справляешься. Не сбавляй темп работы, и все получится.
Да. Вот тогда я вышел за ним и окликнул его.
- Генри!
Он обернулся: он был первоклассным бойцом, это чувствовалось в каждом его движении.
- Пожалуйста. Ты не мог бы обнять меня? – Строго говоря, я обнял его сам, но лучше было спросить разрешения, чем оказаться на асфальте.
Я прижимался к нему. От него пахло дорогой кожей, и новой одежкой, и порохом – но совсем не так, как от Джея. От него пахло восточной лабудой, курительными свечами и дымом. Я обнимал его, уткнувшись ему в ключицу и крепко зажмурившись. Он положил мне руки на спину. Мне этого было достаточно.
Просто к слову: эта девушка, Маргарет, она отказалась приносить нам счет.
- Трам-пам. Та-ра-ра, пам-пам. Та-ра-ра, тииии…
Она танцует под фонарем, напротив полицейского участка. Проходит по бордюру, расставив руки в стороны, и делает вид, будто играет в классики. Она выглядит так, как выглядит смерть. В участке полицейские, как дети, прилипают к окнам. Каждый из них боится, что из шкафа вылезет чудовище, что случится большая беда. Заключенные жмутся к решеткам и спрашивают, что происходит. Они протягивают руки сквозь прутья. Каждый из них надеется: когда Джокер выйдет, он заберет их с собой.
- Что Вы здесь делаете? – Спрашивает комиссар Гордон, усталый и вымотанный комиссар. Он похож на пиджак после стирки: чистый, пожеванный и весь в складках. Он стоит на ступеньке, у входа, и Харли Куин, девушка-смерть, подбегает к нему.
- Жду своего пудинга, что же еще! – Она расцветает улыбкой, у нее совершенно белые зубы. Она полна доброты и любви, и настолько омерзительна, что хочется ее ударить.
- Мисс Куин. – Он вздыхает, плечи тяжело поднимаются и опускаются. – Вы отлично знаете, что не можете внести за Джокера залог – это против правил.
- Залог? – Она хлопает глазками и хватает себя за помпоны шутовской шапки. - Комиссар! Я бедная девушка. Какой залог? – Ее улыбка становится более правдоподобной. Хитрой и наглой. Она спрашивает лукаво: - И зачем?
- Так. – Гордон трет переносицу, поправляет лацкан пиджака и щупает кобуру. Он надеется, что твердо стоит на ногах, он готовится к самому худшему.
Она поднимает взгляд вверх. Прикусывает кончик пальца. Ее губы вымазаны черным.
- Моя конфетка выйдет отсюда… - Ее губы шевелятся, она кажется задумчивой. Она делает вид, что считает. - Через минуту, тридцать секунд. – Сообщает Харли Куин, и комиссар знает, что будет все именно так. Он не в состоянии помешать. Он не может изменить. Все, что он может: эвакуировать участок.
Было светло. Свет заливал стены гостиной, серовато-голубоватые и немного шершавые, и стены кухни – цвета яичного желтка. Свет обволакивал белый диван и облизывал белый холодильник, белый верх плиты и белую дверцу духовки. Он стекал с крыши дома и лился по улицы, уходящей плавно по склону вниз. Он поблескивал в безупречно-прямоугольных стеклах и оставлял сияющие мягкие дорожки на паркете.
Джонатан поставил утюг на доску.
- Клара! – Она сидела за столом, вытянув и сцепив голые руки. Мрачная, сонная и сосредоточенная. – Ты не видела мои очки? – Ее волосы были собраны в пучок на затылке. У нее была тонкая талия и круглая задница. У нее была красивая грудь. И, до недавнего времени, Клара заразительно смеялась и умела слушать, когда с ней говорили, это многого стоило. Теперь – нет. Теперь она окаменела. – Я погладил твою блузку. Напомни отцу, чтобы он выпил лекарство: он пропускает, и лечение остается без результата. – Его учебник по истории. С холодильника. Его тетрадь с конспектами по праву. Прямо за чайником. – А кто вообще трогал мои вещи? – Джонатан щурится. Ему шестнадцать, его глаза – чистые и полупрозрачные, как весеннее небо, и такие же нежно-прохладные. Веснушки на его скулах почти не заметны, но еще не исчезли. Его пальцы иногда кажутся ему безобразно длинными, а запястья все еще тоньше, чем у мачехи.
- Чтоб ты сдох. – Говорит она тихо, внятно и почти без выражения. Джонатан хотел подойти и поцеловать ее, но теперь, конечно, не поцелует.
- Я ничего тебе не сделал, не смей так со мной говорить. – Он стоит спиной к буфету. Пальцы сжимаются на ручке ящика. Брюки слегка велики, подбородок слегка дрожит, а внутри сама собой закипает легкая ненависть. Он полон легких недостатков.
- Хорошо, что теперь все ясно.
- Что же тебе ясно? Не просветишь меня? – Он старается быть высокомерным. Он нервничает. Пожалуй, он боится. Конечно, она женщина, а ему уже шестнадцать, и он должен бы уметь за себя постоять, но если она захочет его ударить…
- Ясно, почему Гретта ушла. Какая глупость. «Я бы никогда не бросила такого мужчину». – Он тяжело дышит. Ему кажется, сейчас начнет сыпаться побелка с потолка. Сейчас по стене побежит трещина. Жирная злобная черная трещина.
- Да неужели? – Спрашивает Джонатан. Его губы кривятся. Его губы, которые девушки обсуждают за соседней партой и хихикают. Их смех его смущает. Его лицо в зеркале его убивает. В нем слишком много неверных линий. В нем слишком много подтекста, в нем есть обещание, от которого Джонатан не может избавиться и которое не хочет выполнять. Пожалуй, он почти ненавидит свое лицо.
Она говорит:
- Выметайся.
Он отвечает:
- Приятного тебе дня.
Что-то не так с его лицом. Что-то не так. Джонатан знает об этом: он не хочет ссориться, он не хочет кричать, он хочет угадать ее мысли и выполнить ее желание, но его лицо – она смотрит, и ей кажется, что он над ней издевается.
Он издевается? Разве что слегка.
Она бросается к нему. Он бежит к двери, захлопывает створку за собой. Сумка падает с плеча, он ее подхватывает, он выскакивает на лестницу раньше, чем Кларе удается догнать его. Это вполне можно назвать удачей. Отличным началом отличного дня.
В отцовской спальне задернуты шторы, немного душно, немного пыльно. Шкаф распахнут, вешалки на полу. Будильник – старый коллекционный будильник с ключом для завода – разбит, выскочил крупный осколок. Салфетки и таблетки Клара смела с тумбочки. Кажется, милая отрывалась во всю. Она оставила записку с адресом: она надеялась, что ей отправят вещи потяжелее.
Она продержалась полгода.
Джонатан осматривается и поднимает вешалки, пустые и с отцовскими пиджаками, с рубашками, со свитерами. Поднимает их, аккуратно и буднично, вешает обратно в шкаф. Папа часто посмеивается над ним, но хвалит его.
- У тебя отлично работает голова. Остается только приложить усилие, и ты добьешься всего, что захочешь.
- Иногда я удивляюсь: ты понимаешь меня лучше, чем я сам.
- Ты похож на мать: такие же губы, такие же уши. И у тебя темнеют волосы. Подожди, веснушки тоже пройдут.
- Ты очень симпатичный, Джонни.
И…
- Все, что тебе нужно, это подходящий костюм.
Но ему не нужен подходящий костюм. Красивый костюм. Ему нужна одежда, которая будет его закрывать – надежно, целиком закрывать.
Отец лежит в постели. Он болеет.
- Она ушла. – Джонатан. Все в порядке вещей.
- Ничего страшного. – Хорошо, папа. – Ты звонил своей матери? – Джонатан пожимает плечами. Он печален и спокоен. Он похож на комнату с задернутыми шторами.
- Она не хочет видеть меня.
- Глупости. – Уверяет его отец. Он умеет говорить так, будто знает о жизни все. Для большей безопасности и комфорта, Джонатану стоило бы признать: его отец действительно знает о жизни все. Он непоколебим. Он упорен. Он прав.
Покончив со шкафом, Джонатан подходит к постели и устраивается рядом. Кладет голову на одеяло, кладет голову мужчине на бедро.
Тот спрашивает:
- Как в школе?
Говорит:
- Ты забыл в машине свои очки.
Говорит:
- Оно и к лучшему. Тебе они не нужны.
Его пальцы – у Джонатана в волосах. Его рука – на плече. Он говорит:
- Не дергайся.
А когда он заканчивает… он спрашивает:
- Не скажешь, который час?
И Джонатан, в задранной под шею рубашке, в теннисных носках и по-прежнему с часами на запястье, Джонатан отвечает, нездоровым вибрирующим голосом, стараясь ровнее дышать:
- Половина четвертого.
Папа подарил часы ему на день рождения. И сам защелкнул у него на руке.
Джонни, четырнадцать. Джонни, пятнадцать. Он посмеивается над воспитательным кино, над героями, плачущими в душе, над режиссерским виденьем грязи. В четырнадцать, в пятнадцать лет Джонни – скверный циничный мальчишка. Его голова полна вопросов, которые ему некому задать. В шестнадцать он понимает, что нашел очень важный ответ. Шутки шутками, фильмы фильмами, но чтобы избавиться от запаха спермы, нужно по крайней мере полчаса, горячая вода и подходящее мыло. В шестнадцать Джонатан записывается на домоводство, на женский курс. Чтобы кто-нибудь объяснил ему, что делать с белковыми пятнами. И как отстирать с рубашки кровь. В шестнадцать лет Джонни смотрит на мир из-за пластиковых стенок душевой кабинки – слегка запотевших и покрытых хлопьями белой пены. Из-за стекол своих очков – красивых, но неудобных.
В семнадцать Джонатан становится совсем другим. Его голова по-прежнему полна вопросов, но он переходит на новый уровень. И, конечно же, ему любопытно:
- Почему ушла его мать?
- Почему отец выстрелил себе в голову?
- Почему он не так огорчен, как должен бы?
- Почему люди относятся к нему так или иначе?
- Почему мы делаем то, что делаем?
- Почему мы боимся темноты и выпускных экзаменов по английскому?
Да, конечно, ему любопытно, но еще ему любопытно – очень, безмерно – что помогает убрать этот вкус изо рта? Кроме арбузной жвачки?
Полчаса и горячая вода с мылом – только на запах. Не говоря о следах. Не говоря об ощущении.
Его отец. Пару слов о том, как это произошло. Его отец болтал с охранником в Уэйн Интерпрайзес – он был директором по маркетингу. Они разговаривали.
- Да? По восемь часов безделья и скуки, на одном месте. Я бы не выдержал.
Отец спросил:
- Это боевой пистолет?
Он спросил:
- А можно мне посмотреть?
Он застрелился. И Джонатану пришлось зубами грызть стипендию, потому что страховка не предусматривала суицид. И у него были какие-то деньги, но до двадцати одного года Джонни ни хрена не мог с ними поделать.
Его мать. Он сменил три приемных семьи – прошел через три приемных семьи и одного временного опекуна – но она ни разу не встретилась с ним. Когда шел развод… она сказала: «Нет, мне это не нужно». Она не хотела смотреть на него. Не хотела подходить к нему близко. Отец всегда считал, что она перебесится, но Джонни не верил в это. Когда она ушла – он знал, что больше не встретится с ней. Знал с самого начала. Для этого были свои причины.
Джонатан. В восемнадцать он перебирается в университетское общежитие. Его дом – матрас с подушкой и угол, куда можно повесить постор «Хэллоуина». Все, чего он хочет – кроме успешного будущего, кроме своих ответов, кроме ключа к замку – это узнать, в чем проблема с его лицом. Почему его лицо… подходит лучше, чем любое другое. Почему ему так не везет.
С восемнадцати до двадцати восьми – Джонни проживает длинную хорошую жизнь. Жизнь, после которой, в общем-то, не жалко закончить. Его голова разбухает от знаний, знаний и ответов в ней через край, но его по-прежнему мучает вопрос – что за предложение написано у него на лбу? Предложение, от которого он не может избавиться, которое никак не может стереть.
Называл его своим ангелом и облизывал слабые руки. Вместо Элиса Дилана стал мурлыкать Элиса Купера. Целовал кожу за бледными ушками, где особенно сильным был телесный запах, и бормотал обещание, предыдущее на следующем забывал – хотя никогда не обещал и ничего не забывал… Джонни. Все, чего Джек хотел сегодня, это увидеть Бэтси рядом с ним. Сделать рыцарю подарок. Если Бэтси нужен Джонни – пусть будет так, пусть берет, Джек поделится, он не жадный. Если Джонни для него – таблетка от равнодушие, пусть он подавится Джонни.
Там, на деле. Джек сказал ему:
- Это не справедливо.
Он пожаловался.
- Я так стараюсь, и никакой отдачи!
Попросил:
- Оставь эту куклу в покое, еще наиграешься!
Он был в отчаянье.
- Бэтси! Неужели ты больше не думаешь обо мне?
В этом было что-то фундаментально неправильное. Это «что-то» было отсутствием интереса. Бэтси терял страсть, он превращался в героя на пол-ставки. Его заботило что-то другое, что-то совсем постороннее, и Джек бился об стену, чтобы вернуть ему интерес.
Бэтмен. Даже его удары стали какими-то вялыми и механическими. Ничего похожего на ярость, ничего близкого к ненависти, ничего похожего на ту интимность, которая держится между двумя врагами. Кто украл его сердце, кто занял его ушастую голову? Кто бы это мог быть?
Мелкий пакостливый ублюдок. Потаскуха чертова. Нет, это не Джонни, это не про Джонни, у Джонни Крейна нет второй личности – это просто у нас двоится в глазах. Есть Джонни, который мешает тебе жить и дышать. Джонни, которого запросто можно смыть в залив и уладить проблему.
Да, да!
Пусть у него будет повод для мести, пусть кусается, пусть ищет, чем бы занять руки, пусть рвет на себе рога! Пусть Бэтси бегает за ним, ломает ему кости, рушит его планы – больше Бэтси ничего не останется, больше Бэтси он ничего не оставит. Он станет его навязчивой идеей. Его призраком. Его самым большим врагом. Он станет его частью, неотделимой частью, и они будут вместе – всегда вместе, всегда рядом, не угасая и не остывая…
Но есть и другой Джонни. Да, да, есть, есть Джонни Крейн, партнер и друг, и такой же зубастый крокодил, как ты сам, Джей, и ты можешь смыть его в реку, но ты заскучаешь, ты о нем вспомнишь, ты будешь жалеть, что потерял его, будешь кусать себя за яйца и вспоминать, что с ним ты тоже был рядом, был вдвоем, и стоял на одном мостике, и он кое-что да значил для тебя.
Джонни, Джонни. Мелкий паскудник. Как выключить тебя из уравнения, зачем ты мне здесь нужен, зачем ты здесь крутишься?
Джек сидел за решеткой и смотрел на черный зигзаг от каблука на полу, у самого выхода. Джек знал, что выйдет отсюда, выйдет очень скоро, и жалел о том, что все будет так быстро, потому что ему необходимо было подумать. Хорошенько подумать.
Поразмысли, Джей, поразмысли. Поразмысли о том, как за волосы достать себя из дерьма. Что сделать с этой историей? Может быть, Бэтси не так прочно увяз, может быть, ему хватит взорванного детского садика и горки обгорелых трупиков? Нет, нет. Нет, так легко отделаться не выйдет, хотя хотелось бы, так хотелось бы пойти легким путем – дядя Джокер любит детишек, но не так сильно, как любит мышат, не так сильно, как доброго доктора. Нужно что-нибудь делать, нужно что-нибудь выродить, Джей, иначе он забудет про тебя, а ты не можешь дать ему забыть про тебя, он – твоя жизнь. Твоя жизнь! О-хи-хи, Бэтси, Бэтси, как нам вернуть тебя в лоно истинной веры? Что нам сделать с тобою, мышка, что нам сделать, чтобы вернуть тебя?
Когда снова ты спросишь – «Чего ты хочешь? Зачем ты это делаешь?». Когда снова ты будешь захлебываться злостью, орать и размахивать кулаками, когда же, когда же, когда же? Тебе что, пинок под зад нужен?
Сидя в камере, вдыхая тяжелый и затхлый воздух, Джек раздумывал:
А если не убивать Джонни? Если оставить его на месте, подправить немножечко? Что, если нарисовать ему большую красивую улыбку, от ушка до ушка? Слегка поработать над этой чудной мордашкой? Может быть, плеснуть в него кислотой – не слишком много, без фанатизма, без остервенения… нет, нож подойдет лучше, гораздо лучше, Джонни почти не потеряет, никакая сила не заберет его голубенькие глазки, но, может статься, Бэтси оттает? Может статься, Бэтси отправит Джонни к чертовой матери, окровавленного и улыбающегося, может быть, он плюнет – эти герои, у них совсем нет воображения, у них нет здорового чувства любви к странностям, они ценят ангельские мордашки и наружную красоту, они должны легко прощаться с плюшевыми мишками, если мишки остались без лапок…
Джонни. Конечно, Джонни будет не легко. Может быть, он даже заплачет, может быть, пустит в ход свои психиатрические штучки, но оно того стоит. Нет, Джонни не уйдет. Джонни не сдохнет. Он переживет и останется рядом, он останется рядом, потому что, когда дело касается таких вещей, когда дело касается одиночества, у Джонни пропадает хребет – так он устроен. Но оно и к лучшему, оно и к лучшему, не так ли? Джонни будет здесь, всегда будет здесь, прямо здесь, и Бэтси – Бэтси тоже будет здесь…
Нет. Бэтси не будет. Мальчики не любят разрушенных замков и плачущих девочек. Мальчики не борются с отвращением. Если Джонни ему опротивет, Джек тоже опротивет ему. Может статься, все его дело. Может статься, вся другая сторона, вся изнанка. Герой снимет маску, устроится на работу и заведет детишек. Герой больше не будет играть с ними в салочки, а это так печально – так печально…
А если все-таки попробовать? Ведь можно – попробовать? Хуже уже не будет, а если не выйдет, рвануть школу или садик? В конце концов, все должно быть поправимо, смотри на светлую сторону, мой мальчик, улыбнись шире – и все пройдет!
Джонатан. Если не пройдет, да, это будет нехорошо, это будет грустно, но он может убить Джонатана.
Этот ребенок. Ты лез вон из кожи, чтобы обеспечить ему… нет, не все самое лучшее. Просто все необходимое.
Ребенок, к которому ты вставал по ночам и которого купал в раковине. Беспокойный и шумный розовый комок превратился в девочку, и ты решал с ней задачки по математике – до тех пор, пока не стал самым занятым копом в Готэме. Ты заходил поцеловать ее на ночь, ты учил ее присматривать за братом. Ты рассказывал ей, что хорошо, а что плохо – и она слушала тебя, доверяла тебе. Иногда, когда ее мать спала, она приносила тебе кофе, она прижималась сзади к твоей спине и клала руки тебе на плечи. Как-то незаметно для других, незаметно для семьи, она стала молодой девушкой. Ее юность, ее горячность, категоричность и смелость. Ее свежесть. Пока она была рядом, ты не чувствовал себя стариком.
Ты не брал взятки, потому что депрессия – слишком тяжелая ноша. Ты не думал, что справишься своими силами. Ты старался не думать о том, как будешь справляться – когда настанет время справляться. Теперь, кажется, тебе нечем заплатить ей за колледж. Она шьет себе юбки, и ты перестал говорить с ней, если бы она объявила, что хочет большего, если бы призналась, что завидует одноклассницам в платьицах из универмага Шрека, от Макса Мары или Диора, или что там любят женщины?
Но Барбара завидовала. Она хотела большего. И она заслуживала большего, даже если ты не мог ей этого дать. Ты срывался, ты отстаивал с боем свое право быть честным. Больше ни в чем ты не преуспел. Но она не просила тебя нарушить закон, она хотела, чтобы ее семья не отличалась в худшую сторону от остальных, и ты знал об этом. Ты знал, что ей тебя не достает. Ты знал, что она обделена вниманием. Знал, что, впервые, она стала ссориться с братишкой. Она рано уходила, поздно возвращалась – совсем как ты. У тебя не было времени волноваться, и ты волновался задним числом, вы рявкали друг на друга.
Проблемы копились, как наркота в кладовке для вещь-доков. Ни к чему хорошему это привести не могло.
Ты зашел в к своей дочери в комнату впервые за четыре года. Что ты увидел там?
- Господи Боже…
Кровавые улыбки, со всем четырех стен. Без пробелов и просветов.
Джокер. Джокер. Джокер.
Заразная, повальная болезнь. Вирус бешенства. Эпидемия, охватившая город: не помогут ни кордоны, ни карантин.
«Gotham News». «Times». «People». «Observer».
«Поваренная книга анархиста» на полке. Фотографии документальной съемки. Фотографии из твоего архива. Блескучие обложки таблоидов, карикатуры и коллажи. И его лицо. С каждого дюйма.
И не важно, что подростков в гриме собирают с улиц, как ягоды с грядки. Это не про тебя. Не про твою дочь.
Не важно, что ты проводишь по три воспитательных беседы за ночь, между вызовами. Ты показываешь им кадр с мест совершения терактов, ты показываешь обугленных жертв и вывороченные кишки, и ждешь, когда школьники ужаснутся. Обычно, вместо этого школьники говорят:
- У меня есть вот эта. – Девочка наклоняется к мальчику и показывает пальчиком на оторванную голову.
- У меня есть все. – Отвечает он высокомерно. – И я там был.
- Ты там не был. – Доносится с задних рядов. – Не был, звездюк. Там не выжила ни одна живая душа.
Но это все не про вас. Барбара. Когда ты видел подростков с делами о наркотиках, вандализме или проституции, ты ведь не примерял их историй на свою дочь.
А в ее комнате.
Где-то между Джокерами и Куин – Че Гевара.
Где-то между мясом и кровью – Бакунин и Всемирная теория революций.
Да, и блокнотный лист. С автографом. Красной краской на желтом блокнотном листе – там твоя дочь оставляет «напоминалки», как все в вашей семье. Там написано. «Sorry. J». Он оставил листок твоей дочери, которую держал в заложниках восемь часов. Ты представить не мог, что она роспись хранит.
И все что ты можешь сказать ей:
- Мы поговорим об этом вечером. – Она кривит рот, она смотрит на тебя, как на кусок грязи, смотрит так, как смотрят на тебя все: кроме нее, кроме твоей семьи. «Твоей ненаглядной семейки». Ты протягиваешь руку вперед. – Барбара! Мы поговорим об этом.
Но этот вечер – вечер Хэллоуина. А твоя дочь закрывается на замок.
- Барбара, я сломаю эту чертову дверь. – Обещаешь ты. Ты очень устал, ты всегда устаешь, и тебе стыдно, что за свою дочь ты будешь драться в полсилы. Через силу.
Конечно, дверь ты не станешь ломать. Ты говоришь:
- Это не разумно.
Она отвечает:
- Я не буду с тобой спорить. – У нее играет музыка. А ты проходишь фоном. Может быть, она тоже устает?
- Он психопат и садист.
- Томми Джордану за клоунскую маску переломали руки. И они хотят ввести комендантский час. – Они. Впервые в жизни, у твоей дочери, кажется появились враги. И ты среди них.
- Ты отлично знаешь, что не найдешь в этом ничего забавного, если копнешь поглубже. – Ты заводишься. В конце концов, ты знаешь о Джокере больше нее, и армия тупых подростков-фанатов тебя достала. Она напоминает о тех временах, когда ты в команде курировал стадионы на рок-концертах. – Барбара, это страшно. – Ты достаешь из кармана магнитную отмычку. Просто на случай, если твоя дочь не откроет дверь. – Ты это знаешь. Ты должна немедленно от этого отодвинуться.
Твои седые волосы. Тяжелые очки. Твои пятнадцать шрамов от пуль и ожогов. Ты пережил все это, чтобы глупые невзыскательные детишки устраивали маскарад.
Когда ты входишь внутрь. Тебе остается только надеяться, что она слышала и поняла твои последние слова – прежде, чем вылезти за окошко.
Джокер. Джокер. Джокер.
Одержимость – самое подходящее слово из словаря. Возможно также: привязанность. Возможно также: беспокойство. Возможно также: семья.
Видя его, Джонатан улыбается – а не заставляет себя улыбнуться. У доктора треснула губа, во рту соленый вкус и медный привкус, во рту кровь: он не хочет думать, откуда она взялась. Он почти обессилел. Он почти исчез. Джей ерошит ему волосы, протягивает к нему свою руку. Джей тюкает его в кончик носа. Это… да, это забавно. Чувствуй себя, как дома, Джонни.
Джек не спрашивает: «Ты в норме?».
Джонатан не говорит: «Без потерь?».
Ни один не спросит, как другой сбежал. Им без того все отлично известно.
- Джоооонни. – Джек дышит ему в лицо, горячо и влажно, опираясь на стену по обеим сторонам от узких озябших плеч. – Ты меня любишь?
Папа. Он растягивает галстук за шеей и отдает Джонатану концы. И Джонатан завязывает – привстав на цыпочки. Джонатан не смотрит на отца, он смотрит на узел, который делает, и папа поднимает его за подбородок, пальцы пахнут абрикосами и лосьоном после бритья, и они пахнут кухонным подсолнечным маслом, и Джонатана – только самую малость – тошнит.
Папочка спрашивает:
- Джонни. Ты любишь меня?
И все, что Джонни может ответить, опуская глаза на свои босые ноги, все, что он отвечает Джею, глядя на свои поношенные ботинки, тяжело глотая и прикусывая губы. Все, что он может сказать – то, что он говорил, и то, что он говорит. То, что он скажет, если его спросят.
- Конечно.
Кончиками пальцев, Джек трогает его лицо. Гладит его лицо. Пристально и жадно, с детским радостным любопытством рассматривая лицо Крена, Джокер восклицает:
- Сокровище!
Он сообщает:
- В тебе нет ничего красивого.
- Спасибо тебе, Джей, ты чрезвычайно наблюдателен. Странно только, что озарение наступило так поздно: как-никак, ты трахал меня четыре года.
- Я не трахал тебя. Нет. Я тебя не трахал. – Джей облизывается. Его взгляд становится чуть более сосредоточенным – и чуть более отрешенным. Опасный взгляд.
- Неужели? – Джонатан ухмыляется. У него болит лицо, саднят губы, но ему приятно улыбаться: он чувствует себя свободным.
- По большинству, мы все-таки занимались любовью.
- Ты так романтичен.
- Я серьезно, Джонни. – И он снова сияет. Ни намека на сомнение, ни облачка на горизонте. - Я только что это понял. В тебе нет ничего красивого. Когда ты пугаешься, ты даже страшненький.
- Я не смотрю на себя в зеркало, когда у меня есть повод для страха: как правило, находятся более важные и неотложные дела. – Пояснил Джонатан. Нет, кажется, он не объяснял, кажется, он оправдывался, он объяснялся.
- Очень. Очень даже страшненький, сокровище. – Повторил Джей, упрямо, настойчиво и весело. - И это здорово. И я люблю тебя. Ты знаешь об этом?
- Время от времени, я об этом догадываюсь. – Подтвердил доктор.
- Иди сюда. – Джей сказал это прежде, чем прижаться к нему, прежде, чем поцеловать его, попробовать на вкус его губы, облизать его кожу. - Сладкий ангелочек. – Джей лизал его подбородок. Его шею. - Такой сладкий. Слишком сладкий. Открой мне свое… заветное… желание, радость. И я его выполню.
- Не стоит. – Джокер. Он был теплым, тяжелым и твердым. Он был рядом, но лучше бы его рядом не было.
- Неужели? Когда твой день рожденья, сокровище?
- Пятого ноября. – Джокер, уткнувшийся ему в шею и мнущий, комкающий рукава его пиджака. - Джей?
- Ммм? – Джонатан, неподвижная холодная кукла, из латекса, наполнителя и пластика. Джонатан, прямой и безответный, безучастный. Просто еще один стенной выступ.
- Какое сегодня число? – Добрый доктор Крейн, светлые холодные глаза смотрят в сторону, смотрят в никуда.
- На хрен. – Джей отмахивается. Пока еще довольный, пока еще благодушный и благосклонный.
- День недели? – Спрашивает Джонатан. Талая вода как будто растекается по его лицу.
- Я тебе что, Чувак-Колендарь? Или Холлидей? – Огрызается Джокер, загребая волосы у него на затылке.
- Конечно, нет. – Уверяет его доктор. - Джей? – Спрашивает он чуть погодя, когда Джокер сует ему руки в карманы брюк и держит его за бедра.
- Ты не затыкаем, сокровище. – Сетует Джек.
- Когда к нам приходила Иви? – Джонатан щурится. Он занят догадками, он занят мыслями, он вот-вот поставит диагноз.
- С какого хрена мне помнить?
- Это было сегодня утром. – Маленькая партнерская перепалка. Легенький удар о стену. Ничего страшного, ничего существенного, но Джонатан вздрагивает, вздрагивает всем телом.
- Отлично. – Соглашается Джей подозрительно легко. - Так все и было.
- Ты стал немного забывчивым. – Осторожно резюмирует доктор Крейн.
- Пра-авда, сокровище? – Не надо. Не стоит. Лучше бы подождать, лучше приостановиться…
Но Джонатан спрашивает – затаив дыхание, напрягшись и чуть пригнувшись.
- Джей. Когда у меня день рождения?
Джей. Он улыбается и ослабляет хватку, он мягко накрывает плечи Джонатана и доверительно заглядывает ему в глаза.
- Ты поймал меня за хвост, Джонни. Вылетело из головы.
- Пятого ноября. – Только на секунду, Джонатан становится мрачным и строгим, и хладнокровными, как плотва. Таким, каким был в Акхеме, на своем посту. – Ты спрашивал секунд двадцать назад.
- Мой чердак самоочищается: дребедень уходит в мусорный бак.
- Не сердись, пожалуйста… - Просит Джонатан. Он предлагает. - Может быть, тебе делать пометки?
- У меня не едет крыша, тебе ясно?! – Маленькая семейная перепалка. Удар чуть посильнее. Джек только слегка толкнул его.
- Джей…
- Я в полном порядке. Я не схожу с ума. – Джей. Его оскал, напряженные скулы, его дикие глаза, отчаянье и ожесточенность. Его большая война с маленькими людишками с маленькими умишками. - Нет. – Он мотает головой. – Я не схожу с ума. – Его первый принцип. Ты слышишь это?
- Конечно. – Подтверждает Джонатан, и это звучит так же, точно так же, как его признание в любви. Абсолютно идентично.
- Повтори! – У Джокера очень мощные голосовые связки, если он хочет рявкнуть, его голос оглушает. У Джокера очень сильные руки. Когда он встряхивает Джонатана, Джонатан чувствует себя абсолютно беспомощным.
- Ты не сходишь с ума, Джей. Конечно, нет. Пожалуйста, отпусти меня.
- Со мной все в порядке. – Ничего страшного не происходит. Тогда почему ему так страшно? Что важнее: почему им обоим страшно?
- Джей. Прошу тебя.
- Катись с глаз моих! – И Джей отшвыривает его от себя.
Он катится по лестнице. Удары. Они почти убаюкивают его. Джонни привык к последней грани отчаянья, ему там уютно – это все равно, что выйти из поезда ровненько на своей остановке. Джонатан лежит на полу. Он не потерял сознания, но не хочет открывать глаза. Где бы он ни был – его жизнь сломана. Что бы с ним не случилось – никто из них не задумается о нем.
И все-таки, чтобы не случилось. Джей не смеет называть его некрасивым. Они смотрят на него, они хотят его – они все. Они все облизываются, они все непрочь его трахнуть – и они его трахают, так что им следовало бы заткнуться. Нет. Никто из них не имеет права говорить, Джонатан перестал быть красивым. Даже Джокер.
Грейсон. Он видит его, пялится на него и соскакивает с диванных подушек. Самого дивана здесь нет, никогда не было – только подушки и спинка. Мальчишка садится на колени рядом с Джонатаном, трогает его плечи, его лицо.
Он спрашивает:
- Доктор Крейн? Вы в порядке?
А разве похоже, что Джонатан в порядке? Разве он может быть в порядке? Нет ни одного дюйма на его теле, который бы не болел. Джей трижды подождал, прежде чем помочь ему. Бэтмен буквально вышиб из него дух. В Готэме, кажется, не осталось ни одного ублюдка, который бы не вытер о доктора Крейна ноги. Он раздавлен. Он измучен. Он мог бы кричать, если бы умел кричать. Конечно, конечно, у них свои дела, у них свои разборки, но скоро один из них прикончит его – и они махнут рукой. А Джокер сказал, что он перестал быть красивым. Скоро он не будет им нужен. Скоро он останется один. Переломанный, изуродованный, изнасилованный и выброшенный на помойку. Ничего более мерзкого. Ничего более жалкого. Не существует.
И все же: «Доктор Крейн, Вы в порядке?». Разумеется, мальчик мой. Прекрати жалеть себя, Джонни, так ничего не добьешься. Если думаешь, что узнал нечто новое – ты ошибаешься. Веди себя правильно. Веди себя прилично.
- Чувствую себя бесподобно, - заверяет мальчика доктор, но почему-то мальчик снова спрашивает:
- Доктор Крейн? – И голос у него не хороший. Должно быть, у Джонатана пошла кровь или смотрится он совсем скверно, а, вполне возможно, он что-то сломал: за общим фоном перманентной боли новая боль практически не воспринимается. Мальчик. Грейсон. Он сидит у подножья лестницы и смотрит не на доктора, смотрит вверх.
- Пришло разочарование в кумире? – Спрашивает Джонатан и пробует языком нижнюю губу.
- Нет… но… - он запинается. Он путается в словах. Странно, что дефицит веры наступил теперь, а не в момент перестрелки или побега. Должно быть, Джонатан выглядит совсем плохо. Должно быть, так. – Почему он так поступает с вами? – Выговаривает Робин.
- Потому что не знает, как со мной поступить. – Поясняет Джонатан. Ему отчего-то становится спокойнее и легче. Последняя грань отчаянье. Как остановка, рядом с твоим домом. – Я… сейчас встану. – Отмахивается доктор. Отмахивается, фигурально выражаясь. – Иди отсюда.
- Не глупите, Вам нужна помощь. – Милый мальчик. Такой решительный и серьезный. Джонатан соглашается:
- Лучше квалифицированная.
- Позвольте мне помочь Вам. – Слишком серьезный мальчик. Кажется, он знает в чем дело. Кажется, даже он не оставит Джонатана в покое.
- Прекрати! – Почему так резко? Почему это так важно? – Не… не надо. Не надо брать меня за руку. Не надо меня трогать. Не делай вид, что это нужно мне.
- Я только хотел…
- Что ты хочешь сделать со мной?
- Ничего! – На прямой вопрос он реагирует слишком пламенно. Верный признак. – Я просто хотел помочь… - Он выглядит растерянным, его голос звучит горько, и Джонатан объясняет.
- Никто и никому не хочет просто помочь. Что тебе от меня нужно? У тебя трудное половое созревание, или ты боишься, что тебе дадут пинка?
Этот мальчишка. Он говорит с доктором так, как будто презирает его. Как будто точно знает, чего Джонатан боится. Как будто представляет себе, зачем Джонатан нужен миру. Этот мальчишка. Наглый самонадеянный сопляк.
- Я не хочу Вас использовать. Я не причиню Вам вреда. – Если бы всех, кто говорил, что не причинит ему вреда, собрать в одну лотку и отправить за море. Где-то за морем выросли бы новые Соединенные Штаты.
- Разумеется. – Джонатан ухмыляется и делает ему знак наклониться ближе. Джонатан прижимает его к себе, прижимает себя к нему и целует. Шепчет ему в губы, удовлетворенно, с чувством собственной правоты, тоном победителя. – Мальчишка. – Целует полнее, настойчивее и ярче. Обвивает рукой его шею. – Мальчишка. – И Грейсон целует его в ответ, грубо и остервенело. – Способный. – Улыбается Джонатан. Их лица совсем рядом, и дыхание Робина пахнет кровью, сыром и мятной жвачкой, его тело пахнет стойким подростковым потом, и он тяжелый, а ребра по-прежнему сломаны, по-прежнему болят так сильно, что хочется плакать. И это прекрасно. Дик приподнимает его, цепляется за него, напрягается и отпускает. А потом он говорит это.
- Я сейчас отнесу Вас на диван и дам Вам морфин. – Он садится, но смотрит Джонатану в лицо, смотрит в упор. – Колоть я правда не умею. – Он опускает взгляд, он опускает голову и просовывает руку Джонатану под колени. Другую – под плечи. Он говорит. – Извините.
Малолетний сукин сын. Когда он кладет Джонатана на грязные потертые подушки, когда убирает руки, Джонатан хочет только одного – чтобы он ушел. И когда Джокер зовет Робина, доктор про себя благодарит Джокера.
Лежа на том, что Джей звал диваном. Отвернувшись и уткнувшись лицом – уже не таким красивым, стремительно перестававшим быть красивым, уже бесполезным. Надеясь, что никто не увидит и не услышит. Джонатан плачет. Он вздрагивает и всхлипывает, и его кожа согревается, впервые за очень и очень долгое время, согревается от слез.
Строго говоря – он ведь не знает, почему рыдает. Скорее всего, ему просто слишком больно. Или он чувствует себя слишком беззащитным. Может быть, он просто устал, и это скоро пройдет, но – неразборчиво, приглушенно, бессознательно и только для себя, он повторяет:
- Я люблю тебя. Я люблю тебя. – И размазывает кровь с соплями по диванной подушке. Ничего красивого, ничего романтичного.
Она садится рядом и обнимает его. Ее руки – тонкие и ловкие. Они держат его именно так, как нужно. Харли. Она обнимает его.
- Все будет хорошо. – Обещает она.
Она напоминает:
- Ты знаешь, что он хотел.
Она заверяет:
- Он очень нас любит.
Она проговаривается:
- Мы нужны ему.
Харли. Она прижимается лбом к его затылку, и Джонатан поворачивается к ней. Харли. Ласковая и нежная. Всепрощающая и не сомневающаяся. Она целует его руки и гладит его по голове – как ребенка.
- Ты ведь не думаешь, что все закончится хорошо? – Возражает Джонатан. – Не думаешь, что мы будем жить долго и счастливо. Скорее всего, мы умрем, давясь собственной кровью и удивляясь, что смерть настолько реальна и что она догнала нас. – Он смотрел в ее лицо, и видел, что она просит его: «Не продолжай. Я знаю. Ты знаешь. Если ты скажешь это вслух, мы ведь все равно ничего не изменим». Но Джонатан продолжал. – А может быть, Джей решит, что нам пора спать, и сожжет нас во сне, потому что он не знает других колыбельных. Так и будет. – Дрожь пробежала по его телу, Джонатан передернул плечами и прижался плотнее к ее рукам. Он быстро, судорожно кивнул. – Так и будет, Харли.
«Пожалуйста, скажи мне, что это не так».
- Конечно, нет. Конечно, не так. – Утверждает она. Она раскачивается и как будто его убаюкивает.
- Мне очень больно.
- Все пройдет.
- Мне очень страшно.
- Ты справишься.
- Я умираю?
- Откуда ты это взял? – Откуда он это взял? Джонатан отвечает:
- Я чувствую это.
- Он так не сделает. – Она качает головой. Куколка Харли, бесстрашная девочка. Он так не сделает. Он не убьет тебя. Харли не читает мысли доктора, она дает ответ на собственный вопрос. Она тоже думает по ночам: что мешает мистеру Джею ее прирезать?
- Я старею.
- Не говори ерунды.
- Я останусь один.
- Я останусь с тобой.
- Мы по уши в дерьме.
- Не в первый раз.
Харли. Она обнимает его, а по его лицу текут слезы. Он ни разу не видел, чтобы Харли плакала. А однажды Харли ударила Джокера, мистера Джея. Она ударила его, потому что предложил ей уйти.
Харли. Ее руки – теплые, ее губы – мягкие, они никого не оценивает и никого не осуждает, и, когда слезы кончаются, когда она улыбается ему – он улыбается ей в ответ.
Он говорит:
- Харли, милая. – И она кивает. Решительно и бодро: занятно. Джонатан говорит ей, чуть сощурившись, все еще сохраняя на губах остатки улыбки. – Ты ничего не видела.
И она отвечает – она невероятно на него похожа.
- Ровным счетом ничего, Джонни.
Если бы Джонатана спросили, как он учился держаться на ногах и где труднее всего выжить, он бы ответил, что после готэмского университета может прижиться в любой среде. Влиться в любую структуру, принять любые порядки. После того, как он три года царапался за право думать своей головой, за право на существование, он мог справиться с любым давлением и подбить под коленки любого преступного лидера.
Любопытный вопрос: почему Джонатан стал врачом?
Еще более любопытный вопрос: почему Джонатан приклеился к Рас Аль Гулу? Почему доктор Крейн стал доктором Крейном, когда от пациентов его воротило, а меньше всего в жизни он хотел бы помогать людям.
Почему мир так и не увидел его работу? Почему Джонатан может терпеть Брюса Уэйна, и Джокера, и Генри Дюкарда, и кого угодно другого – только бы не возвращаться в легальный реальный мир? Почему молодой, талантливый психиатр занимает место криминального психиатра Аркхема, самое паршивое и самое опасное место в Готэме?
Аркхем. Место, в которое нельзя захлопнуть дверь. Коробка с сюрпризом. Джонатан не хотел ни риска, ни опасности, ни патологий. Он не хотел, чтобы его пугали, и не мог перестать бояться. И все-таки в Аркхеме он чувствовал себя хозяином. Он чувствовал себя человеком. Доктором Джонатаном Крейном, чем-то большим и лучшим, чем-то достойным.
Ежегодные благотворительные приемы в университете. Дешевое вино и черные костюмы. Люди, говорящие в полголоса. Много людей – а кажется, что много ворон. Джонатан чувствовал себя больным после таких мероприятиях. До них. Во время них. Эти приемы, они были похожи на похороны – на похороны его отца. И когда эти люди смотрели на него, он знал: они отметят, запомнят, припомнят и разберут вслух по косточкам.
- Этот мальчик. Да, этот мальчик. С его фашистской теорией.
- Мало того, что глупо – но насколько самонадеянно!
- Я слышал, у него самого очень неустойчивая психика.
- Я не удивлена. У него глаза убийцы. Таких нельзя подпускать ни к студентам, ни к пациентам.
- Вы преувеличиваете. Он не сумасшедший. Просто не самый умный юноша, который хотел выехать взасчет оригинальной идеи.
- Вы думаете?
- Конечно. В нем нет божьей искры, у него нет таланта, не достаточно денег…
- Профессор Эйрсон! Этот Ваш ассистент. Крейн. Мы вот-вот поставим ему диагноз.
- Елен, найдите себе более приятное занятие. Почему Вас вообще беспокоит мой ассистент?
- Нам просто любопытно, чье место он напрасно занимает.
- А вы замечали, как он держит руки?
- А его очки?
- А его волосы?
- Это еще что! Вы видели, как он входит в комнату? Идеальная модель для анализа комплексов.
- Вы знаете: его отец застрелился.
- Я бы тоже застрелилась, будь у меня такой ребенок. Мы несем ответственность за то, что приносим миру, и мне было бы очень стыдно.
- Чем он Вам так досадил?
- Вы его видели?
- Да. С этим не поспоришь.
- Джонатан! Добрый вечер.
- Да-да, конечно.
- Пару минут назад был добрый.
Эти голоса. Вспоминая о них, Джонатан думал, что, во-первых, он слишком близко принимал их к сердцу, а во-вторых – что именно на этот период пришелся рецидив его собственного расстройства (пришелся благодаря этому периоду). Тогда ему казалось, что его жизнь летит к черту. Подобного ощущения он не испытывал ни прежде, ни после. Может быть, он был слишком молодой, слишком открыт для мира, слишком чувствителен. Может быть. Может быть так. Но если бы у него был шанс, он вернулся бы вы те дни и отравил токсином каждого ублюдка в светлой зале. Он мог бы убить их – и чувствовать только радость, только правоту. По сравнению с этим узеньким интеллектуальным кружком, преступный мир Готэма был открытым и дружелюбным, и каждый хотел показать свою силу – но никто не хотел сломать Джонни хребет, и Джонатан был благодарен.
Вечное лицемерное и угодливое выхаживание. Невозможность работать. Невозможность поспорить. Ничего похожего на открытый конфликт, на открытый отказ – только подводные камни, едкие насмешки и три ведра глупости. Он говорил им о своей формуле. Они говорили о его стрижке.
Когда он вернулся в университет. Профессор Крейн, легенда Готэма. Все изменилось, и они смотрели на него совсем по-другому, они больше не заговаривали о нем, потому что… они боялись его. Это было прекрасно. А Сэмюэль Аркхем приходил к нему в перерыве, и это было забавно: два зубастых психопата пили чай на кафедре и посмеивались над миром.
И там были его мальчики. Его девочки, его мальчики. Его группа, его студенты. Джонатан любил их – действительно любил их. И чувствовал себя счастливым, когда находил подтверждения тому, что они любят его.
Новый образец. Опробовать его можно было бы на случайной жертве. Или на Джее – он практически не чувствителен к психотропным препаратам, и это единственная причина, по которой в Аркхеме ему не выжгли мозги. Можно найти подопытного – взять пистолет или монтировку, выйти на улицу, пройти шагов двадцать, и что-нибудь непременно встретится… но зачем это нужно? И кому это нужно? Предварительный тест делают для минимизации риска, а минимизировать риск и угрозу в данном случае решительно незачем. Кроме того, настоящий ученый не боится своих изобретений, настоящий ученый пробует их на себе.
Джонатан поднес маску к лицу и прикрыл глаза. Тяжелая рифленая пластиковая трубка. Клапан – рычажок под указательным пальцем. Джонатан погладил его. Доктор Крейн рано научился любить плоды своей работы.
Если все получится – надо думать, ему станет легче. Если не получится – нечего беречь. Дверь заперта. И грамотно подперта: потому что ни одна запертая дверь не остановит Джокера, если Джокеру приспичит взять тебя за шиворот. Собственно, Магнитофон Харли включен. Диск внутри: если крики будут, криков не будет слышно.
Раз. Два. Три.
Это было похоже на удар. Не в затылок – а прямо в мозг. Мозг дернулся и задрожал – как желе посреди тарелки.
Мне было двенадцать, и мы пошли в поход тремя семьями. Все, чего я хотел, это чтобы из меня перестали делать мужчину… так навязчиво. Я сломал аккумулятор трейлера и починил его, когда все заволновались. Я люблю чинить то, что сломал сам. Поэтому я пошел в психиатры.
Было совсем раннее утро, было пять, и в казарме по подготовке была побудка. А я сдвигал доски в полу, забирался под сваи и спал там. Генри находил меня около полудня. Он стоял наверху, и заглядывал в дыру. Трюк был в том, чтобы ему понравиться.
- Ты должен был быть на плацу семь часов назад.
- Прости. Я не слышал побудки. – Я обнимал себя за плечи и заглядывал ему в глаза.
- Что ты здесь делаешь?
- Я здесь… чувствую себя лучше. – Он знал, что я вру, я знал, что он знает, и мы оба чувствовали себя превосходно. Он быстро понял, что из меня явно и никогда не получится бойца. Мы разговаривали. Больше месяца я говорил с ним, а он со мной. Ничего лучшего он не смог бы дать мне.
Когда я смог разглядеть Джея по-настоящему, я подумал: он настолько уродлив, что кажется красивым. В нем было все плохое, что может быть в человеке, и это делало его не таким уж плохим. Он называл меня Джонни, иногда – Скери, иногда – Бу. Джонатан Крейн для него звучало слишком претенциозно.
Я сказал ему:
- Бу. Так Майкл Майерс, и, к слову, его реальный прототип, называли своих младших сестренок. Я не имею к этому прозвищу ни малейшего отношения.
И он расцвел.
- Сокровище!
Он захлопал в ладоши.
- Ты смотрел Хэллоуин!
И мы говорили про Хэллоуин.
Брюс и его мертвые родители. Я никогда не понимал, почему это тревожит его только один день в году. Они погибли, и они будут мертвыми всегда, за две недели до даты – и через две недели, и за месяц, и через месяц…
Брюс. Он никогда не спрашивал о моих родителях.
Однажды я сказал Генри – мистеру Дюкарду – что не считаю устранение панацеей от всех бед. Нет, я не лишился рассудка. Я не поглупел, не разомлел, это не имело отношения к наркотикам. Генри хотел, чтобы я убил человека, и я не мог сказать ему «да». «Есть, сэр». Это был не тот случай.
Он спросил меня, есть ли другой вариант. Признаюсь, я до смерти испугался что он меня ударит, но определенная доля самостоятельности всегда подстегивала в нем интерес, и он заговорил со мной. Я заявил, что все дело в конкретике. Я не мог ответить, что моя панацея – оральный секс.
Однажды я выкинул Бэтмена из окна. Строго говоря: он сам себя выкинул, но дело не в этом. Дело в том, что когда-то это было мое окно и моя квартира.
Когда они разводились. Я стоял за дверью, и слушал, как они говорили.
- Если ты заберешь опеку, я расскажу, как ты чуть не задушила его. – Его. Меня. Мне было два месяца, и мама узнала, что папочка не хранит верности.
- Если ты оставишь меня без денег, я расскажу, что вы трахаетесь. – Мои папа и мама. Забавная беседа, правда?
Ночью в Готэме холодно, пусто и небезопасно. Даже если ты при оружии, даже если на поверку можешь защитить себя, каждая подворотня, пустое окно или открытый люк откусывают от тебя кусок.
Все, о чем ты мечтаешь в такие ночи, - большая, белая и теплая постель, в которой нет никого, кроме тебя.
Я проспал бы целую вечность, будь я уверен, что никто не придушит меня во сне.
Рэйчел. Я никогда не хотел убивать ее – я хотел бы понравиться ей. Но я не нравился. Я так старался, чтобы… когда я сказал, что дал ей концентрированную дозу. Вы же знаете, что я соврал.
Я знаю, это звучит, как похабная шутка, но вдумайтесь, и вы поймете, о чем я веду речь. Оральный секс решает большинство проблем. Дети, которых родители не хотели, не рождаются. Травм, с которыми даже к врачу пойти нельзя, не происходит. Даже с самым опасным партнером, ты держишь в руках все рычаги, у тебя есть козырь, не в рукаве – но почти в зубах. Ты способен изменить ситуацию. Избежать настоящего контакта. Временно отвлечь объект. Оральный секс не доказуем – проверить тебя не возможно. Он быстрее, не имеет негативных последствий. В общем и целом: это действительно панацея от всех бед.
- Вы без конвоя?
- Санитаров больше не будет. Процедур тоже. И Вас, конечно же, переведут в другую палату, Джонатан.
- То есть больше никаких дубинок, никакого холдола и серы, и электрошока тоже больше не будет?
- Разумеется.
- Удивительно.
- Вы… понимаете, что произошло, Джонатан?
- Или сменился мэр, или сменился комиссар, или кто-то очень сильно от меня чего-то хочет.
- У Вас сменился врач, Джонатан.
- О.
- И я приложу все усилия чтобы как-то… компенсировать ошибки предыдущего курса лечения.
- Любопытно.
- Конечно, останутся в силе курс реабилитации и некоторые препараты…
- Вы знаете, что я не принимаю – добровольно – таблетки, когда не понимаю, что мне дают?
- Я знаю. И уважаю Вас как своего бывшего коллегу. Поэтому я составила список для Вас.
- Не издевайтесь, дайте мне очки.
- Джонатан. Это достаточно серьезный вопрос. Очки нужны Вам для самоощущения или у Вас действительно проблемы со зрением?
- Время от времени.
- А?..
- Я не знаю, почему это происходит. Я тестировал себя. Судя по всему, это не связано со стрессом. Так… это я не буду пить, это я не буду есть, это даже я не выписывал, «а мало ли лекарств в больнице?», напишите крупным шрифтом «РАК»… так. Остается терапия.
- Мне казалось, Вы воспринимаете ее негативно.
- Я негативно воспринимаю вопросы вроде «А не насиловал ли Вас отец?» или «А что Вы знаете о Бэтмене?».
- Думаю, будет закономерно, если я спрошу Вас: насиловал ли Вас Ваш отец?
- Нет, я сам лег к нему в постель. Что-нибудь еще?
- Раз уж мы подошли к стрессовой теме… порезы у Вас на запястьях… это?..
- Нет, не суицид.
- Потому что именно так они и выглядят.
- Мисс?..
- Зовите меня Огатой.
- Огата. Я прошел медицинский курс – так же, как и Вы. Я знаю, как вскрыть вены, чтобы умереть от кровопотери. Нет, это не была попытка суицида: мне нужно было выпустить препарат. Что-то вроде яда. Очистить кровь.
- Ясно…
- Могу я задать Вас ответный вопрос?
- Если хотите…
- Вы пишите?
- К сожалению.
- Джонатан… прошу прощения, но мне хотелось бы знать. Вам что-нибудь дало предыдущее лечение? Кроме опыта Освенцима?
- Доктор, мне очень больно. Я с трудом говорю и дышу. Чтобы идти, мне нужно держаться за стену, а мой… травмирующий опыт пополнился парой-тройкой сцен жестокого американского порно. Электрошок. Цветовой шок. Тепловой шок. Выражаясь языком Джокера, «Если доктор хотел меня шокировать – у него это получилось».
- Мне очень жаль.
- Очень признателен. И все-таки, кое-что я получил.
- Что же?
- Я понял, что не сделал своим пациентом ничего ужасного. Может быть, я причинил им вред – но далеко не непоправимый вред.
- Это вопрос спорный. Я не знаю, как Вам ответить.
- Ответьте лучше, от чего меня лечат. Я получил, наконец, вразумительный диагноз?
- Джонатан, я хочу поговорить с Вами откровенно. Я не вижу болезни, которую необходимо лечить медикаментозно или другими средствами больницы. Но если я выпишу Вас – Вы сами можете пообещать, что не вернетесь к прежнему образу жизни?
- А что Вы мне предложите взамен, Огата? Мне нельзя работать по специальности, к пациентам меня никто не подпустит, а работать в закусочную или уборщиком я не пойду – это преступление перед моим разумом.
- А Вам бы хотелось снова стать врачом?
- Нет. Нет. Я не люблю людей и у меня не получается им помогать. Все, чем я занимался – по-настоящему занимался – это исследование страха. Фобии, негативная энергия, перенос, галлюцинации, паранойя… я неплохой ученый, но меня не возьмет ни один университет.
- Харли Куин. Каждый раз, она кажется мне такой… чудесной девушкой. И каждый раз она возвращается в больницу. Я ведь работала с ней. Тогда она была совсем другой.
- Она осталась прежней, доктор.
- Исключено.
- Несомненно. Она осталась такой, какой была: она помнит все, чему ее учили, она изобретательна и умна, проблема в том, что она не хочет быть такой, какой Вы ее помните. Умненькой девочкой, которая всегда готова помочь и выслушать. Послушной умненькой девочкой. И ей не нравится ее прежняя работа. Вся ее прежняя жизнь, составленная из чужих ожиданий и чужих приказов, из чужих проблем и чужих желаний. Харли хочет быть Харли. Правда, ей это не слишком хорошо удается.
- Очень… интересный рисунок характера. А Джокер?
- Нет.
- В каком смысле?
- В смысле: нет, это исключено, я не могу диагностировать Джокера.
- Вам тоже не дается этот объект?
- Я дал ему обещание и не хочу умереть от ножевых ударов.
- Доктор? Это Джонатан Крейн.
- Джонатан! Я очень рада Вас слышать…
- Я тоже. Я должен предупредить Вас, что не появлюсь на следующей сессии.
- Перенести Вас? У меня есть окно в первой неделе ноября…
- Доктор. Я вынужден прервать наше общение.
- Что случилось? Джонатан, поделитесь со мной. Возникли непредвиденные трудности? Проблема во мне?
- Что Вы. Нет, доктор, Вы скоро сами во всем разберетесь. Я просто хотел сказать Вам… спасибо. До свидания.
Джей. Каждый раз, когда я был с ним, я смотрел, куда он кладет нож. Их двенадцать. Я не знаю, каким он меня зарежет.
Я люблю вас. Я люблю вас. Всех вас.
Рейтинг: NC-17.
Пейринг: Джокер/Крейн, Бэтмен/Джокер, Дюкард/Крейн.
Дисклаймер: персонажи - не мои.
Предупреждение: насилие. Много насилия.
Предупреждение2: без беты. Кто бы знал, как она мне нужна.
читать дальше
Последним мужчиной, которого я любил, был Генри. Он любил посенсействовать и немного походил на моего отца, но мы сильно сблизились с ним, я был многим ему обязан и чувствовал в нем что-то иррационально привлекательное. Мы встречались время от времени, суматошный секс и отчеты о ходе операции – по большинству, наше общение сводилось к ним. Он не тратил времени на личные пристрастия, я каждый раз старался подвернуться под руку, я почти уверен, что у него не было никого кроме меня, а у меня, по сути, не было никого, кроме него. Люди, которым выпадала возможность по крайней мере заговорить с Генри, испытывали к нему уважение – в независимости от того, соглашались они с ним или отвергали его, брались ли с ним бороться или вступали в организацию. В моем случае, глубокое уважение, симпатия и благодарность переросли в почти семейную связь.
Он был моей единственное семьей. Последней подпоркой. Я мог ему доверять и рассчитывать на его помощь – это много, ни о ком другом я не стал бы говорить подобного.
Ему не обязательно было знать, как я к нему отношусь, но, помню, однажды я попросил его обнять меня. Тогда я испугался, что он откажется, и, конечно, сразу же разозлился. Я сказал себе: «Это самое меньшее, что он может сделать. За тысячу раз, когда он вставал, одевался и хлопал дверью. Теперь, я рискую ради этого сукина сына своей свободой и жизнью, и ему следовало бы меня отблагодарить». Это было не вполне верно и очень однобоко, и я это сознавал. Но лучше было думать так, чем признаться: я не нужен ему, через пару недель я стану совсем не нужен ему, он никогда не задумывался обо мне и не станет обо мне жалеть. Может быть, даже пойдет на устранение. И уж конечно: закроет дверцу в импровизированный бордель.
Это было во время последней проверки. Он заглянул в Готэм – на три с половиной часа. Мы встречались в закусочной «Мир Мороженого» на Данхил-стрит. На вывеске был огромный клубничный рожок: Джею бы это понравилось, он счел бы место забавным. Проблема в том, что у Генри нет чувства юмора, и на его фоне даже я выглядел клоуном.
Джонатан пил молочный коктейль через две соломинки, низко наклонившись к столу и лукаво глядя снизу вверх на Генри Дюкарда. В классическом и значительном лице мужчины была легкая нотка трагизма.
- Зачем такой цирк? – Он строго и коротко кивнул на высокий стакан. Джонатан опустил и поднял веки. Его глаза в этот день были удивительно чистого и пронзительного оттенка весеннего неба.
- Очевидно, так надежнее. – Крейн подчинился и принял чужой настрой, игривое и насмешливое выражение скисло, вместо него проявились деловитость и недовольство. – Даже если в городе начали устанавливать жучки, здесь в последнюю очередь предположили бы возможность мафиозных переговоров. – Непроницаемый и невозмутимый. Доктор Крейн. Диссертация успешно прошла защиту, задница надежно прикрыта.
- Ты говорил о непредвиденных проблемах. – Генри чувствовал себя глупо. Ни один рациональный довод не мог помочь ему преодолеть это пакостное чувство. Великий Рас Аль Гул с вафельным рожком в руке. Даже не придумать более гротескного сравнения, ситуация сама по себе идиотская.
- Бэтмен. – Подтвердил Джонатан и поправил очки. Генри мог не вспоминать о нем месяцами, не помнил, какая его кожа на ощупь и какие выражения он использует чаще всего, не помнил ни одной его привычки, его вкуса и его запаха, но скучал по его ровной тонкой спине. Чистая эстетика.
Джонатан держался обеими руками за стакан, совсем как ребенок. Он продолжал:
- Ничего существенного, пока до меня доходят только слухи, но в свете твоего рассказа о блудном сыне Готэма… - он вздохнул, что называется, полной грудью, она тяжело поднялась и опала, Джонатан задержал дыхание. – Я решил, он может представлять угрозу. – Заключил доктор Крейн.
- Чем он занимается? – Генри выглядел заинтересованным. Он даже поерзал на стуле и расстегнул воротник пальто, перестав на время чувствовать себя быком в посудной лавке.
- Я уже сказал: ничего существенного. – Джонатан вызывающе и мстительно улыбнулся. Дюкард вернул ему улыбку: покровительственную, но сдерживающую. Они не в первый и не во второй раз возвращались к этой теме. – Избивает карманников и мелкую шантрапу, пытается навести страх на рыб покрупнее. Не скажу, что ему это удается.
Молоденькая официантка в белом переднике остановилась у их столика. Поколебавшись и оценив строго обоих посетителей, она все же остановилась на Генри и пыталась строить ему глазки.
- Чем еще я могу Вам помочь? – Спросила она с вынужденной, широкой и болезненной улыбкой, когда оба мужчины повернулись к ней.
- Помогите себе, Маргарет. – Ответил Генри, пристально и личностно заглянув ей в глаза. – Вернитесь в университет, постарайтесь получить стипендию, не откладывайте на потом свое будущее: очень скоро, будущее становится прошлым. А я вижу, я знаю, Вы можете справиться с жизнью, Вы можете преодолеть трудности.
Она ушла – очень быстро. Мочки ее ушей, маленькие и мягкие, покраснели, и слово – невнятный набор звуков, выпавший из ее забитого смущеньем рта, - могло быть любым словом английского языка. От «спасибо» до «на хер»
Джонатан беззвучно рассмеялся, опустив голову и спрятав улыбку за край стакана. Логотип на кроссовках, дрянная висюлька – награда за благотворительность, прячет неловкость, работает не в сезон. Бывшая студентка. То, что джентльмен произнес ее имя без «эммм» и демонстративного разглядывания бейджика, приняла за чудо.
К таким играм за годы знакомства Джонатан научился относиться снисходительно.
- Работает грязновато? – Вернулся Генри к прежней теме.
- Нет, не скажу. Проблема в том, что ты избаловал его театральными эффектами. – Доктор Крейн наклонился поближе, его глаза чуть округлились, и он доверительно сообщил: - Этот парень одевается, как летучая мышь.
- Это мелочи.
- Его трудно принимать в серьез.
- Он справится.
- Не знаю, чему нам стоит радоваться больше: его провалу или его успеху.
- Я в любом случае в выигрыше.
- Если мыши не захочется твоей крови.
- Он не настолько хорош.
- Ага. Я тебя поймал.
- Это не повод для злорадства.
- Он разбил тебе сердце?
- Он совершил ошибку, когда решил уйти. Он так и не усвоил мой главный урок.
- Не стоило покушаться на основной авторитет: это даже не первая глава, это введение в психологию управления.
- Им невозможно просто управлять.
- Насколько он хорош?
- Мой лучший ученик.
- Спасибо большое.
- Джонни. Дорогой мой мальчик. Я ценю тебя и ты разбираешься в своем деле, но ты не продукт моего труда.
- Прости: это беспредметный разговор. Просто с недавнего времени мне кажется, что для меня операция не кончится хорошо.
- Операция не может не состояться.
- Я говорю не об операции. Я говорю о себе.
- Не понимаю.
- Мне бы хотелось знать, что ты не бросишь меня тонуть посреди лужи с дерьмом.
- Джонатан. Осторожнее в выражениях.
- Прости. Прости. Я знаю, что зарываюсь. Прости меня.
- Я обещаю не оставлять тебя без резкой необходимости на объекте.
- Спасибо, Генри.
- Помимо прочего: это все новости?
- Остальное мелочи. Проблема с прокуратурой фактически устранена, проблему с Фалькони устраним по мере обострения.
- Не затягивай.
- Не буду.
- Ты справляешься. Не сбавляй темп работы, и все получится.
Да. Вот тогда я вышел за ним и окликнул его.
- Генри!
Он обернулся: он был первоклассным бойцом, это чувствовалось в каждом его движении.
- Пожалуйста. Ты не мог бы обнять меня? – Строго говоря, я обнял его сам, но лучше было спросить разрешения, чем оказаться на асфальте.
Я прижимался к нему. От него пахло дорогой кожей, и новой одежкой, и порохом – но совсем не так, как от Джея. От него пахло восточной лабудой, курительными свечами и дымом. Я обнимал его, уткнувшись ему в ключицу и крепко зажмурившись. Он положил мне руки на спину. Мне этого было достаточно.
Просто к слову: эта девушка, Маргарет, она отказалась приносить нам счет.
- Трам-пам. Та-ра-ра, пам-пам. Та-ра-ра, тииии…
Она танцует под фонарем, напротив полицейского участка. Проходит по бордюру, расставив руки в стороны, и делает вид, будто играет в классики. Она выглядит так, как выглядит смерть. В участке полицейские, как дети, прилипают к окнам. Каждый из них боится, что из шкафа вылезет чудовище, что случится большая беда. Заключенные жмутся к решеткам и спрашивают, что происходит. Они протягивают руки сквозь прутья. Каждый из них надеется: когда Джокер выйдет, он заберет их с собой.
- Что Вы здесь делаете? – Спрашивает комиссар Гордон, усталый и вымотанный комиссар. Он похож на пиджак после стирки: чистый, пожеванный и весь в складках. Он стоит на ступеньке, у входа, и Харли Куин, девушка-смерть, подбегает к нему.
- Жду своего пудинга, что же еще! – Она расцветает улыбкой, у нее совершенно белые зубы. Она полна доброты и любви, и настолько омерзительна, что хочется ее ударить.
- Мисс Куин. – Он вздыхает, плечи тяжело поднимаются и опускаются. – Вы отлично знаете, что не можете внести за Джокера залог – это против правил.
- Залог? – Она хлопает глазками и хватает себя за помпоны шутовской шапки. - Комиссар! Я бедная девушка. Какой залог? – Ее улыбка становится более правдоподобной. Хитрой и наглой. Она спрашивает лукаво: - И зачем?
- Так. – Гордон трет переносицу, поправляет лацкан пиджака и щупает кобуру. Он надеется, что твердо стоит на ногах, он готовится к самому худшему.
Она поднимает взгляд вверх. Прикусывает кончик пальца. Ее губы вымазаны черным.
- Моя конфетка выйдет отсюда… - Ее губы шевелятся, она кажется задумчивой. Она делает вид, что считает. - Через минуту, тридцать секунд. – Сообщает Харли Куин, и комиссар знает, что будет все именно так. Он не в состоянии помешать. Он не может изменить. Все, что он может: эвакуировать участок.
Было светло. Свет заливал стены гостиной, серовато-голубоватые и немного шершавые, и стены кухни – цвета яичного желтка. Свет обволакивал белый диван и облизывал белый холодильник, белый верх плиты и белую дверцу духовки. Он стекал с крыши дома и лился по улицы, уходящей плавно по склону вниз. Он поблескивал в безупречно-прямоугольных стеклах и оставлял сияющие мягкие дорожки на паркете.
Джонатан поставил утюг на доску.
- Клара! – Она сидела за столом, вытянув и сцепив голые руки. Мрачная, сонная и сосредоточенная. – Ты не видела мои очки? – Ее волосы были собраны в пучок на затылке. У нее была тонкая талия и круглая задница. У нее была красивая грудь. И, до недавнего времени, Клара заразительно смеялась и умела слушать, когда с ней говорили, это многого стоило. Теперь – нет. Теперь она окаменела. – Я погладил твою блузку. Напомни отцу, чтобы он выпил лекарство: он пропускает, и лечение остается без результата. – Его учебник по истории. С холодильника. Его тетрадь с конспектами по праву. Прямо за чайником. – А кто вообще трогал мои вещи? – Джонатан щурится. Ему шестнадцать, его глаза – чистые и полупрозрачные, как весеннее небо, и такие же нежно-прохладные. Веснушки на его скулах почти не заметны, но еще не исчезли. Его пальцы иногда кажутся ему безобразно длинными, а запястья все еще тоньше, чем у мачехи.
- Чтоб ты сдох. – Говорит она тихо, внятно и почти без выражения. Джонатан хотел подойти и поцеловать ее, но теперь, конечно, не поцелует.
- Я ничего тебе не сделал, не смей так со мной говорить. – Он стоит спиной к буфету. Пальцы сжимаются на ручке ящика. Брюки слегка велики, подбородок слегка дрожит, а внутри сама собой закипает легкая ненависть. Он полон легких недостатков.
- Хорошо, что теперь все ясно.
- Что же тебе ясно? Не просветишь меня? – Он старается быть высокомерным. Он нервничает. Пожалуй, он боится. Конечно, она женщина, а ему уже шестнадцать, и он должен бы уметь за себя постоять, но если она захочет его ударить…
- Ясно, почему Гретта ушла. Какая глупость. «Я бы никогда не бросила такого мужчину». – Он тяжело дышит. Ему кажется, сейчас начнет сыпаться побелка с потолка. Сейчас по стене побежит трещина. Жирная злобная черная трещина.
- Да неужели? – Спрашивает Джонатан. Его губы кривятся. Его губы, которые девушки обсуждают за соседней партой и хихикают. Их смех его смущает. Его лицо в зеркале его убивает. В нем слишком много неверных линий. В нем слишком много подтекста, в нем есть обещание, от которого Джонатан не может избавиться и которое не хочет выполнять. Пожалуй, он почти ненавидит свое лицо.
Она говорит:
- Выметайся.
Он отвечает:
- Приятного тебе дня.
Что-то не так с его лицом. Что-то не так. Джонатан знает об этом: он не хочет ссориться, он не хочет кричать, он хочет угадать ее мысли и выполнить ее желание, но его лицо – она смотрит, и ей кажется, что он над ней издевается.
Он издевается? Разве что слегка.
Она бросается к нему. Он бежит к двери, захлопывает створку за собой. Сумка падает с плеча, он ее подхватывает, он выскакивает на лестницу раньше, чем Кларе удается догнать его. Это вполне можно назвать удачей. Отличным началом отличного дня.
В отцовской спальне задернуты шторы, немного душно, немного пыльно. Шкаф распахнут, вешалки на полу. Будильник – старый коллекционный будильник с ключом для завода – разбит, выскочил крупный осколок. Салфетки и таблетки Клара смела с тумбочки. Кажется, милая отрывалась во всю. Она оставила записку с адресом: она надеялась, что ей отправят вещи потяжелее.
Она продержалась полгода.
Джонатан осматривается и поднимает вешалки, пустые и с отцовскими пиджаками, с рубашками, со свитерами. Поднимает их, аккуратно и буднично, вешает обратно в шкаф. Папа часто посмеивается над ним, но хвалит его.
- У тебя отлично работает голова. Остается только приложить усилие, и ты добьешься всего, что захочешь.
- Иногда я удивляюсь: ты понимаешь меня лучше, чем я сам.
- Ты похож на мать: такие же губы, такие же уши. И у тебя темнеют волосы. Подожди, веснушки тоже пройдут.
- Ты очень симпатичный, Джонни.
И…
- Все, что тебе нужно, это подходящий костюм.
Но ему не нужен подходящий костюм. Красивый костюм. Ему нужна одежда, которая будет его закрывать – надежно, целиком закрывать.
Отец лежит в постели. Он болеет.
- Она ушла. – Джонатан. Все в порядке вещей.
- Ничего страшного. – Хорошо, папа. – Ты звонил своей матери? – Джонатан пожимает плечами. Он печален и спокоен. Он похож на комнату с задернутыми шторами.
- Она не хочет видеть меня.
- Глупости. – Уверяет его отец. Он умеет говорить так, будто знает о жизни все. Для большей безопасности и комфорта, Джонатану стоило бы признать: его отец действительно знает о жизни все. Он непоколебим. Он упорен. Он прав.
Покончив со шкафом, Джонатан подходит к постели и устраивается рядом. Кладет голову на одеяло, кладет голову мужчине на бедро.
Тот спрашивает:
- Как в школе?
Говорит:
- Ты забыл в машине свои очки.
Говорит:
- Оно и к лучшему. Тебе они не нужны.
Его пальцы – у Джонатана в волосах. Его рука – на плече. Он говорит:
- Не дергайся.
А когда он заканчивает… он спрашивает:
- Не скажешь, который час?
И Джонатан, в задранной под шею рубашке, в теннисных носках и по-прежнему с часами на запястье, Джонатан отвечает, нездоровым вибрирующим голосом, стараясь ровнее дышать:
- Половина четвертого.
Папа подарил часы ему на день рождения. И сам защелкнул у него на руке.
Джонни, четырнадцать. Джонни, пятнадцать. Он посмеивается над воспитательным кино, над героями, плачущими в душе, над режиссерским виденьем грязи. В четырнадцать, в пятнадцать лет Джонни – скверный циничный мальчишка. Его голова полна вопросов, которые ему некому задать. В шестнадцать он понимает, что нашел очень важный ответ. Шутки шутками, фильмы фильмами, но чтобы избавиться от запаха спермы, нужно по крайней мере полчаса, горячая вода и подходящее мыло. В шестнадцать Джонатан записывается на домоводство, на женский курс. Чтобы кто-нибудь объяснил ему, что делать с белковыми пятнами. И как отстирать с рубашки кровь. В шестнадцать лет Джонни смотрит на мир из-за пластиковых стенок душевой кабинки – слегка запотевших и покрытых хлопьями белой пены. Из-за стекол своих очков – красивых, но неудобных.
В семнадцать Джонатан становится совсем другим. Его голова по-прежнему полна вопросов, но он переходит на новый уровень. И, конечно же, ему любопытно:
- Почему ушла его мать?
- Почему отец выстрелил себе в голову?
- Почему он не так огорчен, как должен бы?
- Почему люди относятся к нему так или иначе?
- Почему мы делаем то, что делаем?
- Почему мы боимся темноты и выпускных экзаменов по английскому?
Да, конечно, ему любопытно, но еще ему любопытно – очень, безмерно – что помогает убрать этот вкус изо рта? Кроме арбузной жвачки?
Полчаса и горячая вода с мылом – только на запах. Не говоря о следах. Не говоря об ощущении.
Его отец. Пару слов о том, как это произошло. Его отец болтал с охранником в Уэйн Интерпрайзес – он был директором по маркетингу. Они разговаривали.
- Да? По восемь часов безделья и скуки, на одном месте. Я бы не выдержал.
Отец спросил:
- Это боевой пистолет?
Он спросил:
- А можно мне посмотреть?
Он застрелился. И Джонатану пришлось зубами грызть стипендию, потому что страховка не предусматривала суицид. И у него были какие-то деньги, но до двадцати одного года Джонни ни хрена не мог с ними поделать.
Его мать. Он сменил три приемных семьи – прошел через три приемных семьи и одного временного опекуна – но она ни разу не встретилась с ним. Когда шел развод… она сказала: «Нет, мне это не нужно». Она не хотела смотреть на него. Не хотела подходить к нему близко. Отец всегда считал, что она перебесится, но Джонни не верил в это. Когда она ушла – он знал, что больше не встретится с ней. Знал с самого начала. Для этого были свои причины.
Джонатан. В восемнадцать он перебирается в университетское общежитие. Его дом – матрас с подушкой и угол, куда можно повесить постор «Хэллоуина». Все, чего он хочет – кроме успешного будущего, кроме своих ответов, кроме ключа к замку – это узнать, в чем проблема с его лицом. Почему его лицо… подходит лучше, чем любое другое. Почему ему так не везет.
С восемнадцати до двадцати восьми – Джонни проживает длинную хорошую жизнь. Жизнь, после которой, в общем-то, не жалко закончить. Его голова разбухает от знаний, знаний и ответов в ней через край, но его по-прежнему мучает вопрос – что за предложение написано у него на лбу? Предложение, от которого он не может избавиться, которое никак не может стереть.
Называл его своим ангелом и облизывал слабые руки. Вместо Элиса Дилана стал мурлыкать Элиса Купера. Целовал кожу за бледными ушками, где особенно сильным был телесный запах, и бормотал обещание, предыдущее на следующем забывал – хотя никогда не обещал и ничего не забывал… Джонни. Все, чего Джек хотел сегодня, это увидеть Бэтси рядом с ним. Сделать рыцарю подарок. Если Бэтси нужен Джонни – пусть будет так, пусть берет, Джек поделится, он не жадный. Если Джонни для него – таблетка от равнодушие, пусть он подавится Джонни.
Там, на деле. Джек сказал ему:
- Это не справедливо.
Он пожаловался.
- Я так стараюсь, и никакой отдачи!
Попросил:
- Оставь эту куклу в покое, еще наиграешься!
Он был в отчаянье.
- Бэтси! Неужели ты больше не думаешь обо мне?
В этом было что-то фундаментально неправильное. Это «что-то» было отсутствием интереса. Бэтси терял страсть, он превращался в героя на пол-ставки. Его заботило что-то другое, что-то совсем постороннее, и Джек бился об стену, чтобы вернуть ему интерес.
Бэтмен. Даже его удары стали какими-то вялыми и механическими. Ничего похожего на ярость, ничего близкого к ненависти, ничего похожего на ту интимность, которая держится между двумя врагами. Кто украл его сердце, кто занял его ушастую голову? Кто бы это мог быть?
Мелкий пакостливый ублюдок. Потаскуха чертова. Нет, это не Джонни, это не про Джонни, у Джонни Крейна нет второй личности – это просто у нас двоится в глазах. Есть Джонни, который мешает тебе жить и дышать. Джонни, которого запросто можно смыть в залив и уладить проблему.
Да, да!
Пусть у него будет повод для мести, пусть кусается, пусть ищет, чем бы занять руки, пусть рвет на себе рога! Пусть Бэтси бегает за ним, ломает ему кости, рушит его планы – больше Бэтси ничего не останется, больше Бэтси он ничего не оставит. Он станет его навязчивой идеей. Его призраком. Его самым большим врагом. Он станет его частью, неотделимой частью, и они будут вместе – всегда вместе, всегда рядом, не угасая и не остывая…
Но есть и другой Джонни. Да, да, есть, есть Джонни Крейн, партнер и друг, и такой же зубастый крокодил, как ты сам, Джей, и ты можешь смыть его в реку, но ты заскучаешь, ты о нем вспомнишь, ты будешь жалеть, что потерял его, будешь кусать себя за яйца и вспоминать, что с ним ты тоже был рядом, был вдвоем, и стоял на одном мостике, и он кое-что да значил для тебя.
Джонни, Джонни. Мелкий паскудник. Как выключить тебя из уравнения, зачем ты мне здесь нужен, зачем ты здесь крутишься?
Джек сидел за решеткой и смотрел на черный зигзаг от каблука на полу, у самого выхода. Джек знал, что выйдет отсюда, выйдет очень скоро, и жалел о том, что все будет так быстро, потому что ему необходимо было подумать. Хорошенько подумать.
Поразмысли, Джей, поразмысли. Поразмысли о том, как за волосы достать себя из дерьма. Что сделать с этой историей? Может быть, Бэтси не так прочно увяз, может быть, ему хватит взорванного детского садика и горки обгорелых трупиков? Нет, нет. Нет, так легко отделаться не выйдет, хотя хотелось бы, так хотелось бы пойти легким путем – дядя Джокер любит детишек, но не так сильно, как любит мышат, не так сильно, как доброго доктора. Нужно что-нибудь делать, нужно что-нибудь выродить, Джей, иначе он забудет про тебя, а ты не можешь дать ему забыть про тебя, он – твоя жизнь. Твоя жизнь! О-хи-хи, Бэтси, Бэтси, как нам вернуть тебя в лоно истинной веры? Что нам сделать с тобою, мышка, что нам сделать, чтобы вернуть тебя?
Когда снова ты спросишь – «Чего ты хочешь? Зачем ты это делаешь?». Когда снова ты будешь захлебываться злостью, орать и размахивать кулаками, когда же, когда же, когда же? Тебе что, пинок под зад нужен?
Сидя в камере, вдыхая тяжелый и затхлый воздух, Джек раздумывал:
А если не убивать Джонни? Если оставить его на месте, подправить немножечко? Что, если нарисовать ему большую красивую улыбку, от ушка до ушка? Слегка поработать над этой чудной мордашкой? Может быть, плеснуть в него кислотой – не слишком много, без фанатизма, без остервенения… нет, нож подойдет лучше, гораздо лучше, Джонни почти не потеряет, никакая сила не заберет его голубенькие глазки, но, может статься, Бэтси оттает? Может статься, Бэтси отправит Джонни к чертовой матери, окровавленного и улыбающегося, может быть, он плюнет – эти герои, у них совсем нет воображения, у них нет здорового чувства любви к странностям, они ценят ангельские мордашки и наружную красоту, они должны легко прощаться с плюшевыми мишками, если мишки остались без лапок…
Джонни. Конечно, Джонни будет не легко. Может быть, он даже заплачет, может быть, пустит в ход свои психиатрические штучки, но оно того стоит. Нет, Джонни не уйдет. Джонни не сдохнет. Он переживет и останется рядом, он останется рядом, потому что, когда дело касается таких вещей, когда дело касается одиночества, у Джонни пропадает хребет – так он устроен. Но оно и к лучшему, оно и к лучшему, не так ли? Джонни будет здесь, всегда будет здесь, прямо здесь, и Бэтси – Бэтси тоже будет здесь…
Нет. Бэтси не будет. Мальчики не любят разрушенных замков и плачущих девочек. Мальчики не борются с отвращением. Если Джонни ему опротивет, Джек тоже опротивет ему. Может статься, все его дело. Может статься, вся другая сторона, вся изнанка. Герой снимет маску, устроится на работу и заведет детишек. Герой больше не будет играть с ними в салочки, а это так печально – так печально…
А если все-таки попробовать? Ведь можно – попробовать? Хуже уже не будет, а если не выйдет, рвануть школу или садик? В конце концов, все должно быть поправимо, смотри на светлую сторону, мой мальчик, улыбнись шире – и все пройдет!
Джонатан. Если не пройдет, да, это будет нехорошо, это будет грустно, но он может убить Джонатана.
Этот ребенок. Ты лез вон из кожи, чтобы обеспечить ему… нет, не все самое лучшее. Просто все необходимое.
Ребенок, к которому ты вставал по ночам и которого купал в раковине. Беспокойный и шумный розовый комок превратился в девочку, и ты решал с ней задачки по математике – до тех пор, пока не стал самым занятым копом в Готэме. Ты заходил поцеловать ее на ночь, ты учил ее присматривать за братом. Ты рассказывал ей, что хорошо, а что плохо – и она слушала тебя, доверяла тебе. Иногда, когда ее мать спала, она приносила тебе кофе, она прижималась сзади к твоей спине и клала руки тебе на плечи. Как-то незаметно для других, незаметно для семьи, она стала молодой девушкой. Ее юность, ее горячность, категоричность и смелость. Ее свежесть. Пока она была рядом, ты не чувствовал себя стариком.
Ты не брал взятки, потому что депрессия – слишком тяжелая ноша. Ты не думал, что справишься своими силами. Ты старался не думать о том, как будешь справляться – когда настанет время справляться. Теперь, кажется, тебе нечем заплатить ей за колледж. Она шьет себе юбки, и ты перестал говорить с ней, если бы она объявила, что хочет большего, если бы призналась, что завидует одноклассницам в платьицах из универмага Шрека, от Макса Мары или Диора, или что там любят женщины?
Но Барбара завидовала. Она хотела большего. И она заслуживала большего, даже если ты не мог ей этого дать. Ты срывался, ты отстаивал с боем свое право быть честным. Больше ни в чем ты не преуспел. Но она не просила тебя нарушить закон, она хотела, чтобы ее семья не отличалась в худшую сторону от остальных, и ты знал об этом. Ты знал, что ей тебя не достает. Ты знал, что она обделена вниманием. Знал, что, впервые, она стала ссориться с братишкой. Она рано уходила, поздно возвращалась – совсем как ты. У тебя не было времени волноваться, и ты волновался задним числом, вы рявкали друг на друга.
Проблемы копились, как наркота в кладовке для вещь-доков. Ни к чему хорошему это привести не могло.
Ты зашел в к своей дочери в комнату впервые за четыре года. Что ты увидел там?
- Господи Боже…
Кровавые улыбки, со всем четырех стен. Без пробелов и просветов.
Джокер. Джокер. Джокер.
Заразная, повальная болезнь. Вирус бешенства. Эпидемия, охватившая город: не помогут ни кордоны, ни карантин.
«Gotham News». «Times». «People». «Observer».
«Поваренная книга анархиста» на полке. Фотографии документальной съемки. Фотографии из твоего архива. Блескучие обложки таблоидов, карикатуры и коллажи. И его лицо. С каждого дюйма.
И не важно, что подростков в гриме собирают с улиц, как ягоды с грядки. Это не про тебя. Не про твою дочь.
Не важно, что ты проводишь по три воспитательных беседы за ночь, между вызовами. Ты показываешь им кадр с мест совершения терактов, ты показываешь обугленных жертв и вывороченные кишки, и ждешь, когда школьники ужаснутся. Обычно, вместо этого школьники говорят:
- У меня есть вот эта. – Девочка наклоняется к мальчику и показывает пальчиком на оторванную голову.
- У меня есть все. – Отвечает он высокомерно. – И я там был.
- Ты там не был. – Доносится с задних рядов. – Не был, звездюк. Там не выжила ни одна живая душа.
Но это все не про вас. Барбара. Когда ты видел подростков с делами о наркотиках, вандализме или проституции, ты ведь не примерял их историй на свою дочь.
А в ее комнате.
Где-то между Джокерами и Куин – Че Гевара.
Где-то между мясом и кровью – Бакунин и Всемирная теория революций.
Да, и блокнотный лист. С автографом. Красной краской на желтом блокнотном листе – там твоя дочь оставляет «напоминалки», как все в вашей семье. Там написано. «Sorry. J». Он оставил листок твоей дочери, которую держал в заложниках восемь часов. Ты представить не мог, что она роспись хранит.
И все что ты можешь сказать ей:
- Мы поговорим об этом вечером. – Она кривит рот, она смотрит на тебя, как на кусок грязи, смотрит так, как смотрят на тебя все: кроме нее, кроме твоей семьи. «Твоей ненаглядной семейки». Ты протягиваешь руку вперед. – Барбара! Мы поговорим об этом.
Но этот вечер – вечер Хэллоуина. А твоя дочь закрывается на замок.
- Барбара, я сломаю эту чертову дверь. – Обещаешь ты. Ты очень устал, ты всегда устаешь, и тебе стыдно, что за свою дочь ты будешь драться в полсилы. Через силу.
Конечно, дверь ты не станешь ломать. Ты говоришь:
- Это не разумно.
Она отвечает:
- Я не буду с тобой спорить. – У нее играет музыка. А ты проходишь фоном. Может быть, она тоже устает?
- Он психопат и садист.
- Томми Джордану за клоунскую маску переломали руки. И они хотят ввести комендантский час. – Они. Впервые в жизни, у твоей дочери, кажется появились враги. И ты среди них.
- Ты отлично знаешь, что не найдешь в этом ничего забавного, если копнешь поглубже. – Ты заводишься. В конце концов, ты знаешь о Джокере больше нее, и армия тупых подростков-фанатов тебя достала. Она напоминает о тех временах, когда ты в команде курировал стадионы на рок-концертах. – Барбара, это страшно. – Ты достаешь из кармана магнитную отмычку. Просто на случай, если твоя дочь не откроет дверь. – Ты это знаешь. Ты должна немедленно от этого отодвинуться.
Твои седые волосы. Тяжелые очки. Твои пятнадцать шрамов от пуль и ожогов. Ты пережил все это, чтобы глупые невзыскательные детишки устраивали маскарад.
Когда ты входишь внутрь. Тебе остается только надеяться, что она слышала и поняла твои последние слова – прежде, чем вылезти за окошко.
Джокер. Джокер. Джокер.
Одержимость – самое подходящее слово из словаря. Возможно также: привязанность. Возможно также: беспокойство. Возможно также: семья.
Видя его, Джонатан улыбается – а не заставляет себя улыбнуться. У доктора треснула губа, во рту соленый вкус и медный привкус, во рту кровь: он не хочет думать, откуда она взялась. Он почти обессилел. Он почти исчез. Джей ерошит ему волосы, протягивает к нему свою руку. Джей тюкает его в кончик носа. Это… да, это забавно. Чувствуй себя, как дома, Джонни.
Джек не спрашивает: «Ты в норме?».
Джонатан не говорит: «Без потерь?».
Ни один не спросит, как другой сбежал. Им без того все отлично известно.
- Джоооонни. – Джек дышит ему в лицо, горячо и влажно, опираясь на стену по обеим сторонам от узких озябших плеч. – Ты меня любишь?
Папа. Он растягивает галстук за шеей и отдает Джонатану концы. И Джонатан завязывает – привстав на цыпочки. Джонатан не смотрит на отца, он смотрит на узел, который делает, и папа поднимает его за подбородок, пальцы пахнут абрикосами и лосьоном после бритья, и они пахнут кухонным подсолнечным маслом, и Джонатана – только самую малость – тошнит.
Папочка спрашивает:
- Джонни. Ты любишь меня?
И все, что Джонни может ответить, опуская глаза на свои босые ноги, все, что он отвечает Джею, глядя на свои поношенные ботинки, тяжело глотая и прикусывая губы. Все, что он может сказать – то, что он говорил, и то, что он говорит. То, что он скажет, если его спросят.
- Конечно.
Кончиками пальцев, Джек трогает его лицо. Гладит его лицо. Пристально и жадно, с детским радостным любопытством рассматривая лицо Крена, Джокер восклицает:
- Сокровище!
Он сообщает:
- В тебе нет ничего красивого.
- Спасибо тебе, Джей, ты чрезвычайно наблюдателен. Странно только, что озарение наступило так поздно: как-никак, ты трахал меня четыре года.
- Я не трахал тебя. Нет. Я тебя не трахал. – Джей облизывается. Его взгляд становится чуть более сосредоточенным – и чуть более отрешенным. Опасный взгляд.
- Неужели? – Джонатан ухмыляется. У него болит лицо, саднят губы, но ему приятно улыбаться: он чувствует себя свободным.
- По большинству, мы все-таки занимались любовью.
- Ты так романтичен.
- Я серьезно, Джонни. – И он снова сияет. Ни намека на сомнение, ни облачка на горизонте. - Я только что это понял. В тебе нет ничего красивого. Когда ты пугаешься, ты даже страшненький.
- Я не смотрю на себя в зеркало, когда у меня есть повод для страха: как правило, находятся более важные и неотложные дела. – Пояснил Джонатан. Нет, кажется, он не объяснял, кажется, он оправдывался, он объяснялся.
- Очень. Очень даже страшненький, сокровище. – Повторил Джей, упрямо, настойчиво и весело. - И это здорово. И я люблю тебя. Ты знаешь об этом?
- Время от времени, я об этом догадываюсь. – Подтвердил доктор.
- Иди сюда. – Джей сказал это прежде, чем прижаться к нему, прежде, чем поцеловать его, попробовать на вкус его губы, облизать его кожу. - Сладкий ангелочек. – Джей лизал его подбородок. Его шею. - Такой сладкий. Слишком сладкий. Открой мне свое… заветное… желание, радость. И я его выполню.
- Не стоит. – Джокер. Он был теплым, тяжелым и твердым. Он был рядом, но лучше бы его рядом не было.
- Неужели? Когда твой день рожденья, сокровище?
- Пятого ноября. – Джокер, уткнувшийся ему в шею и мнущий, комкающий рукава его пиджака. - Джей?
- Ммм? – Джонатан, неподвижная холодная кукла, из латекса, наполнителя и пластика. Джонатан, прямой и безответный, безучастный. Просто еще один стенной выступ.
- Какое сегодня число? – Добрый доктор Крейн, светлые холодные глаза смотрят в сторону, смотрят в никуда.
- На хрен. – Джей отмахивается. Пока еще довольный, пока еще благодушный и благосклонный.
- День недели? – Спрашивает Джонатан. Талая вода как будто растекается по его лицу.
- Я тебе что, Чувак-Колендарь? Или Холлидей? – Огрызается Джокер, загребая волосы у него на затылке.
- Конечно, нет. – Уверяет его доктор. - Джей? – Спрашивает он чуть погодя, когда Джокер сует ему руки в карманы брюк и держит его за бедра.
- Ты не затыкаем, сокровище. – Сетует Джек.
- Когда к нам приходила Иви? – Джонатан щурится. Он занят догадками, он занят мыслями, он вот-вот поставит диагноз.
- С какого хрена мне помнить?
- Это было сегодня утром. – Маленькая партнерская перепалка. Легенький удар о стену. Ничего страшного, ничего существенного, но Джонатан вздрагивает, вздрагивает всем телом.
- Отлично. – Соглашается Джей подозрительно легко. - Так все и было.
- Ты стал немного забывчивым. – Осторожно резюмирует доктор Крейн.
- Пра-авда, сокровище? – Не надо. Не стоит. Лучше бы подождать, лучше приостановиться…
Но Джонатан спрашивает – затаив дыхание, напрягшись и чуть пригнувшись.
- Джей. Когда у меня день рождения?
Джей. Он улыбается и ослабляет хватку, он мягко накрывает плечи Джонатана и доверительно заглядывает ему в глаза.
- Ты поймал меня за хвост, Джонни. Вылетело из головы.
- Пятого ноября. – Только на секунду, Джонатан становится мрачным и строгим, и хладнокровными, как плотва. Таким, каким был в Акхеме, на своем посту. – Ты спрашивал секунд двадцать назад.
- Мой чердак самоочищается: дребедень уходит в мусорный бак.
- Не сердись, пожалуйста… - Просит Джонатан. Он предлагает. - Может быть, тебе делать пометки?
- У меня не едет крыша, тебе ясно?! – Маленькая семейная перепалка. Удар чуть посильнее. Джек только слегка толкнул его.
- Джей…
- Я в полном порядке. Я не схожу с ума. – Джей. Его оскал, напряженные скулы, его дикие глаза, отчаянье и ожесточенность. Его большая война с маленькими людишками с маленькими умишками. - Нет. – Он мотает головой. – Я не схожу с ума. – Его первый принцип. Ты слышишь это?
- Конечно. – Подтверждает Джонатан, и это звучит так же, точно так же, как его признание в любви. Абсолютно идентично.
- Повтори! – У Джокера очень мощные голосовые связки, если он хочет рявкнуть, его голос оглушает. У Джокера очень сильные руки. Когда он встряхивает Джонатана, Джонатан чувствует себя абсолютно беспомощным.
- Ты не сходишь с ума, Джей. Конечно, нет. Пожалуйста, отпусти меня.
- Со мной все в порядке. – Ничего страшного не происходит. Тогда почему ему так страшно? Что важнее: почему им обоим страшно?
- Джей. Прошу тебя.
- Катись с глаз моих! – И Джей отшвыривает его от себя.
Он катится по лестнице. Удары. Они почти убаюкивают его. Джонни привык к последней грани отчаянья, ему там уютно – это все равно, что выйти из поезда ровненько на своей остановке. Джонатан лежит на полу. Он не потерял сознания, но не хочет открывать глаза. Где бы он ни был – его жизнь сломана. Что бы с ним не случилось – никто из них не задумается о нем.
И все-таки, чтобы не случилось. Джей не смеет называть его некрасивым. Они смотрят на него, они хотят его – они все. Они все облизываются, они все непрочь его трахнуть – и они его трахают, так что им следовало бы заткнуться. Нет. Никто из них не имеет права говорить, Джонатан перестал быть красивым. Даже Джокер.
Грейсон. Он видит его, пялится на него и соскакивает с диванных подушек. Самого дивана здесь нет, никогда не было – только подушки и спинка. Мальчишка садится на колени рядом с Джонатаном, трогает его плечи, его лицо.
Он спрашивает:
- Доктор Крейн? Вы в порядке?
А разве похоже, что Джонатан в порядке? Разве он может быть в порядке? Нет ни одного дюйма на его теле, который бы не болел. Джей трижды подождал, прежде чем помочь ему. Бэтмен буквально вышиб из него дух. В Готэме, кажется, не осталось ни одного ублюдка, который бы не вытер о доктора Крейна ноги. Он раздавлен. Он измучен. Он мог бы кричать, если бы умел кричать. Конечно, конечно, у них свои дела, у них свои разборки, но скоро один из них прикончит его – и они махнут рукой. А Джокер сказал, что он перестал быть красивым. Скоро он не будет им нужен. Скоро он останется один. Переломанный, изуродованный, изнасилованный и выброшенный на помойку. Ничего более мерзкого. Ничего более жалкого. Не существует.
И все же: «Доктор Крейн, Вы в порядке?». Разумеется, мальчик мой. Прекрати жалеть себя, Джонни, так ничего не добьешься. Если думаешь, что узнал нечто новое – ты ошибаешься. Веди себя правильно. Веди себя прилично.
- Чувствую себя бесподобно, - заверяет мальчика доктор, но почему-то мальчик снова спрашивает:
- Доктор Крейн? – И голос у него не хороший. Должно быть, у Джонатана пошла кровь или смотрится он совсем скверно, а, вполне возможно, он что-то сломал: за общим фоном перманентной боли новая боль практически не воспринимается. Мальчик. Грейсон. Он сидит у подножья лестницы и смотрит не на доктора, смотрит вверх.
- Пришло разочарование в кумире? – Спрашивает Джонатан и пробует языком нижнюю губу.
- Нет… но… - он запинается. Он путается в словах. Странно, что дефицит веры наступил теперь, а не в момент перестрелки или побега. Должно быть, Джонатан выглядит совсем плохо. Должно быть, так. – Почему он так поступает с вами? – Выговаривает Робин.
- Потому что не знает, как со мной поступить. – Поясняет Джонатан. Ему отчего-то становится спокойнее и легче. Последняя грань отчаянье. Как остановка, рядом с твоим домом. – Я… сейчас встану. – Отмахивается доктор. Отмахивается, фигурально выражаясь. – Иди отсюда.
- Не глупите, Вам нужна помощь. – Милый мальчик. Такой решительный и серьезный. Джонатан соглашается:
- Лучше квалифицированная.
- Позвольте мне помочь Вам. – Слишком серьезный мальчик. Кажется, он знает в чем дело. Кажется, даже он не оставит Джонатана в покое.
- Прекрати! – Почему так резко? Почему это так важно? – Не… не надо. Не надо брать меня за руку. Не надо меня трогать. Не делай вид, что это нужно мне.
- Я только хотел…
- Что ты хочешь сделать со мной?
- Ничего! – На прямой вопрос он реагирует слишком пламенно. Верный признак. – Я просто хотел помочь… - Он выглядит растерянным, его голос звучит горько, и Джонатан объясняет.
- Никто и никому не хочет просто помочь. Что тебе от меня нужно? У тебя трудное половое созревание, или ты боишься, что тебе дадут пинка?
Этот мальчишка. Он говорит с доктором так, как будто презирает его. Как будто точно знает, чего Джонатан боится. Как будто представляет себе, зачем Джонатан нужен миру. Этот мальчишка. Наглый самонадеянный сопляк.
- Я не хочу Вас использовать. Я не причиню Вам вреда. – Если бы всех, кто говорил, что не причинит ему вреда, собрать в одну лотку и отправить за море. Где-то за морем выросли бы новые Соединенные Штаты.
- Разумеется. – Джонатан ухмыляется и делает ему знак наклониться ближе. Джонатан прижимает его к себе, прижимает себя к нему и целует. Шепчет ему в губы, удовлетворенно, с чувством собственной правоты, тоном победителя. – Мальчишка. – Целует полнее, настойчивее и ярче. Обвивает рукой его шею. – Мальчишка. – И Грейсон целует его в ответ, грубо и остервенело. – Способный. – Улыбается Джонатан. Их лица совсем рядом, и дыхание Робина пахнет кровью, сыром и мятной жвачкой, его тело пахнет стойким подростковым потом, и он тяжелый, а ребра по-прежнему сломаны, по-прежнему болят так сильно, что хочется плакать. И это прекрасно. Дик приподнимает его, цепляется за него, напрягается и отпускает. А потом он говорит это.
- Я сейчас отнесу Вас на диван и дам Вам морфин. – Он садится, но смотрит Джонатану в лицо, смотрит в упор. – Колоть я правда не умею. – Он опускает взгляд, он опускает голову и просовывает руку Джонатану под колени. Другую – под плечи. Он говорит. – Извините.
Малолетний сукин сын. Когда он кладет Джонатана на грязные потертые подушки, когда убирает руки, Джонатан хочет только одного – чтобы он ушел. И когда Джокер зовет Робина, доктор про себя благодарит Джокера.
Лежа на том, что Джей звал диваном. Отвернувшись и уткнувшись лицом – уже не таким красивым, стремительно перестававшим быть красивым, уже бесполезным. Надеясь, что никто не увидит и не услышит. Джонатан плачет. Он вздрагивает и всхлипывает, и его кожа согревается, впервые за очень и очень долгое время, согревается от слез.
Строго говоря – он ведь не знает, почему рыдает. Скорее всего, ему просто слишком больно. Или он чувствует себя слишком беззащитным. Может быть, он просто устал, и это скоро пройдет, но – неразборчиво, приглушенно, бессознательно и только для себя, он повторяет:
- Я люблю тебя. Я люблю тебя. – И размазывает кровь с соплями по диванной подушке. Ничего красивого, ничего романтичного.
Она садится рядом и обнимает его. Ее руки – тонкие и ловкие. Они держат его именно так, как нужно. Харли. Она обнимает его.
- Все будет хорошо. – Обещает она.
Она напоминает:
- Ты знаешь, что он хотел.
Она заверяет:
- Он очень нас любит.
Она проговаривается:
- Мы нужны ему.
Харли. Она прижимается лбом к его затылку, и Джонатан поворачивается к ней. Харли. Ласковая и нежная. Всепрощающая и не сомневающаяся. Она целует его руки и гладит его по голове – как ребенка.
- Ты ведь не думаешь, что все закончится хорошо? – Возражает Джонатан. – Не думаешь, что мы будем жить долго и счастливо. Скорее всего, мы умрем, давясь собственной кровью и удивляясь, что смерть настолько реальна и что она догнала нас. – Он смотрел в ее лицо, и видел, что она просит его: «Не продолжай. Я знаю. Ты знаешь. Если ты скажешь это вслух, мы ведь все равно ничего не изменим». Но Джонатан продолжал. – А может быть, Джей решит, что нам пора спать, и сожжет нас во сне, потому что он не знает других колыбельных. Так и будет. – Дрожь пробежала по его телу, Джонатан передернул плечами и прижался плотнее к ее рукам. Он быстро, судорожно кивнул. – Так и будет, Харли.
«Пожалуйста, скажи мне, что это не так».
- Конечно, нет. Конечно, не так. – Утверждает она. Она раскачивается и как будто его убаюкивает.
- Мне очень больно.
- Все пройдет.
- Мне очень страшно.
- Ты справишься.
- Я умираю?
- Откуда ты это взял? – Откуда он это взял? Джонатан отвечает:
- Я чувствую это.
- Он так не сделает. – Она качает головой. Куколка Харли, бесстрашная девочка. Он так не сделает. Он не убьет тебя. Харли не читает мысли доктора, она дает ответ на собственный вопрос. Она тоже думает по ночам: что мешает мистеру Джею ее прирезать?
- Я старею.
- Не говори ерунды.
- Я останусь один.
- Я останусь с тобой.
- Мы по уши в дерьме.
- Не в первый раз.
Харли. Она обнимает его, а по его лицу текут слезы. Он ни разу не видел, чтобы Харли плакала. А однажды Харли ударила Джокера, мистера Джея. Она ударила его, потому что предложил ей уйти.
Харли. Ее руки – теплые, ее губы – мягкие, они никого не оценивает и никого не осуждает, и, когда слезы кончаются, когда она улыбается ему – он улыбается ей в ответ.
Он говорит:
- Харли, милая. – И она кивает. Решительно и бодро: занятно. Джонатан говорит ей, чуть сощурившись, все еще сохраняя на губах остатки улыбки. – Ты ничего не видела.
И она отвечает – она невероятно на него похожа.
- Ровным счетом ничего, Джонни.
Если бы Джонатана спросили, как он учился держаться на ногах и где труднее всего выжить, он бы ответил, что после готэмского университета может прижиться в любой среде. Влиться в любую структуру, принять любые порядки. После того, как он три года царапался за право думать своей головой, за право на существование, он мог справиться с любым давлением и подбить под коленки любого преступного лидера.
Любопытный вопрос: почему Джонатан стал врачом?
Еще более любопытный вопрос: почему Джонатан приклеился к Рас Аль Гулу? Почему доктор Крейн стал доктором Крейном, когда от пациентов его воротило, а меньше всего в жизни он хотел бы помогать людям.
Почему мир так и не увидел его работу? Почему Джонатан может терпеть Брюса Уэйна, и Джокера, и Генри Дюкарда, и кого угодно другого – только бы не возвращаться в легальный реальный мир? Почему молодой, талантливый психиатр занимает место криминального психиатра Аркхема, самое паршивое и самое опасное место в Готэме?
Аркхем. Место, в которое нельзя захлопнуть дверь. Коробка с сюрпризом. Джонатан не хотел ни риска, ни опасности, ни патологий. Он не хотел, чтобы его пугали, и не мог перестать бояться. И все-таки в Аркхеме он чувствовал себя хозяином. Он чувствовал себя человеком. Доктором Джонатаном Крейном, чем-то большим и лучшим, чем-то достойным.
Ежегодные благотворительные приемы в университете. Дешевое вино и черные костюмы. Люди, говорящие в полголоса. Много людей – а кажется, что много ворон. Джонатан чувствовал себя больным после таких мероприятиях. До них. Во время них. Эти приемы, они были похожи на похороны – на похороны его отца. И когда эти люди смотрели на него, он знал: они отметят, запомнят, припомнят и разберут вслух по косточкам.
- Этот мальчик. Да, этот мальчик. С его фашистской теорией.
- Мало того, что глупо – но насколько самонадеянно!
- Я слышал, у него самого очень неустойчивая психика.
- Я не удивлена. У него глаза убийцы. Таких нельзя подпускать ни к студентам, ни к пациентам.
- Вы преувеличиваете. Он не сумасшедший. Просто не самый умный юноша, который хотел выехать взасчет оригинальной идеи.
- Вы думаете?
- Конечно. В нем нет божьей искры, у него нет таланта, не достаточно денег…
- Профессор Эйрсон! Этот Ваш ассистент. Крейн. Мы вот-вот поставим ему диагноз.
- Елен, найдите себе более приятное занятие. Почему Вас вообще беспокоит мой ассистент?
- Нам просто любопытно, чье место он напрасно занимает.
- А вы замечали, как он держит руки?
- А его очки?
- А его волосы?
- Это еще что! Вы видели, как он входит в комнату? Идеальная модель для анализа комплексов.
- Вы знаете: его отец застрелился.
- Я бы тоже застрелилась, будь у меня такой ребенок. Мы несем ответственность за то, что приносим миру, и мне было бы очень стыдно.
- Чем он Вам так досадил?
- Вы его видели?
- Да. С этим не поспоришь.
- Джонатан! Добрый вечер.
- Да-да, конечно.
- Пару минут назад был добрый.
Эти голоса. Вспоминая о них, Джонатан думал, что, во-первых, он слишком близко принимал их к сердцу, а во-вторых – что именно на этот период пришелся рецидив его собственного расстройства (пришелся благодаря этому периоду). Тогда ему казалось, что его жизнь летит к черту. Подобного ощущения он не испытывал ни прежде, ни после. Может быть, он был слишком молодой, слишком открыт для мира, слишком чувствителен. Может быть. Может быть так. Но если бы у него был шанс, он вернулся бы вы те дни и отравил токсином каждого ублюдка в светлой зале. Он мог бы убить их – и чувствовать только радость, только правоту. По сравнению с этим узеньким интеллектуальным кружком, преступный мир Готэма был открытым и дружелюбным, и каждый хотел показать свою силу – но никто не хотел сломать Джонни хребет, и Джонатан был благодарен.
Вечное лицемерное и угодливое выхаживание. Невозможность работать. Невозможность поспорить. Ничего похожего на открытый конфликт, на открытый отказ – только подводные камни, едкие насмешки и три ведра глупости. Он говорил им о своей формуле. Они говорили о его стрижке.
Когда он вернулся в университет. Профессор Крейн, легенда Готэма. Все изменилось, и они смотрели на него совсем по-другому, они больше не заговаривали о нем, потому что… они боялись его. Это было прекрасно. А Сэмюэль Аркхем приходил к нему в перерыве, и это было забавно: два зубастых психопата пили чай на кафедре и посмеивались над миром.
И там были его мальчики. Его девочки, его мальчики. Его группа, его студенты. Джонатан любил их – действительно любил их. И чувствовал себя счастливым, когда находил подтверждения тому, что они любят его.
Новый образец. Опробовать его можно было бы на случайной жертве. Или на Джее – он практически не чувствителен к психотропным препаратам, и это единственная причина, по которой в Аркхеме ему не выжгли мозги. Можно найти подопытного – взять пистолет или монтировку, выйти на улицу, пройти шагов двадцать, и что-нибудь непременно встретится… но зачем это нужно? И кому это нужно? Предварительный тест делают для минимизации риска, а минимизировать риск и угрозу в данном случае решительно незачем. Кроме того, настоящий ученый не боится своих изобретений, настоящий ученый пробует их на себе.
Джонатан поднес маску к лицу и прикрыл глаза. Тяжелая рифленая пластиковая трубка. Клапан – рычажок под указательным пальцем. Джонатан погладил его. Доктор Крейн рано научился любить плоды своей работы.
Если все получится – надо думать, ему станет легче. Если не получится – нечего беречь. Дверь заперта. И грамотно подперта: потому что ни одна запертая дверь не остановит Джокера, если Джокеру приспичит взять тебя за шиворот. Собственно, Магнитофон Харли включен. Диск внутри: если крики будут, криков не будет слышно.
Раз. Два. Три.
Это было похоже на удар. Не в затылок – а прямо в мозг. Мозг дернулся и задрожал – как желе посреди тарелки.
Мне было двенадцать, и мы пошли в поход тремя семьями. Все, чего я хотел, это чтобы из меня перестали делать мужчину… так навязчиво. Я сломал аккумулятор трейлера и починил его, когда все заволновались. Я люблю чинить то, что сломал сам. Поэтому я пошел в психиатры.
Было совсем раннее утро, было пять, и в казарме по подготовке была побудка. А я сдвигал доски в полу, забирался под сваи и спал там. Генри находил меня около полудня. Он стоял наверху, и заглядывал в дыру. Трюк был в том, чтобы ему понравиться.
- Ты должен был быть на плацу семь часов назад.
- Прости. Я не слышал побудки. – Я обнимал себя за плечи и заглядывал ему в глаза.
- Что ты здесь делаешь?
- Я здесь… чувствую себя лучше. – Он знал, что я вру, я знал, что он знает, и мы оба чувствовали себя превосходно. Он быстро понял, что из меня явно и никогда не получится бойца. Мы разговаривали. Больше месяца я говорил с ним, а он со мной. Ничего лучшего он не смог бы дать мне.
Когда я смог разглядеть Джея по-настоящему, я подумал: он настолько уродлив, что кажется красивым. В нем было все плохое, что может быть в человеке, и это делало его не таким уж плохим. Он называл меня Джонни, иногда – Скери, иногда – Бу. Джонатан Крейн для него звучало слишком претенциозно.
Я сказал ему:
- Бу. Так Майкл Майерс, и, к слову, его реальный прототип, называли своих младших сестренок. Я не имею к этому прозвищу ни малейшего отношения.
И он расцвел.
- Сокровище!
Он захлопал в ладоши.
- Ты смотрел Хэллоуин!
И мы говорили про Хэллоуин.
Брюс и его мертвые родители. Я никогда не понимал, почему это тревожит его только один день в году. Они погибли, и они будут мертвыми всегда, за две недели до даты – и через две недели, и за месяц, и через месяц…
Брюс. Он никогда не спрашивал о моих родителях.
Однажды я сказал Генри – мистеру Дюкарду – что не считаю устранение панацеей от всех бед. Нет, я не лишился рассудка. Я не поглупел, не разомлел, это не имело отношения к наркотикам. Генри хотел, чтобы я убил человека, и я не мог сказать ему «да». «Есть, сэр». Это был не тот случай.
Он спросил меня, есть ли другой вариант. Признаюсь, я до смерти испугался что он меня ударит, но определенная доля самостоятельности всегда подстегивала в нем интерес, и он заговорил со мной. Я заявил, что все дело в конкретике. Я не мог ответить, что моя панацея – оральный секс.
Однажды я выкинул Бэтмена из окна. Строго говоря: он сам себя выкинул, но дело не в этом. Дело в том, что когда-то это было мое окно и моя квартира.
Когда они разводились. Я стоял за дверью, и слушал, как они говорили.
- Если ты заберешь опеку, я расскажу, как ты чуть не задушила его. – Его. Меня. Мне было два месяца, и мама узнала, что папочка не хранит верности.
- Если ты оставишь меня без денег, я расскажу, что вы трахаетесь. – Мои папа и мама. Забавная беседа, правда?
Ночью в Готэме холодно, пусто и небезопасно. Даже если ты при оружии, даже если на поверку можешь защитить себя, каждая подворотня, пустое окно или открытый люк откусывают от тебя кусок.
Все, о чем ты мечтаешь в такие ночи, - большая, белая и теплая постель, в которой нет никого, кроме тебя.
Я проспал бы целую вечность, будь я уверен, что никто не придушит меня во сне.
Рэйчел. Я никогда не хотел убивать ее – я хотел бы понравиться ей. Но я не нравился. Я так старался, чтобы… когда я сказал, что дал ей концентрированную дозу. Вы же знаете, что я соврал.
Я знаю, это звучит, как похабная шутка, но вдумайтесь, и вы поймете, о чем я веду речь. Оральный секс решает большинство проблем. Дети, которых родители не хотели, не рождаются. Травм, с которыми даже к врачу пойти нельзя, не происходит. Даже с самым опасным партнером, ты держишь в руках все рычаги, у тебя есть козырь, не в рукаве – но почти в зубах. Ты способен изменить ситуацию. Избежать настоящего контакта. Временно отвлечь объект. Оральный секс не доказуем – проверить тебя не возможно. Он быстрее, не имеет негативных последствий. В общем и целом: это действительно панацея от всех бед.
- Вы без конвоя?
- Санитаров больше не будет. Процедур тоже. И Вас, конечно же, переведут в другую палату, Джонатан.
- То есть больше никаких дубинок, никакого холдола и серы, и электрошока тоже больше не будет?
- Разумеется.
- Удивительно.
- Вы… понимаете, что произошло, Джонатан?
- Или сменился мэр, или сменился комиссар, или кто-то очень сильно от меня чего-то хочет.
- У Вас сменился врач, Джонатан.
- О.
- И я приложу все усилия чтобы как-то… компенсировать ошибки предыдущего курса лечения.
- Любопытно.
- Конечно, останутся в силе курс реабилитации и некоторые препараты…
- Вы знаете, что я не принимаю – добровольно – таблетки, когда не понимаю, что мне дают?
- Я знаю. И уважаю Вас как своего бывшего коллегу. Поэтому я составила список для Вас.
- Не издевайтесь, дайте мне очки.
- Джонатан. Это достаточно серьезный вопрос. Очки нужны Вам для самоощущения или у Вас действительно проблемы со зрением?
- Время от времени.
- А?..
- Я не знаю, почему это происходит. Я тестировал себя. Судя по всему, это не связано со стрессом. Так… это я не буду пить, это я не буду есть, это даже я не выписывал, «а мало ли лекарств в больнице?», напишите крупным шрифтом «РАК»… так. Остается терапия.
- Мне казалось, Вы воспринимаете ее негативно.
- Я негативно воспринимаю вопросы вроде «А не насиловал ли Вас отец?» или «А что Вы знаете о Бэтмене?».
- Думаю, будет закономерно, если я спрошу Вас: насиловал ли Вас Ваш отец?
- Нет, я сам лег к нему в постель. Что-нибудь еще?
- Раз уж мы подошли к стрессовой теме… порезы у Вас на запястьях… это?..
- Нет, не суицид.
- Потому что именно так они и выглядят.
- Мисс?..
- Зовите меня Огатой.
- Огата. Я прошел медицинский курс – так же, как и Вы. Я знаю, как вскрыть вены, чтобы умереть от кровопотери. Нет, это не была попытка суицида: мне нужно было выпустить препарат. Что-то вроде яда. Очистить кровь.
- Ясно…
- Могу я задать Вас ответный вопрос?
- Если хотите…
- Вы пишите?
- К сожалению.
- Джонатан… прошу прощения, но мне хотелось бы знать. Вам что-нибудь дало предыдущее лечение? Кроме опыта Освенцима?
- Доктор, мне очень больно. Я с трудом говорю и дышу. Чтобы идти, мне нужно держаться за стену, а мой… травмирующий опыт пополнился парой-тройкой сцен жестокого американского порно. Электрошок. Цветовой шок. Тепловой шок. Выражаясь языком Джокера, «Если доктор хотел меня шокировать – у него это получилось».
- Мне очень жаль.
- Очень признателен. И все-таки, кое-что я получил.
- Что же?
- Я понял, что не сделал своим пациентом ничего ужасного. Может быть, я причинил им вред – но далеко не непоправимый вред.
- Это вопрос спорный. Я не знаю, как Вам ответить.
- Ответьте лучше, от чего меня лечат. Я получил, наконец, вразумительный диагноз?
- Джонатан, я хочу поговорить с Вами откровенно. Я не вижу болезни, которую необходимо лечить медикаментозно или другими средствами больницы. Но если я выпишу Вас – Вы сами можете пообещать, что не вернетесь к прежнему образу жизни?
- А что Вы мне предложите взамен, Огата? Мне нельзя работать по специальности, к пациентам меня никто не подпустит, а работать в закусочную или уборщиком я не пойду – это преступление перед моим разумом.
- А Вам бы хотелось снова стать врачом?
- Нет. Нет. Я не люблю людей и у меня не получается им помогать. Все, чем я занимался – по-настоящему занимался – это исследование страха. Фобии, негативная энергия, перенос, галлюцинации, паранойя… я неплохой ученый, но меня не возьмет ни один университет.
- Харли Куин. Каждый раз, она кажется мне такой… чудесной девушкой. И каждый раз она возвращается в больницу. Я ведь работала с ней. Тогда она была совсем другой.
- Она осталась прежней, доктор.
- Исключено.
- Несомненно. Она осталась такой, какой была: она помнит все, чему ее учили, она изобретательна и умна, проблема в том, что она не хочет быть такой, какой Вы ее помните. Умненькой девочкой, которая всегда готова помочь и выслушать. Послушной умненькой девочкой. И ей не нравится ее прежняя работа. Вся ее прежняя жизнь, составленная из чужих ожиданий и чужих приказов, из чужих проблем и чужих желаний. Харли хочет быть Харли. Правда, ей это не слишком хорошо удается.
- Очень… интересный рисунок характера. А Джокер?
- Нет.
- В каком смысле?
- В смысле: нет, это исключено, я не могу диагностировать Джокера.
- Вам тоже не дается этот объект?
- Я дал ему обещание и не хочу умереть от ножевых ударов.
- Доктор? Это Джонатан Крейн.
- Джонатан! Я очень рада Вас слышать…
- Я тоже. Я должен предупредить Вас, что не появлюсь на следующей сессии.
- Перенести Вас? У меня есть окно в первой неделе ноября…
- Доктор. Я вынужден прервать наше общение.
- Что случилось? Джонатан, поделитесь со мной. Возникли непредвиденные трудности? Проблема во мне?
- Что Вы. Нет, доктор, Вы скоро сами во всем разберетесь. Я просто хотел сказать Вам… спасибо. До свидания.
Джей. Каждый раз, когда я был с ним, я смотрел, куда он кладет нож. Их двенадцать. Я не знаю, каким он меня зарежет.
Я люблю вас. Я люблю вас. Всех вас.
-
-
01.12.2008 в 20:30-
-
01.12.2008 в 20:43Кто мог бы выдержать все, что выпало на долю Крейна? Выдержать, и остаться в здравом уме? Выдержать... и не превратиться в подобие Джокера, не превратиться в маньяка, ненавидящего всех вокруг?
Мне так хотелось оказаться на месте Харли... обнять, погладить по голове, убаюкать, сказать что все будет хорошо... и поверить в эту ложь. Заставить его поверить в эту неправдоподобную ложь...
Столько боли... столько страдания, которое переворачивает твою душу, выворачивает тебя наизнанку... Реальность, которая хватает тебя за шкирку и окунает в чужую кровь, пот и слезы. И ты хлебаешь сполна, задыхаясь и даже не пытаясь сопротивляться, потому что... потому что теперь это наполовину твой мир. Твоя жизнь. И твоя боль.
-
-
01.12.2008 в 21:32но одно я скажу точно - эта глава восхитительна
-
-
01.12.2008 в 22:45Чтоб прочь прогнать усталость
Чтоб вынуть хлад из сердца
И боль твою согреть…
-
-
02.12.2008 в 00:26Вам спасибо.)
таис афинская
Уф. Вы очень остро реагируете на его беды - пожалуй, даже острее, чем он сам. Я с трудом представляю, как на это реагировать.) Спасибо Вам, очень... подбадривает то, что Джонатан вызывает у Вас столько сочувствия. Но ведь Вам эта глава открыла, по сути, не так много нового? Откуда столько злости на Джокера? Он не маньяк, он не ненавидит тех, кто окружает его. По своему, он любит Бэтси, любит Харли, он любит Джонатана - и если бы Джонатан верил в него, если бы сказал, что любит его, так, чтобы Джей мог поверить, он действительно постарался бы не причинять ему вреда.
Aksalin
Спасибо. Надеюсь, когда пройдет первоначальное впечатление, Вы скажите мне, чем она Вас так поразила.
-
-
02.12.2008 в 00:34Нет, я на него не злюсь... Просто в этой главе он был особенно неадекватен, а я это воспринимаю очень остро. Мне не очень это нравится... Конечно, он не маньяк, я имела в виду то, что любой на месте Крейна стал бы маньяком, ненавидящим всех вокруг, или подобием Джокера, плохим его подобием...
Если честно, то мне в поведении Джонатана непонятно одно - кого же он на самом деле любит? Или он всех любит на свой лад? Бэтси, Джея, Харли... Теперь вот - Робина, Пэм? Кто же все-таки тот человек, без которого он не видит смысла жить? Не зная этого, я не могу определиться в системе координат, я не могу понять его мотиваций, и только плаваю в горьком океане его эмоций, барахтаясь там, как щенок.
-
-
02.12.2008 в 01:19Харли он любит, Бэтси он терпит, Пэм - его друг, она его единомышленник и единственная, кто может осмыслить и разделить его работу. Пэм он ценит. А на Робина ему, по большому счету, наплевать. А Джокер - это его жизнь. Думаю, это ответ на Ваш вопрос.
А Джокер... первый принцип Джокера - "на том стою и не могу иначе" - его психическое здоровье.
"- You are crazy!
- Not. No, I`m not".
И этот его первый принцип летит к черту, он это чувствует. Он чувствует, как путаются мысли, как земля уходит из-под ног, он чувствует, что уже не вполне себя контролирует, что дергается с одного конца к другому, и ему становится страшно, а Джонатан не желает затыкаться и не хочет сделать вид, что все остается по-прежнему. Джонатан - человек, который видит его слабость, его болезнь. У Джокера таких слабостей быть не может: на то он и Джокер. И он злится. И он знает, что Крейн ему врет, когда говорит свое второе "Конечно", и Джею кажется, что в первом он тоже соврал. И простить это доброму доктору на редкость трудно.
-
-
02.12.2008 в 13:09мне еще очень интересно, почему у вас на форуме Slashworld один вариант третьей главы, а здесь другой О.о
и все-таки очень верно, что все проблемы родом из детства
-
-
02.12.2008 в 13:10мне еще очень интересно, почему у вас на форуме Slashworld один вариант третьей главы, а здесь другой О.о
и все-таки очень верно, что все проблемы родом из детства
-
-
02.12.2008 в 23:25Следующая глава (а последующая - тем более) будет гораздо более радостной. Джокер наконец-то выродит верную идею, и дальше пойдет его ракурс, а Джокеру жизнь нравится чуть больше, чем Джонни.
Я очень долго грызла образ Джонни, пока мой отчим (психиатр) не дал мне по голове и не поставил диагноз, чтобы я перестала дергать его по утрам на тему: "А как тебе думается". Диагноз, правда, получился простенький и банальный, но он настолько подошел под поведение и характер Джонатана (скрытность, настороженность, привычка к манипулированию, поиск обходных путей, страх перед силой, попытки приспособиться), что я смирилась и оставила "сексуальное насилие в семье - травма в подростковом возрасте".
А в чем отличие между вариантами (видимо, получилось случайно, хотелось бы поправить)?
-
-
03.12.2008 в 05:07очень правдоподобно получилось. я не предполагала такого, но теперь как будто все кусочки мозаики "доктор Крейн" встали на свои места.
теперь все в порядке) я имела в виду, что на форуме этой главы тогда не было) видимо, слишком рано зашла. оттуда просто удобнее сохранять))
-
-
03.12.2008 в 14:14Sandra-hunta
Я очень долго грызла образ Джонни, пока мой отчим (психиатр) не дал мне по голове и не поставил диагноз, чтобы я перестала дергать его по утрам на тему: "А как тебе думается".
Не совестно Вам так людей мучить? Ай-яй-яй)
-
-
03.12.2008 в 14:19-
-
06.12.2008 в 14:49Слов нет, надо перечитать еще несколько раз, чтоб мысли оформились в слова и смогла их вразить
-
-
12.12.2008 в 10:23Читала на одном дыхании, вы меня захватили. Про двенадцать ножей - очень эффектно, про подростков-фанатов Джокера - очень болезненно и злободневно, про Крейна и "все проблемы родом из детства" - очень болезненно.
Спасибо за то, что сегодня утром я сделала хоть что-то стоящее. Прочитала ваш великолепный фик.
П.С. автор, верните мне мою душу... пожалуйста...-
-
27.06.2016 в 01:41Джокер здесь своеобразный и любвеобильный. И Бэтмену не чуждо плотское. Харли слишком милая и добрая.
Литературные герои.