Когда Ницше плакал.
Продолжение.
читать дальшеЯ не считаю людей, которые делают это со мной. Все определяется личным ощущением. Я не хочу запоминать их лица. Их голоса. Прикосновения. Я не хочу гадать, что они думали обо мне и что говорили.
Трое – сносно.
Пятеро – все еще неплохо.
Семеро – уже тяжеловато.
После десяти, а случалось и такое, я – как правило – терял сознание.
Я ненавижу этот звук. Голая кожа по кафельному полу. По мокрой плитке. Подошвы дешевых шлепанец. Чавкает. Хлюпает. И мое тело – звук немного скромнее и тише. Не такой вызывающий и провокационный. Не такой отвратительный и мертвый. Мое тело и промокшая форма заключенного. Пациента. Спереди – она вся мокрая, от штанин до рукавов футболки. Сзади – почти сухая. Было бы легче, если бы получилось наоборот.
Они все. Я не знаю – я действительно не знаю, почему это происходит со мной, но я благодарен им, потому что я боюсь, что меня забьют насмерть, а они почти не бьют меня. Почти – нет.
Обычно, я представляю себе стандартные концовки – из хоррора или триллеров. Начинаю где-то на четвертом. На третьем, если третий держится достаточно долго.
Эти Полу Хэппи-Энды. Вы знаете. Герой очнулся в больнице, посреди всего чистого, белого и уютного, а кто-то держал его за руку и обещал: «Ты обязательно поправишься. Вот увидишь. Уже скоро». Я знал, что этого не случится. Никто не будет торчать рядом со мной – но я обещал себе, я сам, что все наладится. Что произойдет чудо. Я думал о Джервисе, которого колотят ногами и кулаками в плохие дни, и улыбался – иногда. Еще бы. Я – счастливчик. Он – неудачник. И, может быть, когда-нибудь… когда-нибудь, кто-нибудь окажется рядом со мной. Терпеливый и нежный.
- Сукин сын! Ты знаешь, где Джокер! Ты знаешь, где этот ублюдок! Где он прячется?
Кровавый туман. По цвету похоже на клюквенный сок, и воздух наэлектризован до предела, а впереди – впереди ничего нет. За абсолютной яростью нет ничего. Позади – возвращение. Если вовремя не вернуться – тьма.
- Где он прячется? Крейн! Где он прячется?
Возвращение несет с собой стыд. Опустошение. Гадливость.
А лицо Джонатана было разбито. Оно было уничтожено – ничего не осталось, и асфальт блестел от темной крови, а тело доктора больше не вздрагивало, он перестал всхлипывать, он затих.
- Крейн? Джонатан?
Странно было видеть его глаза. По-прежнему – безоблачно-голубые, ясные и чистые. Два светлых пятна в кровавой каше.
- Джонатан? – Позвал Брюс снова, переворачивая тело на спину и осторожно придерживая его голову.
Его нос. В общепринятом смысле – его больше не было. Губы раздавлены и порезаны. Щеки стерты и сбиты в мясо. Уцелевшая кожа, если она была, залита кровью.
- Джонатан?.. – Стену дальнего дома накрыли отсветы от огней полицейских машин.
Брюс открыл глаза. Холодный воздух ударил в горло, ударил в грудь, и Брюс хотел вскочить с постели – надо бежать, надо бежать, еще бежать, опять бежать! Но он не смог подняться. Может быть, это был только сон? Это сон, и Джонатан жив, Джонатан по-прежнему шляется по улицам Готэма, но Брюс не виноват, ни в чем не виноват… он не виноват. Тогда откуда сирены? Все ближе, все громче, голодные упрямые твари, они хотят сожрать его, они хотят поймать его…
Они сотрут его в порошок. На этот раз – они уничтожат его. Они не ведают, что творят? Они отлично знают, что творят! Жалкие, самодовольные, лживые ублюдки – они хотят избавиться от него, они готовы придать его, отречься от него, готовы в любую минуту, тысяча глоток разинута и ждет свой жирный кусок. Свой кусок подвигов, свой кусок славы, свой кусок любви. Они все хотят спасать мир – да, сейчас, когда его уже спасли, когда он спас – а они гнались за ним по пятам, они стреляли в него, они бы распяли его, если бы могли… и еще ближе, еще ближе…
Они совсем рядом.
Брюс хотел отползти на другую сторону кровати – бежать оттуда – но там… был кто-то. Мама. Она лежала в его постели – бледная, голая, широко разведя ноги… и он хотел накрыть ее, спрятать, он хотел что-то сделать – она повернулась к нему, и она, она смотрела на него так…
Она смотрела на него, как будто его нужно было осуждать. Горящими глазами. Истово. Яростно. Она смотрела на него, как святая на грешника – но он ничего не сделал плохого, он не делал ничего плохого!
А может быть, это была Рэйчел?
Раздувая ноздри и поджимая губы, она спросила:
- Тебе не стыдно? – Он только хотел попросить ее укрыться. Он уже собирался уходить. Сейчас он уйдет, и все будет в порядке, а потом, может быть, она простит его. Он не прав, он ничтожество, он не должен, но она простит его: обязательно, потом, когда-нибудь…
Она протянула руку и ударила его по щеке.
И он ничего не мог поделать, не мог спорить с ней, не мог остановить ее – не хотел остановить ее. Все, что он мог, это попросить ее ударить его снова – потому что он никак не мог загладить свою вину, до сих пор, каждый день, а она была… так высоко. Недосягаемо. Он хотел попросить ударить его – потому что она могла и должна была ударить его, потому что она была в праве, и она ударила его снова, и она ненавидела его – конечно, она ненавидела его.
Но они. Они были здесь. Полицейские машины – как мухи. Они лезли из всех щелей, из всех дверей и окон – такие маленькие – и стреляли в него игрушечными пулями, а он хотел спрятаться в темном углу (мышей не видно в темноте, никому не видно в темноте…)
Он сказал, что он Бэтмен. Полицейскому. А тот не поверил.
Она смеялись над ним – все они над ним смеялись.
И они хотели убить его – потому что они всегда хотели убить его.
А потом кто-то схватил его за ногу – за голую лодыжку – и дернул вниз, и Брюс прошел сквозь пол, как будто пол был из патоки…
- Это невозможно! – Кричал он в паточной темноте. А вокруг кружила белая маска: так быстро, что казалось, будто на Брюса бросили белый обруч… - Верни все обратно! Так не бывает! Сделай обратно!
- Бэтси-Бэтси, - посетовала маска. – У тебя не бывает. Во сне нет правил – верно? – Маска остановилась и обросла телом. Джокер стоял перед ним и потирал руки, а Брюс был без маски, по-прежнему без маски, без своей собственной маски, и схватился за лицо руками. И Джокер. Джокер тоже смеялся. Ну конечно же, он смеялся. - Разве не чудно? Вот мы и договорились, где мой мир!
- Это не твой мир! Это мой сон. Убирайся вон отсюда!
И Джокер убрался. Сделав ручкой. Он юркнул вниз – еще ниже – и Брюс хотел пролезть за ним, потому что это был Джокер и Джокера нужно было преследовать, но патока лезла в глаза, лезла в уши и ноздри, набивалась в рот. У нее совсем не было вкуса – или был, нет, был, что-то вроде… как пена из огнетушителя! Она душила его, лезла в него, и он барахтался в вязкой липкой дряни… и она… она начала пульсировать. Как живой организм, вокруг него.
А потом появилось пространство. Какое счастье, какое облегчение. Этот мерзкий пузырь лопнул, а Брюс упал на пустую улицу. На готэмскую улицу – темно-серую, холодную и грязную. И пошел вперед – спасибо, спасибо, спасибо, теперь он был один и мог идти.
Этот переулок. Место, где убили его родителей. Суматошно, не разбирая – они топтали повядшие розы, возились в темноте, и Брюс крикнул им, что так нельзя – так не поступают, разве они не видели, что там цветы, разве они не могут делать… это… в другом месте? Здесь погибли люди. Это серьезно. Это трагедия. Разве их это не беспокоит?
Джонатан. Он медленно выпустил блестящий мокрый член изо рта и повернул к Брюсу лицо – медленно, будто спросони:
- Если Вы хотите записаться на прием…
- Да. Да, хочу! – Зачем-то ответил Брюс и клоун, хихикая, скомандовал:
- Тогда встань в очередь! – Он махнул рукой, и Брюса отбросило на два квартала. Они толпились, толкались, переминались с ноги на ногу и договаривались пройти по одному купону: втроем, впятером, ввосьмером. Брюс. Он тоже получил купон. Поднес к глазам и прочитал «Розыскивается…». Преступник. «Бэтмен». В кавычках, и еще раз – в кавычках. Человек, которого не было. Герой, которого прокляли. Он моргает и билет меняется. Во сне нельзя читать, во сне ничего невозможно прочесть, говорит себе Брюс. Разные полушария. Элементарные знания. Но если этого не может быть…
Значит, может быть очередь в три квартала. Билет на мюзикл – с летучими мышами – в его руке. И Джонатан, с открытым ртом. Джонатан, сосущий их члены – без остановки, без передышки, один за другим, раз за разом, сноровисто и жадно…
Может быть? А разве это уже не так, Брюс? Разве это не так?
Люди, в очереди. Брюс знает их. Психи из Аркхема, преступники, которых он посадил, и преступники, которых посадил Харви. Полицейские и охранники. Врачи и бизнесмены. В оранжевой форме – и в смокингах, пошитых на заказ. Господи Боже. Пресвятой Боженька. Здесь даже те, с кем Брюс сидел в тюрьме. В Китае. В Чикаго. В Лондоне.
Непостижимо. Невероятно. Все, кого он ненавидел – разве ты их ненавидел? – все стоят с ним в одной очереди. Зачерпывают черный воздух свободной рукой и отправляют в рот.
Кто-то белый и ненастоящий. Он выпихивает Брюса из очереди.
- Куда Вы меня тащите? – И Брюс знает, что Этот ответить. «Чтобы защитить». «Их защитить».
Но я ничего не делал? Ничего не делал…
Они не запирают его в камеру. Они вталкивают его в закусочную. Он стоит у кассы в Кинг-Бургере – Брюс не был в Кинг-Бургере с тех пор, как ему было семь лет и они с Рэйчел убежали от Альфреда.
- Как Вам приготовить насилие, мистер Уэйн? – По столу ползет таракан. Вся стойка. Извивающиеся, суетящиеся тараканы, с маслеными блестящими панцирями. А за кассой стоит Крейн (опять Крейн?). В костюме и в форменной шапочке. В маске, из которой лезут пищащие летучие мыши.
Недопустимо.
- Позовите менеджера. – И Альфред. Он отодвигает Крейна, держит его за плечи. Встает к кассе.
- Чем я могу помочь Вам? – Мыши. Они вырываются из маски. Взрываются стеклянные канистры с газировкой, отлетают краны. Брызги – во все стороны. Все это мыши. Мыши просятся наружу. Они вылетают из всех поверхностей, из ящиков, выбираются из-под полок и желобов, выползают из-под кассы. Они несутся к Брюсу, бьются об него, мечутся вокруг него, и они –
КУСАЮТ ЕГО!
Кусают его… кусают его…
- Мастер Брюс! Проснитесь.
Секс – проблема прошлого века, одиночество – проблема нынешнего. Нет смысла слушать дедушку Фрейда, он представить не мог, с чем нам придется побороться и в каком дерьме мы окажемся. Никогда еще человек не был так сильно оторван от человека. Я не говорю сейчас о равнодушии, об эгоизме и о паденье нравов – у любого поколения есть свой крикливый пророк, который повторяет старые истины и зовет себя посланником нового мира. Нет. Я говорю об Американском Синдроме.
Социопатия. Восемьдесят процентов больных – граждане США.
Социопатия может являться результатом как постепенного выпадения из социума, так и отсутствия начальных, первичных связей. Родители и дети. Мамочки-папочки и сладкие зайчики. Каждый восьмилетний засранец может снять трубку и позвонить в службу защиты детей, и его родители – его боги – превратятся в ответчиков.
Семейные консультанты. Пособия – в твердых и мягких обложках. Исследования. Методы. Ребятишкам читают сказки на ночь. Вдалбливают им в головы, что ребятишки должны быть счастливы, что две тачки должны стоять у них в гараже, две секретарши ждать в офисе и два собственных чада – в детской, когда настанет время подсчитать очки. Если счастье будет не полным – есть таблеточки. Лучше начинать пить их с трех лет. Чтобы не плакать. Избежать гиппер активности или рассеянного внимания, заниженной самооценки или вредных мыслей. Папа и мама. Их произведение, их достояние, долгосрочный вклад. Это существо играет на гобое и скрипке, учит французский и делает проект по естествознанию – вулкан из папье-маше, с желатиновой лавой. Их гордость, их маленькая драгоценность.
Они так стараются – эти папы и мамы. Буквально выбиваются из сил. Они выстраивают стены из умных книжек вокруг себя, и у каждой семьи есть свой психиатр. Когда чадо дорастает до восьми-двенадцати годов – весьма вероятно – психиатр становится криминальным. Потому что ребенок запомнил сто заповедей из серии «Что делать стыдно», «Глупо», «Не стоит», «Не так поймут», но никто не объяснил ему, что такое добро и зло. Родителям показалось: это в порядке вещей. Они решили: это слишком банально. Интеллектуальные, преуспевающие, в дорогой обуви, с неброскими роскошными часами. С ребятишками в кроватках и двумя машинами в гараже. С годовым доходом – от семидесяти (пироги и индейка) до двухсот тысяч («Вдова клико» и мусс из свежей малины посреди зимы). Огромный отрезок. Колоссальный. Норма охватывает весь средний класс. Весь высший класс. Эти люди – все они трудятся на фабрике по производству социопатов. Они были слишком либеральны, свободны от предрассудков и багажа религии. Их дети услышали про десять заповедей, когда десять заповедей уже не принимают на веру. Они были слишком благополучны, чтобы представить: их чадо – маленький Омен. Они были слишком беспечны. Слишком циничны. Слишком открыты для всего нового. Слишком зажаты. Слишком равнодушны. Слишком любвеобильны. Велика вероятность того, что они мертвы. Слишком мертвы. А их дети теперь – Перелетные Пташки.
Она припаркует свой подержанный форд «Капри» на другой стороне улицы. Выйдет из машины. Перейдет дорогу. Она еще раз сверится с номером дома, заранее достанет свой блокнот. Глубокий вдох. «Метла-Помощница».
Она толкнет калитку и подойдет ко входу. Позвонит в дверь. Ей откроет светло-серая женщина с пучком жидких бесцветных волос. Пока она будет мяться на крыльце – пытаясь не лгать и не выдавать правды, пытаясь быть более натуральной и более убедительной, - женщина улыбнется. Ее улыбка. Невероятные голубые глаза. Эта женщина – почти старуха – уже не будет похожа на ангела, но по-прежнему останется шкатулкой с сюрпризом.
Джоан Агата Маргарет Лиланд. Она зовет себя – про себя – Джоан, и лучше бы коллегам называть ее так же: ведь коллеги будут поздравлять ее, хвалить ее, помогать ей, может быть, немного завидовать ей. Она стала главой лечебницы. Первой женщиной – главой лечебницы Аркхем. Это повод для гордости: у Джоан должен быть повод для гордости.
Доктор Лиланд. Пусть пациенты называют ее доктор Лиланд. Это всего лишь белый халат и табличка на столе: «Доктор Дж. Лиланд». Ничего похожего на личный контакт, на нее, ничего слишком интимного или слишком враждебного.
Джонатан Крейн. Джокер. Если пытаешься вести доверительные беседы, пусть тебя зовут по-имени. Если пытаешься вести доверительные беседы с преступниками, достигшими вершины в области манипулирования и провокации. Если имеешь дело с доктором Крейном или Джокером. Ты вряд ли подберешься достаточно близко, а они приложат все силы, чтобы не только подобраться к тебе. Они хотят причинить тебе вред. Задеть тебя. Ранить тебя. Только чтобы отстоять границы. Может быть, чтобы удовлетворить свое эго. И лучше – когда они будут звать тебя по-имени и копошиться в твоих мыслях. Лучше не реагировать слишком остро на это имя. Лучше представить, что речь идет не о тебе. И поэтому стоит представиться им Агатой.
Стоя на крыльце у этой женщины. В глухом мешке – из запаха прелых листьев, бензина и моря. Мисс Лиланд представится:
- Добрый день. Я – Агата Лиланд. Мне хотелось бы побеседовать с Вами насчет Джонатана Крейна. – Она протянет руку, и попытается улыбнуться в ответ. Эта женщина пригласит ее в дом. Посадит ее за стол. Она скажет:
- Конечно-конечно, пожалуйста! – Все еще улыбаясь.
Она предложит ей плед и извинится.
- Ужасно холодно. Жуть! Это все ветер из бухты. – Она предложит:
- А может быть – кофе? – И сощурится, кивнув своему последнему слову. Ее кофе с коньяком. Сладкий чай с ромом. На чистой кухоньке, где нет ни одной новой вещи. На кухне аккуратной и одинокой женщины.
Она признается:
- Я даже не знаю, что рассказать Вам… - Присядет и тут же подпрыгнет. Разольет кофе по кружкам. Суетливая и суматошная, нелепая и уютная. Эта женщина, которую никто и никогда не назвал бы красивой. Поношенная женщина. Подержанная, как форд «Капри». Она чем-то напомнит мисс Лиланд Харли Куин.
- Спрашивайте, спрашивайте! Я так давно ни с кем не говорила о Джонни… - Ее коньяк и ром. Она снова сощурится:
- Пьянство – худший грех, но Господь не хотел, чтобы мы мерзли. – И она закашляется. Тяжело и надсадно, держась за грудь. Пытаясь закрыть рот. Цепляясь за столешницу. Ее худое бесполое тело будет трястись – все, а она будет давиться кашлем, как при туберкулезе, и Джоан попытается помочь ей, но женщина отстранится. Джоан. Она будет сидеть и ждать, сложив на коленях руки: как послушная школьница. А когда кашель пройдет, она скажет:
- Я слышала, что в Вас стреляли.
Она скажет:
- Мои соболезнования.
И эта женщина. Маленькая перемена в ее лице – после большой. Ее лицо будет непросто больным – оно будет сумрачным и озадаченным, всего пару мгновений.
- Даа… - Проговорит она. – Правда. – А потом заведется снова и даст Джоан подставку под кружку. – Прозвучит немного зло – но зато теперь я не замужем. – В ее движениях. И в отсутствии движения. Есть что-то от балетной танцовщицы.
Она перекрестится и скажет:
- Правда, нет добра без худа. Моя подруга тоже мертва. Ей повезло меньше.
Доктор Лиланд спросит ее:
- Вы что-нибудь слышали о Джокере?
Та нахмурится:
- Игральная карта? – И просияет: - Я неплохо играю в покер!
Джоан спросит:
- О газовой атаке на острове Нарроус? – О всех этих ужасных событиях?
- Я что-то слышала… - неопределенно пошевелив пальцами.
В новостях?
- Я не смотрю новости.
В газетах?
- Нет, я не читаю газет!
Почему же?
- Там не пишут ничего приятного или забавного – а беда найдет меня сама.
Она пожмет плечами и заглянет Джоан в глаза.
- Так о чем Вы хотели узнать, дорогая?
Обо всем, что касается Джонатана. Каким он был, когда Вы взяли его… на воспитание? Как переживал смерть отца? Какие отношения вас связывали? Как он почувствовал себя в новой школе? Завел ли друзей? Был ли у него любимый предмет? Девушка? Хобби?
- Мои мальчики… - скажет она, глядя в сторону. – Знаете. Все, чем я могу похвастаться – это мои мальчики. Джек. Джонатан. Когда Джеки пропал… ушел… через пару месяцев нам предложили вступить в программу. Герберт хотел подзаработать. А я отнеслась к этому… как к подарку судьбы. – И она улыбнется.
Не отводя взгляда, не меняя позы. Положив подбородок на скрещенные запястья. Она будет рассказывать:
- Конечно, я не могу назвать Джонни своим ребенком… но ведь его мать не хотела этого делать, верно? – С ее ирландским акцентом. Ирландской горячностью и натуральностью. – Женщина не должна так поступать. Не имеет права так поступать.
И она спросит:
- Еще кофе, милая?
Она расскажет о комнате, в которой они жили. Ее мальчики: один, а потом – другой. Она скажет много бесполезных вещей, о своем собственном ребенке. О контрасте. Скажет:
- Между ними – как морская впадина. Разные, как день и ночь.
Она скажет:
- Джонни столько времени уделял учебе.
Скажет: нет. Она не часто его видела.
Она скажет:
- У Гера появилась какая-то новая штучка, и было довольно тихо. Забавное дело: мои мальчики занимались совсем разными делами, а оба чинили мне проигрыватель. И выходило.
Ее улыбка. Каждый раз – это похоже на чудо. Каждый раз: она сама выглядит удивленной. Она не знает о случайных половых связях своего дорогого Джонни. О том, что он маниакально жрал антидепрессанты. Викадин и литий. Она не знает, что он сошел с ума. Стал преступником. Попал в Аркхем. Она не знает о его больших грехах и мелких грешках. По-прежнему гордится его стипендией и табелем. И не думает о том, что случилось с ее ребенком.
Она говорит:
- Мы не дарили друг другу подарков. На общие праздники. И я не знала, когда у него день рождения. Я не помню даты: веду записи, а здесь было нечего записывать. – Избирательно слепая. Спасенная от мира. Она говорит:
- Мы договорились об этом, потому что у него не было своих настоящих денег. – И ей приятно об этом вспоминать. Ее мальчики. То, чем можно похвастаться.
Замуровав себя в каменный мешок из семейных альбомов.
- Эта девочка. – Девочка, которая умерла в ночь выпускного бала. Ее пришлось опознавать по снимкам дантиста, ее друг навсегда остался парализованным. Но эта женщина скажет:
- Это ужасно, просто ужасно. Но кто виноват в дорожной аварии? Случается всякое.
Она прибавит:
- Джонни уехал на следующий день. В ту ночь… он буквально был не в себе. Он так горевал об этой девочке. Кажется, он был влюблен в нее.
Заткнув уши. Обклеив окна детскими рисунками. Она пугает. Удивляет. Восхищает.
По сути – как всякая другая мать.
И, к вопросу об альбомах. Джоан спросит:
- У Вас есть его фотографии?
- Только одна. – Она полезет в буфет: не нагнувшись, а присев на корточки. И она, конечно же, будет говорить. О том, как Джеки любил фотографироваться. О том, что Джонатан, бедный мальчик, даже зеркалу не мог улыбнуться толком.
На фото, они стоят в три ряда. Выпускники. «Мальчики и девочки». Потенциальные убийцы, потенциальные трупы. Потенциальные пациенты. Преследователи и жертвы. И спасители, не забудьте про спасителей.
Джонатан Крейн – худой пришибленный подросток. Тонкое, ломкое запястье касается лба. Он закрывает лицо от вспышки.
В своем блокноте, доктор Лиланд пишет:
«Скрытность. Закрытость».
Она пишет:
«Отрицание вины».
Пишет:
«Десоциализация»
Пишет:
«Негативная реакция на яркий свет. Внимание? Публика? Химия?».
И эта женщина. В перерыве между кудахтаньем и семейными фото. Она спросит:
- А чем он Вас, собственно, так интересует? – Лукавая и хитрая, и доброжелательная до отвращения.
Джоан ответит:
- Мы… работаем вместе. – Она хотела соврать по-другому, но ей не удастся соврать. Здесь лучше не врать. Только не выдавать всей правды.
Джонатан. Ни одного письма из колледжа, ни одного звонка, ни одной открытки. И Джоан пишет в блокноте: «Забыть, как страшный сон».
Она расскажет, что Джонатан стал доктором. Заметным психиатром. Выдающимся химиком. Она расскажет об Аркхеме. О том, как ответственность – им управлять.
А женщина спросит – всплеснув руками, не меняясь в лице.
- Господи! Уж не роман ли у вас? А сколько ерунды я наговорила…
Эта женщина. Избирательно слепая. Давно закончившаяся. Без своей истории. По сути: как любая мать.
Боль. Она рождается где-то совсем глубоко и докатывается до стенок, а твоя главная задача – удержать ее внутри. Боль может быть не слишком яростной, но глупо рассчитывать, что боль будет с тобой… нежна. Она может быть возмездием. Тревожным сигналом. Сигналом к действию. Иногда – она может быть избавлением. Оправданием. Она не несет с собой удовольствие, но как часто она приносит покой.
Криминальные психиатры немногим отличаются от школьных психологов. Им нравится задавать глупые, по сути своей бесполезные вопросы.
«Ваша сексуальная ориентация?»
«Могли бы Вы ударить человека?»
«Могли бы Вы в случае крайней необходимости пойти на убийство?»
«Могли бы Вы причинить человеку физическую боль?»
Джей без ума от последнего вопроса. Одно время, это стало его любимой угрозой.
- Джонни! Шевелись быстрее, а то как причиню тебе… боль физическую. – Хорошая шутка. Она действительно заставляла меня смеяться.
Совсем другое дело, когда ты шестнадцать раз в одном тесте пытаешься отвертеться от «немотивированной агрессии». Шестнадцать раз – это совсем не смешно. Все равно, что писать на классной доске строчки мелом.
«Я не убийца, я не убийца, я не убийца…»
«Я не гей, я не гей, я не гей…». Это покажется странным, но я действительно не понимаю, какое отношение моя сексуальная ориентация и мой психологический пол имеют к моим сексуальным контактам. Если бы я мог выбирать… мог ли я когда-нибудь выбирать? Как правило, мои партнеры выбирают меня – а я охотно или неохотно соглашаюсь с выбором моих партнеров. В школе, я надеялся завести девушку. В университете – в определенный период – я тоже надеялся завести девушку. Не сложилось. Они упорно не выбирали меня, а мой выбор их не беспокоил. Стайки хихикающих девиц. Существа из лоскутков. Развевающиеся локоны, подлетающие юбочки. Они вызывали у меня скорее симпатию, нежели отвращение.
Я… мог бы. Жениться. Заработать нужную сумму. Купить нам дом. Может быть, завести детей. Может быть, завести календарь. Праздновать праздники. Помогать ребятишкам делать уроки. Спать рядом с кем-то – всего лишь спать – в настоящей безопасной кровати. Но по какой-то необъяснимой причине, я вызываю о у них агрессию. Немотивированную. Мисс Доуз. Моя мать. Моя мачеха.
Мои одноклассницы. И одногруппницы.
Но мне… мне хотелось бы. Пойти на настоящее свидание. Дарить ей цветы. Провожать до дома. К тридцати годам, об этом думать смешно: ты уже почти успел прожить жизнь, а такого рода отношения… как учиться рисовать или танцевать. Нужно успевать вовремя. Мое «вовремя» прошло лет пятнадцать назад. Это обидно – но я ни черта не могу с этим поделать.
Джокер. Он говорит:
- По команде – «Джонни, который час?». Любой вопросец про время.
Доктор Джонатан Крейн. Он объясняет:
- В данной конкретной ситуации, твои шансы – примерно 20% на 80.
Робин слушает его голос, по дороге до пристани. Слушает его голос, ковыряясь в тесной кабинке женского туалета и натягивая костюм.
Стараясь все сделать правильно. Робин заново прокручивает в голове каждое слово, но голос доктора Крена, против его воли, раз за разом заглушается другим.
- Берешь – бомбочку. Хо-рооошенькую, сладкую, дельную бомбочку. Подныриваешь поглубже. И шлепаешь ее ко дну. Или к бортику.
Надевая свои вещи поверх костюма. Заранее вставив в рот респиратор и подняв воротник куртки. Чувствуя себя последним дураком. Он выходит из унылого и холодного пляжного сортира, ноги вязнут в мокром тяжелом песке.
Здесь нет туристов. Нет детей и влюбленных. Восхищенной публики. Довольных людей. Только мусор и чайки.
Робин слушает голос:
- Задача осложняется тем, что ты имеешь дело с Барбарой Гордон, и тем еще, что ваша ценность резко упадет, если вы закрутите сопливую подростковую интрижку.
Яхта под названием «Меркурий». У второго причала. Метрах в пятистах. Робин не должен подходить к ней, не должен раньше времени вынимать «липучку», по возможности – его вообще не должно быть видно. Если его поймают – его убьют. Или порежут. Или подожгут. Если он не справится… лучше не думать о том, что будет, если он не справится.
- Держи нос по ветру – это будет не трудно. Чего-чего, а ветерка я обещаю полные карманы и горсточку в лапки. От ребятишек держись, как можешь, дальше. А если тебя возьмут за задницу – вини себя, тупорылого.
Он и Барбара. Они могли бы гулять здесь. Может быть, даже до лета – даже не в ясный день. Они бы шли по линии прибоя – держась за руки – и отскакивали бы от набегавших волн, пытаясь обхитрить океан.
Одиночество, сырость и мусор не имели бы больше значения. Вдвоем – смеясь – они бы видели жизнь совсем по-другому, видели ее простой и прекрасной, как серебряный доллар.
Бултыхнувшись с причала в воду – как кулек. Робин подумал о том, что она холодная и тяжелая – такая же, как песок, и о том, что сейчас она навалится сверху, и он не выберется из-под нее.
Этих двух умных великих людей Робин спросил:
- А что Вы вообще о ней знаете?
Спросил:
- Что будет, если я справлюсь?
И доктор ответил:
- Я знаю о ней чуточку больше тебя и могу одолжить тебе свои очки, чтобы ты увидел и узнал столько же.
Джокер ответил:
- Возьмешь с полки конфетку, зайчик.
И похлопал его по плечу. А где-то рядом с вопросами, мистер Джей пообещал – так же сердечно и ласково:
- А если ты вдруг вовремя не нажмешь кнопочку. Сладкий. Пожалеешь, что родился на свет. Твердая гарантия от Лоид-Банка!
И Робин поплыл к яхте.
Она наклоняется и швыряется вещами из ящика. Дорогие платья. Брючные костюмы. Форма чер-лидерши. Это место. Раньше здесь была мастерская художника, и художник заказал стеклянные потолки – чтобы все солнце, если солнце будет, досталось ему и его картинам. У художника была жена, а у жены художника был сад. Она сажала розы и дарила их мужчине – каждое утро, и утро за утром, и пока смерть не разлучит вас. А однажды эта сильная женщина – сильная настолько, что решалась дарить мужчине цветы, - вошла в мастерскую, прямо из теплиц. Она была в комбинезоне, в земле, лицо вспотело и раскраснелось, руки в перчатках пахли резиной и химическими удобрениями. А его натурщица – чистая и теплая, сливочная и классически-античная. В белой простыне – которой десять тысяч лет, которую рисовали и роняли вниз десять тысяч великих мужчин.
Эта девушка. Эта женщина. И ее мужчина-художник. Не нужно было слышать стоны из-за стенки или видеть член в дырке, чтобы понять, что произошло. Сильная женщина – настолько сильная, что смогла обойтись без истерик и объяснений, - вернулась в свою теплицу. Сделала то, что нужно было сделать. Обошла дом. Заперла наглухо окна и двери. И все они умерли – все они трое и их чайные розы. Отравились химическими удобрениями из теплицы, из живописного садика.
Когда Барбара прочла историю в газете, история показалась ей печальной, красивой и завершенной.
Для Ядовитого Плюща, Пэм Изли, этот дом – почти что манифест. Она счастлива каждой минутой, что живет в нем. И никто не придет сюда ее потревожить. Никто не решится слазить внутрь или выставить на продажу участок.
Памела Изли. Иви. Рассерженная Ева. Она откатывает к стене театральные вешалки, на маленьких скрипучих колесиках. Прижимает к груди Барби новые и новые тряпки – новые и новые платьица. Все новые «плечики» – к ее подбородку и горлу.
Когда она ходит. Сногсшибательная рыжая Иви. Когда поднимает руку или поворачивает голову. Когда сидит на стуле – или, может быть, спит в постели. Она поразительно ненатуральна. Карикатура на женщину. Подделка под женщину.
Каждый жест – подражание.
Каждая поза – предложение.
Каждая секунда – напоказ.
Каждый шаг – вперед. К цели, которой она не видит. К цели, которой не существует.
- Может быть, «Девочка-Школьница»? – Спрашивает Иви. Она полна энтузиазма. Она не говорит с Барби, не говорит с Харли: одевая куколку, она спрашивает себя и только себя.
Голос Харли доносится из соседней комнаты.
- Рыжик, у тебя есть молоко?
И Иви кричит – по-семейному раздраженно:
- Ради Бога, Харл! Выберись из холодильника и займись делом!
Ядовитый Плющ. Памела Изли. Живое произведение искусства – выращенное в теплице, на химических удобрениях, результат селекции и кропотливого труда, дитя чьего-то больного воображения.
Она выглядит так, как будто раньше была мужчиной. Она – все, что мужчина прицепил бы к женщине, если бы создавал крошку своей мечты.
То, как качаются ее бедра. Как рассыпаются ее волосы и размыкаются губы. Ее взгляд – чуть исподлобья. Ее шаг – кошачий и вкрадчивый. Секс – в каждом ее выдохе и вдохе. Идеальное представление о женской красоте и сексуальности – сконструированное и заимствованное марсианами. Девочка в маминых туфлях, румянах и помаде. Имитация женщины.
А что насчет мамы, Барби? Как насчет твоей мамы? Домохозяйка, которая всегда ждет, вовремя целует и разогревает ужин в три часа ночи. С консервативными белыми локонами и серебряными сережками. Твоя мама. Мечта американского мужчины. Представление о женщине, сконструированное и заимствованное марсианами.
Харли размешивает длинной ложкой мед в молоке. Протягивает Иви стакан. Прижимает стеклянную стенку к бледной щеке.
- Выпей. Пей, рыжик, не упрямься. – Как будто она больна простудой. Всего-навсего.
И Барби говорит:
- Как насчет галстука?
Харли спрашивает:
- На голую шею? – Две эти женщины. Они смотрят друг на друга слишком пристально. Почти враждебно.
Харли делает большой глоток – набирает в рот теплое молоко, ее щеки раздуваются, по-детски и комично. Она делает шаг вперед и поит Иви: рот в рот. Так поступают с голубями. Иногда – с маленькими детьми. И Барби это не привиделось: две женщины, они целуются.
Барби морщится:
- Почти «игра в снежки».
- Какие штуки знает наша малышка! – Голос Харли искажается. Голос писклявой куклы.
- Я думаю, здесь должна быть жилетка. – Уточняет Памела. Она облизывается губы. Вытирает широким жестом. Почти мужчина. Идеальная женщина в мужском исполнении. Идеальный мужчина – в женском.
Она говорит:
- Блузка, жилетка, жакет. Чем больше слоев, тем лучше. Пусть он зальет слюной пол.
Обрывистая, категоричная речь. Командный тон. Ядовитый Плющ работала одна – пока не появилась Харли.
Занималась только растеньями, была только активисткой. Пока не появилась Харли.
Не нуждалась ни в ком и была свободна. Пока не появилась Харли.
И была самой одинокой женщиной на Земле – но Барбаре Гордон этого незачем знать.
- Пусть будут слои и галстук – по голой шее. – Предлагает Барби. – И снять его в последнюю очередь.
Иви улыбается. Кивает. Рассыпаются ее рыжие волосы.
- Я хотела бы это увидеть. – Харли протягивает к ней руку: «Договаривай до конца». – Нет, не так. – Соглашается Иви. Поправляется: - Я заплатила бы, чтобы на это посмотреть.
- Ты представляешь себе… больной ублюдок! Ты представляешь, что вы творите?
- Да, да… - Признался Джонатан, втянув голову в плечи и глядя на Брюса снизу вверх. Беспомощно. Просительно. С легким оттенком издевки. – Но я ничего не могу поделать – я никогда ничего не могу поделать.
- И сейчас? – Брюс схватил его за волосы и оттянул назад его голову.
- Ничего. – Растерянно и покорно ответил Джонатан. Его глаза. Они блестели, они звали, они говорили: «Я маленький и слабый – иди ко мне и получи с меня все, что хочешь получить». Они говорили: «Мы оба знаем, что это игра, переходи к делу, переходи к делу». Несокрушимая сила слабости. Диктатура великого «Да». Культ послушания. Стена согласия.
«Это все твое, это все тебе».
И разумеется, Брюс взял то, что принадлежало ему. Он поцеловал Крейна – грубо, остервенело, и в то же время почти бесстрастно. Ничего похожего на желание. Ничего похожего на любовь. Только синие печати и раскаленные клейма.
- Сейчас? – Голос может быть эффектно хриплым. И обременительно хриплым. У Брюса пересохло горло, он вот-вот должен был закашляться и с трудом мог говорить. Собственно: не было предусмотрено, что он по-прежнему будет говорить.
- Ничего. – Повторил Джонатан с наигранным сожалением – и повторял еще не один раз, пока Брюс раздевал его, закидывал его ноги себе на плечи. Брал его. Трахал его. Прокрутить по новой.
- Ничего. Абсолютно. – Шептал Джонатан, лежа рядом с ним, и мокрые черные пряди липли к его мокрому бледному лбу.
Сэлватор Маррони. Когда-то он был еще одним нахальным и амбициозным сутенером в бизнесе, где и так слишком много нахальных сутенеров. Когда-то, Сэл покончил со своим прибыльным делом и соскочил на нижнюю ступень – на самую нижнюю ступень. Сэл работал «кувалдой» - вышибал деньги и наглость из должников Кармина и прочих несимпатичных Кармину людей.
Когда-то, Сэл был сопровождающим. Хэнч-мэном. Подручным. Когда-то, Сэла трахала дочурка Кармина. София. Ее называли Гигантшей, она была чуть меньше и чуть привлекательнее гориллы в зоопарке. Когда-то, Сэл покупал ей цветы и конфеты ко дню Святого Валентина.
Лизал подошвы ее папочке. С лицом благодушного идиота, Сэл терпел вспышки ярости и помойные реки. Ругань и побои. Школу Жизни, в пяти томах. Полный комплект Кармина Фалькони.
Сэл терпел и ухмылялся до тех пор, пока Джонатан Крейн не оказал ему услугу. Пока Джонатан Крейн, господин доктор, не выжег Кармину мозги – раз и навсегда.
Разумеется, Сэл оказался в правильном месте в правильное время. В правильном положении. С правильными людьми. Пару дней назад – он всерьез волновался, что Кармин скормит его полиции, и Сэл закончит свои дни в камере-одиночке. Теперь – он смело мог сказать, что был правой рукой Кармина. Его доверенным лицом. Его другом. А Кармин был его братом или даже отцом. Всем самым лучшим и самым значительным, что было в жизни Сэлватора Маррони.
А когда сынишка Кармина – первосортный и конченный кусок дерьма – стал поднимать свою корявую головку. Тогда фрики снова оказали Сэлу услугу. И мальчик сел – надолго. Мальчик учился обходиться без передних зубов, без заботы и защиты, без папочкиной тени: где-то очень и очень далеко.
И все-таки, какую бы неоценимую помощь на оказали Сэлу Маррони Эти. Вот Эти. Каждый раз, когда Сэлу приходилось иметь с ними дело, Сэл молился Деве Марии Благодатной и обещал себе – довольно спокойно, довольно буднично – построить церковь на пересечении Вашингтон и Олд-Сквер и сделать ребенка Софи.
- Не нервничай так. – Советовал Джокер охраннику, водившему металлоискателем по его фиолетовому пальто. – Я чист, как небо весеннее. – Поклялся Джокер, и Сэл сделал охраннику знак просветить еще раз. – Даже пилочки с собой не брал! – Клоун укоризненно посмотрел на него, и Сэл приложил неимоверные усилия, чтобы не заерзать на стуле.
Лодку слегка качнуло, качнулся стакан на столе, блики от воды разошлись по стене, по столешнице – и Сэл Маррони вздрогнул, краем глаза заметив движения.
«Разумеется», сказал он себе, натягивая на физиономию усмешку, «Все мы здесь хорошие друзья».
Доктор остался за линией охраны. Они пришли вдвоем – и это Сэлватору не нравилось. Собственно, ему не нравилось уже то, что они пришли. Что Эти пришли. На него территорию. Вдвоем. На лодку. С безоружным Джокером. Очень интересно.
Доктор Крейн остался стоять за линией охраны, но никто не брал его под наблюдение – под прицел – потому что никто не хотел поворачиваться к Джокеру спиной.
Давайте будем откровенными. Будем честными и открытыми. У нас у всех есть оружие. Мы все жаждем им воспользоваться. И неизвестно, насколько хорошо Вы с ним управляетесь, господин доктор, но лучше бы нам и не узнавать…
- Сэл. – Очень внушительно. Ладони Джокера легли на столешницу. У кого – у кого, а у этого подонка руки не дрожали никогда, ни при каких обстоятельствах. Сэлу приятно было думать, что с клоуном уже случилось все плохое, что могло случится.
«Сэл», сказал Джокер. Любопытно, очень любопытно.
- Я ужасно обеспокоен. – Признался клоун. – Я хочу нести прощение и любовь – я хочу нести людям радость – но я не вспомню ни разу, когда ты мне… не подгадил. – Он облизнул губы. Мокро. Масляно. Тошнотворно. Он говорил, а Сэл Маррони наблюдал за тем, как Джокер садится. Всеми силами отвлекая внимание от своей грузной покореженной фигуры. От мучительного тяжелого движения. Кто-то либо хорошенько треснул его по хребтине, либо отправил «в дальнее плаванье» с Уэйн-Бридж. В любом случае, этот кто-то был редкостный дерьмохлеб. Потому что живой Джокер нарисовался теперь перед Сэлом Маррони. Потому что начатое дело нельзя бросать на полпути.
- Давай-ка вспомним, - предложил клоун, - наше маленькое первое свидание.
Ходят слухи, думал Сэл, что эта ядовитая жуть теперь летает. Может быть, появились газовые гранаты или что-нибудь в этом роде. Если выпустить здесь эту штуку, не поможет никакая охрана. Даже Дева Мария не поможет.
- Ты натравил на меня копов, Сэлли, я вдоволь не напрыгался вокруг костра.
Особенно, Дева Мария.
- А кострик, к, слову, дорогого стоил. Ох. Сэлли-Сэлли! Все мы делаем ошибки, но у тебя – у тебя уже дурная привычка!
Восемь стволов. Все смотрят в его сторону – а толку-то, если Джокер не против, чтобы на него смотрело восемь стволов.
- Ты знаешь, что делают с плохими мальчиками и их плохими привычками… Сэл? – Джокер смотрел на него. В упор. Всерьез. Размалеванный мертвяк, человек, залитый кровью. Сэл Маррони верил в разумную жестокость. Верил в деловой подход и навыки предпринимательства. Сэл Маррони чувствовал, что Джокер неизбежен, и знал, что от него лучше держаться подальше.
- Их наказывают! – Радостно сообщил клоун и визгливо расхохотался.
- Как насчет компенсации? – Предложил Сэл Маррони, стараясь не меняться в лице.
- Компенсации? – Изумился Джокер. – Я чудом не сдох, Сэлли! А моя команда? – Очень прочувствованно. – Мои ребята? – Он выдержал драматическую паузу. – Конечно, есть парочка вещей, которые ты можешь для меня сделать. Да, да.
- Я слушаю тебя. – Покорно выговорил Сэл.
- Ты слушаешь? – Джокер накренился вперед, недоверчивая улыбка расплылась по его физиономии. Кажется, ему это казалось очень забавным. – Конечно, ты меня слушаешь, Сэлли! А куда ж ты, мать твою, денешься? – Сэл улыбнулся в ответ. Даже выдавил из себя смешок или два. Посмеяться вместе с Джокером. Однажды, это умение может спасти ему пару обрезков жизни.
То, что осталось от его жизни. После Бэтмена – из-за которого Сэл не может ходить без боли. После Дента – из-за которого Сэл не может лежать без боли. София дарит ему ароматические свечи. Санта-Клаус – больничные коробки с викадином.
- Длинный Хэллоуин. Охота за яйцами. Битва за Готэм. Снова Битва за Готэм. – Меланхолично рассуждает Джокер. Пока не поздно: лучше бы отвлечь его от этой темы.
- Что я могу сделать для тебя? – Сердечно и покаянно спрашивает Сэл.
- Ты когда-нибудь слышал о Чокнутом Шляпнике?
- Странно было бы, если бы я о нем не слышал.
- Слышал, где он обретается? – Навострился клоун.
- Это нетрудно узнать. – Ответил Сэл: немного самодовольно.
- Верно, верно. – Подтвердил Джокер задумчиво. – От тебя ничего не скроешь, Сэлли. Ровным счетом ничего не скроешь. Послушай, - он забарабанил по столешнице грязными пальцами. Слишком грязными пальцами.
Крейн у стены шевельнулся. Охранник рядом с ним дернулся, направил на доктора пистолет. А док всего-навсего сменил позу: застоялся на месте.
- Мне нужна одна его вещичка.
- Достанем. – Пообещал Сэл. В определенном смысле, он чувствовал облегчение.
- Не перебивай! – Рявкнул Джокер и тихо хихикнул. – Мне нужны его карточки, Сэл. Его чудные белые карточки.
Сэла Маррони не беспокоило, какая часть его планов известна Джокеру. Никогда не беспокоило. Сэл Маррони подозревал – в последнее время, все чаще, - что Джокер знает все.
- Ты можешь забрать их из любого удобного тебе места. – Грязным теплым пальцем, Джокер вывел название на блестящей столешнице. Сэл кивнул. Одним махом, клоун выдул из стакана воду.
- Чудненько, Сэл. Просто чудненько. – Он повернулся к доктору и спросил. – Эй, Джонни! Который час?
Вещи, вещи, вещи. Вещи, которые только мужчина может сказать мужчине. Вещи, которые только ирландец может сказать ирландцу. Мы все родом с изумрудного острова – мы родом с другой планеты. Каждый ирландский мальчишка умеет драться. Каждый в детстве слышал «O my sadness, o my joy». У каждого ирландца глаза с другим фокусом. Свой взгляд на преступников, не любовь и на дом.
Только ирландка могла родить ребенка – которого с удовольствием спустила бы в унитаз. Полюбить его. И душить малютку, потому что кавалер обгадил их семейный маленький рай.
Только ирландка могла жить с моим батюшкой. Развод – непонятное слово. Нельзя – нехорошее слово. Он может бить тебя и твоего сына. А ты должна улыбаться – ты должна терпеть. На ночь, ты споешь своему ребенку «O my sadness, o my joy». Когда-нибудь, он тоже разучится плакать.
Эти скучающие девушки – девушки на миллион долларов. Робин вынырнул рядом с их «лодочкой», у причала – и ему предложили подняться на борт.
Середина осени – не сезон бикини. Но бикини им не требовалось. Даже в холщевом мешке, любая из этих дам имела бы товарный вид. Даже к холщевому мешку крепился бы правильный ценник.
Они пили глинтвейн с корицей, и скуластая немочка с тяжелым выменем объясняла: правильно произносить – «глюнтвайн». Эти девушки. Пятнадцать-двадцать тел класса люкс. Они передвигались по палубе, подпиливали ногти, поправляли шляпки. Они обходили вокруг Дика – кружили вокруг, как акулы. Пятнадцать разворотов Плей-Боя. Пятнадцать рекламных страниц маминого «Vogue». Красота в апогее. Мечта, доведенная до абсурда.
Не вежливо мастурбировать в обществе пятнадцати очаровательных женщин. В принципе – не вежливо. Пожалуй, это Робина и удерживало. Чувство приличия. Чувство уместности.
Он сидел рядом с ней в шезлонге, и Даяна – невероятная и бесценная. Она рассказывала:
- Я недолюбливаю такие поездки: мы торчим у пристани, а меня укачивает. – Она водила пальчиком по ободку стакана.
Она спрашивала:
- Ты уже согрелся? Так лучше? – Запрокидывала голову, чтобы убрать волосы, и продолжала.
- Я не видела Брюса уже полгода. Иногда мне кажется, что он завел себе какую-то проблемную подружку.
Всеблагой Боженька. Если – чтобы иметь все это – нужно быть Брюсом Уэйном. Хотел бы Дик Грейсон им быть.
- Знаешь, - говорила Даяна, поправляя кожаные браслеты на тонких запястьях. И на тонких лодыжках. – Раз в месяц они ругаются, и Брюс старательно доказывает, что он… Брюс. – Она улыбается. Тонко и сдержанно. Ее загар с медным отливом. Темные и светлые пряди. Индейская тематика.
Она говорит:
- Хотела бы я на нее посмотреть. Столько времени кружить Брюсу голову. Я еще не видела женщины, которая бы его так… волновала.
А как же ты?
- Я? – Она хохочет и прижимает руки к груди. – Я? – У нее красивая грудь. Это видно даже под свободным свитером. – О, Господи, нет! Ни разу! Никогда!
Он либо идиот – либо гей.
- Я тебя обожаю, маленький мой. Так мило. Напомни – как твое имя?
Ричард. Для друзей – Робин.
- А разве Робин – не Роберт? – Он хмурит свои темные брови. Небрежно и весело отмахивается. – Черт с ним. «Летай, малиновка, летай!».
Эти девушки. Они играют в карты. Переговариваются. Сплетничают в полголоса. Пьют. Они похожи на восточный гарем, и Даяна говорит:
- Дик – странное сокращение. Ни за что, ни про что – назвать человека членом. – Она смеется. И гладит его по щеке. – Не обижайся, милый. – Закинув руки за голову, вытянув ноги. Она рассуждает. – Наверное, когда-то это было почетно. «Такой Дик – что наверняка дик». «Самый дик из всех диков». – Она больше не кажется веселой. Скорее, печальной. Слишком опытной. Слишком мудрой. Слишком много всего повидавшей.
- Будем думать: Брюс еще не вышел из этого времени.
Голос Мистера Джей в наушнике – он как будто ненастоящий. Или ненастоящие пятнадцать моделей экстра-класса. Одно из двух. Лучше бы, мистер Джей.
Даяна возмущается:
- Я о глобальной трагедии – а ты возишься со своим плеером. – Наушник и детонатор. Сейчас я вам наиграю Бетховена.
- Это не плеер, а прибор. – Деловито врет Дик. – Я ради него нырял в эту помойку. И я очень внимательно тебя слушаю.
- По крайней мере, ты пытаешься слушать. – Прощает его Даяна. Полупьяная. Грустная и странная. – Видишь эту посудину? – Она подтягивается, держась за борт, и выглядывает, смотрит на мишень. – Это лодочка моего… приятеля. Он даже не пытался. Принципиально. Ни разу. – Она потягивается и сворачивается в клубок. Сонно шепчет:
- Хотя трахался он очень сносно.
Подкладывает кулачок под голову и сладко зевает.
- Чтоб он горел в Аду.
И Дик слышит в наушнике: «Который час, Джонни?». Желанье дамы – закон. Лодочка взлетает.
- Посмотри, что за прелесть! Она играет мелодию из мультика.
- Угу. Из «Сэйлор Мун».
- А ты откуда знаешь?
- Любимое дневное развлечение пациентов. Представь себе четырех маньяков, которые сидят рядком – поют и мастурбируют одновременно?
- Не буду представлять! Это омерзительно.
- Просто, когда у нас появилась ты, из комнаты отдыха убрали телевизор. Кто-то разбил экран.
- Да, я проработала недолго.
- И в основном с Мистером Джей.
- Экран, разумеется, разбил ты?
- Разумеется. При первой – и единственной – возможности.
Бар Моррисет, на Сорок Восьмой улице. Джонатан Крейн хотел купить его, потому что ему некуда было девать свою долю, купил – и подарил Бэйби Дол, потому что ему нечего было делать с баром. Бэйби. По слухам, в ту ночь она плакалась ему, что ей почти сорок – и все равно ей не продают сигареты. Он подарил ей бар, чтобы они могла продавать сигареты и виски сама. Чтобы перестала тягать его Лаки-Страйк.
В этом городе только два места, где бывает Пингвин. Так говорит Харли. Так говорит Иви. Так говорят все, кто знают.
Первое место – Атлантика. Клуб самого Пингвина. Второе – Моррисет. Конкурент клуба Пингвина. В Атлантику без предварительной проверки и приглядки Барби никто не возьмет. Им и не нужно, чтобы брали. Им нужно, чтобы Пингвин пришел в Моррисет сам или захотел снять Барби на ночь. Им нужно, чтобы Пингвин растаял.
- Это гораздо легче, чем кажется. – Говорит Иви. – Не вспомню женщины, которая бы его трогала. Даже проститутки не берутся, - сообщает она доверительно. – Кажется, он умрет девственником.
Барби выходит на сцену третьим номером. В блестящих туфельках с пряжками, в белых гольфах. «Девочки», которые встречают ее на пути. В гримерке. У сцены. Они улыбаются и поправляют ее волосы. Дают советы и желают удачи. За десять лет обучения в школе: никто и ни разу не было с ней настолько приветлив.
На сцене невероятно много света. Ужасно жарко. Ее кожа меняет цвет, она меняется – сама, целиком. Кто-то называет ее куколкой. Барби застывает в черной щели – между левым краем блестящего занавеса и правым. Разминувшись с партнершей. Напротив тонкого, черного шеста. А когда Барби слышит «фон» - она шагает вперед. «Super massive black hole». Она танцует – как умеет танцевать любая девочка-подросток. Перед зеркалом или на футбольном поле.
Черно-белые лица. С черными блямбами вместо глаз. С мокрыми губами и сальными взглядами. Это правда похоже на веселую игру.
И Барби танцует. Вертит задом. Раздвигает ноги. Обнимает шест. Откидывается назад, ухватив его коленями. Роняет жилетку. Она ищет взглядом самого корявого, неприятного клиента. Урода с глазами дрочилы, с самыми потными руками и с самой мокрой губой. С самой пьяной рожей, почти без наличных. Она играет свой спектакль для него. Для того, на чье место можно всунуть Пингвина.
Они вопят и хлопают в ладоши. Суют ей деньги – и Барби не знает, как правильно их забирать. Она берет монеты в рот. Сплевывает на сцену. Делает шаг из юбки.
Ей нравится эта игра. Действительно, нравится.
Продолжение.
читать дальшеЯ не считаю людей, которые делают это со мной. Все определяется личным ощущением. Я не хочу запоминать их лица. Их голоса. Прикосновения. Я не хочу гадать, что они думали обо мне и что говорили.
Трое – сносно.
Пятеро – все еще неплохо.
Семеро – уже тяжеловато.
После десяти, а случалось и такое, я – как правило – терял сознание.
Я ненавижу этот звук. Голая кожа по кафельному полу. По мокрой плитке. Подошвы дешевых шлепанец. Чавкает. Хлюпает. И мое тело – звук немного скромнее и тише. Не такой вызывающий и провокационный. Не такой отвратительный и мертвый. Мое тело и промокшая форма заключенного. Пациента. Спереди – она вся мокрая, от штанин до рукавов футболки. Сзади – почти сухая. Было бы легче, если бы получилось наоборот.
Они все. Я не знаю – я действительно не знаю, почему это происходит со мной, но я благодарен им, потому что я боюсь, что меня забьют насмерть, а они почти не бьют меня. Почти – нет.
Обычно, я представляю себе стандартные концовки – из хоррора или триллеров. Начинаю где-то на четвертом. На третьем, если третий держится достаточно долго.
Эти Полу Хэппи-Энды. Вы знаете. Герой очнулся в больнице, посреди всего чистого, белого и уютного, а кто-то держал его за руку и обещал: «Ты обязательно поправишься. Вот увидишь. Уже скоро». Я знал, что этого не случится. Никто не будет торчать рядом со мной – но я обещал себе, я сам, что все наладится. Что произойдет чудо. Я думал о Джервисе, которого колотят ногами и кулаками в плохие дни, и улыбался – иногда. Еще бы. Я – счастливчик. Он – неудачник. И, может быть, когда-нибудь… когда-нибудь, кто-нибудь окажется рядом со мной. Терпеливый и нежный.
- Сукин сын! Ты знаешь, где Джокер! Ты знаешь, где этот ублюдок! Где он прячется?
Кровавый туман. По цвету похоже на клюквенный сок, и воздух наэлектризован до предела, а впереди – впереди ничего нет. За абсолютной яростью нет ничего. Позади – возвращение. Если вовремя не вернуться – тьма.
- Где он прячется? Крейн! Где он прячется?
Возвращение несет с собой стыд. Опустошение. Гадливость.
А лицо Джонатана было разбито. Оно было уничтожено – ничего не осталось, и асфальт блестел от темной крови, а тело доктора больше не вздрагивало, он перестал всхлипывать, он затих.
- Крейн? Джонатан?
Странно было видеть его глаза. По-прежнему – безоблачно-голубые, ясные и чистые. Два светлых пятна в кровавой каше.
- Джонатан? – Позвал Брюс снова, переворачивая тело на спину и осторожно придерживая его голову.
Его нос. В общепринятом смысле – его больше не было. Губы раздавлены и порезаны. Щеки стерты и сбиты в мясо. Уцелевшая кожа, если она была, залита кровью.
- Джонатан?.. – Стену дальнего дома накрыли отсветы от огней полицейских машин.
Брюс открыл глаза. Холодный воздух ударил в горло, ударил в грудь, и Брюс хотел вскочить с постели – надо бежать, надо бежать, еще бежать, опять бежать! Но он не смог подняться. Может быть, это был только сон? Это сон, и Джонатан жив, Джонатан по-прежнему шляется по улицам Готэма, но Брюс не виноват, ни в чем не виноват… он не виноват. Тогда откуда сирены? Все ближе, все громче, голодные упрямые твари, они хотят сожрать его, они хотят поймать его…
Они сотрут его в порошок. На этот раз – они уничтожат его. Они не ведают, что творят? Они отлично знают, что творят! Жалкие, самодовольные, лживые ублюдки – они хотят избавиться от него, они готовы придать его, отречься от него, готовы в любую минуту, тысяча глоток разинута и ждет свой жирный кусок. Свой кусок подвигов, свой кусок славы, свой кусок любви. Они все хотят спасать мир – да, сейчас, когда его уже спасли, когда он спас – а они гнались за ним по пятам, они стреляли в него, они бы распяли его, если бы могли… и еще ближе, еще ближе…
Они совсем рядом.
Брюс хотел отползти на другую сторону кровати – бежать оттуда – но там… был кто-то. Мама. Она лежала в его постели – бледная, голая, широко разведя ноги… и он хотел накрыть ее, спрятать, он хотел что-то сделать – она повернулась к нему, и она, она смотрела на него так…
Она смотрела на него, как будто его нужно было осуждать. Горящими глазами. Истово. Яростно. Она смотрела на него, как святая на грешника – но он ничего не сделал плохого, он не делал ничего плохого!
А может быть, это была Рэйчел?
Раздувая ноздри и поджимая губы, она спросила:
- Тебе не стыдно? – Он только хотел попросить ее укрыться. Он уже собирался уходить. Сейчас он уйдет, и все будет в порядке, а потом, может быть, она простит его. Он не прав, он ничтожество, он не должен, но она простит его: обязательно, потом, когда-нибудь…
Она протянула руку и ударила его по щеке.
И он ничего не мог поделать, не мог спорить с ней, не мог остановить ее – не хотел остановить ее. Все, что он мог, это попросить ее ударить его снова – потому что он никак не мог загладить свою вину, до сих пор, каждый день, а она была… так высоко. Недосягаемо. Он хотел попросить ударить его – потому что она могла и должна была ударить его, потому что она была в праве, и она ударила его снова, и она ненавидела его – конечно, она ненавидела его.
Но они. Они были здесь. Полицейские машины – как мухи. Они лезли из всех щелей, из всех дверей и окон – такие маленькие – и стреляли в него игрушечными пулями, а он хотел спрятаться в темном углу (мышей не видно в темноте, никому не видно в темноте…)
Он сказал, что он Бэтмен. Полицейскому. А тот не поверил.
Она смеялись над ним – все они над ним смеялись.
И они хотели убить его – потому что они всегда хотели убить его.
А потом кто-то схватил его за ногу – за голую лодыжку – и дернул вниз, и Брюс прошел сквозь пол, как будто пол был из патоки…
- Это невозможно! – Кричал он в паточной темноте. А вокруг кружила белая маска: так быстро, что казалось, будто на Брюса бросили белый обруч… - Верни все обратно! Так не бывает! Сделай обратно!
- Бэтси-Бэтси, - посетовала маска. – У тебя не бывает. Во сне нет правил – верно? – Маска остановилась и обросла телом. Джокер стоял перед ним и потирал руки, а Брюс был без маски, по-прежнему без маски, без своей собственной маски, и схватился за лицо руками. И Джокер. Джокер тоже смеялся. Ну конечно же, он смеялся. - Разве не чудно? Вот мы и договорились, где мой мир!
- Это не твой мир! Это мой сон. Убирайся вон отсюда!
И Джокер убрался. Сделав ручкой. Он юркнул вниз – еще ниже – и Брюс хотел пролезть за ним, потому что это был Джокер и Джокера нужно было преследовать, но патока лезла в глаза, лезла в уши и ноздри, набивалась в рот. У нее совсем не было вкуса – или был, нет, был, что-то вроде… как пена из огнетушителя! Она душила его, лезла в него, и он барахтался в вязкой липкой дряни… и она… она начала пульсировать. Как живой организм, вокруг него.
А потом появилось пространство. Какое счастье, какое облегчение. Этот мерзкий пузырь лопнул, а Брюс упал на пустую улицу. На готэмскую улицу – темно-серую, холодную и грязную. И пошел вперед – спасибо, спасибо, спасибо, теперь он был один и мог идти.
Этот переулок. Место, где убили его родителей. Суматошно, не разбирая – они топтали повядшие розы, возились в темноте, и Брюс крикнул им, что так нельзя – так не поступают, разве они не видели, что там цветы, разве они не могут делать… это… в другом месте? Здесь погибли люди. Это серьезно. Это трагедия. Разве их это не беспокоит?
Джонатан. Он медленно выпустил блестящий мокрый член изо рта и повернул к Брюсу лицо – медленно, будто спросони:
- Если Вы хотите записаться на прием…
- Да. Да, хочу! – Зачем-то ответил Брюс и клоун, хихикая, скомандовал:
- Тогда встань в очередь! – Он махнул рукой, и Брюса отбросило на два квартала. Они толпились, толкались, переминались с ноги на ногу и договаривались пройти по одному купону: втроем, впятером, ввосьмером. Брюс. Он тоже получил купон. Поднес к глазам и прочитал «Розыскивается…». Преступник. «Бэтмен». В кавычках, и еще раз – в кавычках. Человек, которого не было. Герой, которого прокляли. Он моргает и билет меняется. Во сне нельзя читать, во сне ничего невозможно прочесть, говорит себе Брюс. Разные полушария. Элементарные знания. Но если этого не может быть…
Значит, может быть очередь в три квартала. Билет на мюзикл – с летучими мышами – в его руке. И Джонатан, с открытым ртом. Джонатан, сосущий их члены – без остановки, без передышки, один за другим, раз за разом, сноровисто и жадно…
Может быть? А разве это уже не так, Брюс? Разве это не так?
Люди, в очереди. Брюс знает их. Психи из Аркхема, преступники, которых он посадил, и преступники, которых посадил Харви. Полицейские и охранники. Врачи и бизнесмены. В оранжевой форме – и в смокингах, пошитых на заказ. Господи Боже. Пресвятой Боженька. Здесь даже те, с кем Брюс сидел в тюрьме. В Китае. В Чикаго. В Лондоне.
Непостижимо. Невероятно. Все, кого он ненавидел – разве ты их ненавидел? – все стоят с ним в одной очереди. Зачерпывают черный воздух свободной рукой и отправляют в рот.
Кто-то белый и ненастоящий. Он выпихивает Брюса из очереди.
- Куда Вы меня тащите? – И Брюс знает, что Этот ответить. «Чтобы защитить». «Их защитить».
Но я ничего не делал? Ничего не делал…
Они не запирают его в камеру. Они вталкивают его в закусочную. Он стоит у кассы в Кинг-Бургере – Брюс не был в Кинг-Бургере с тех пор, как ему было семь лет и они с Рэйчел убежали от Альфреда.
- Как Вам приготовить насилие, мистер Уэйн? – По столу ползет таракан. Вся стойка. Извивающиеся, суетящиеся тараканы, с маслеными блестящими панцирями. А за кассой стоит Крейн (опять Крейн?). В костюме и в форменной шапочке. В маске, из которой лезут пищащие летучие мыши.
Недопустимо.
- Позовите менеджера. – И Альфред. Он отодвигает Крейна, держит его за плечи. Встает к кассе.
- Чем я могу помочь Вам? – Мыши. Они вырываются из маски. Взрываются стеклянные канистры с газировкой, отлетают краны. Брызги – во все стороны. Все это мыши. Мыши просятся наружу. Они вылетают из всех поверхностей, из ящиков, выбираются из-под полок и желобов, выползают из-под кассы. Они несутся к Брюсу, бьются об него, мечутся вокруг него, и они –
КУСАЮТ ЕГО!
Кусают его… кусают его…
- Мастер Брюс! Проснитесь.
Секс – проблема прошлого века, одиночество – проблема нынешнего. Нет смысла слушать дедушку Фрейда, он представить не мог, с чем нам придется побороться и в каком дерьме мы окажемся. Никогда еще человек не был так сильно оторван от человека. Я не говорю сейчас о равнодушии, об эгоизме и о паденье нравов – у любого поколения есть свой крикливый пророк, который повторяет старые истины и зовет себя посланником нового мира. Нет. Я говорю об Американском Синдроме.
Социопатия. Восемьдесят процентов больных – граждане США.
Социопатия может являться результатом как постепенного выпадения из социума, так и отсутствия начальных, первичных связей. Родители и дети. Мамочки-папочки и сладкие зайчики. Каждый восьмилетний засранец может снять трубку и позвонить в службу защиты детей, и его родители – его боги – превратятся в ответчиков.
Семейные консультанты. Пособия – в твердых и мягких обложках. Исследования. Методы. Ребятишкам читают сказки на ночь. Вдалбливают им в головы, что ребятишки должны быть счастливы, что две тачки должны стоять у них в гараже, две секретарши ждать в офисе и два собственных чада – в детской, когда настанет время подсчитать очки. Если счастье будет не полным – есть таблеточки. Лучше начинать пить их с трех лет. Чтобы не плакать. Избежать гиппер активности или рассеянного внимания, заниженной самооценки или вредных мыслей. Папа и мама. Их произведение, их достояние, долгосрочный вклад. Это существо играет на гобое и скрипке, учит французский и делает проект по естествознанию – вулкан из папье-маше, с желатиновой лавой. Их гордость, их маленькая драгоценность.
Они так стараются – эти папы и мамы. Буквально выбиваются из сил. Они выстраивают стены из умных книжек вокруг себя, и у каждой семьи есть свой психиатр. Когда чадо дорастает до восьми-двенадцати годов – весьма вероятно – психиатр становится криминальным. Потому что ребенок запомнил сто заповедей из серии «Что делать стыдно», «Глупо», «Не стоит», «Не так поймут», но никто не объяснил ему, что такое добро и зло. Родителям показалось: это в порядке вещей. Они решили: это слишком банально. Интеллектуальные, преуспевающие, в дорогой обуви, с неброскими роскошными часами. С ребятишками в кроватках и двумя машинами в гараже. С годовым доходом – от семидесяти (пироги и индейка) до двухсот тысяч («Вдова клико» и мусс из свежей малины посреди зимы). Огромный отрезок. Колоссальный. Норма охватывает весь средний класс. Весь высший класс. Эти люди – все они трудятся на фабрике по производству социопатов. Они были слишком либеральны, свободны от предрассудков и багажа религии. Их дети услышали про десять заповедей, когда десять заповедей уже не принимают на веру. Они были слишком благополучны, чтобы представить: их чадо – маленький Омен. Они были слишком беспечны. Слишком циничны. Слишком открыты для всего нового. Слишком зажаты. Слишком равнодушны. Слишком любвеобильны. Велика вероятность того, что они мертвы. Слишком мертвы. А их дети теперь – Перелетные Пташки.
Она припаркует свой подержанный форд «Капри» на другой стороне улицы. Выйдет из машины. Перейдет дорогу. Она еще раз сверится с номером дома, заранее достанет свой блокнот. Глубокий вдох. «Метла-Помощница».
Она толкнет калитку и подойдет ко входу. Позвонит в дверь. Ей откроет светло-серая женщина с пучком жидких бесцветных волос. Пока она будет мяться на крыльце – пытаясь не лгать и не выдавать правды, пытаясь быть более натуральной и более убедительной, - женщина улыбнется. Ее улыбка. Невероятные голубые глаза. Эта женщина – почти старуха – уже не будет похожа на ангела, но по-прежнему останется шкатулкой с сюрпризом.
Джоан Агата Маргарет Лиланд. Она зовет себя – про себя – Джоан, и лучше бы коллегам называть ее так же: ведь коллеги будут поздравлять ее, хвалить ее, помогать ей, может быть, немного завидовать ей. Она стала главой лечебницы. Первой женщиной – главой лечебницы Аркхем. Это повод для гордости: у Джоан должен быть повод для гордости.
Доктор Лиланд. Пусть пациенты называют ее доктор Лиланд. Это всего лишь белый халат и табличка на столе: «Доктор Дж. Лиланд». Ничего похожего на личный контакт, на нее, ничего слишком интимного или слишком враждебного.
Джонатан Крейн. Джокер. Если пытаешься вести доверительные беседы, пусть тебя зовут по-имени. Если пытаешься вести доверительные беседы с преступниками, достигшими вершины в области манипулирования и провокации. Если имеешь дело с доктором Крейном или Джокером. Ты вряд ли подберешься достаточно близко, а они приложат все силы, чтобы не только подобраться к тебе. Они хотят причинить тебе вред. Задеть тебя. Ранить тебя. Только чтобы отстоять границы. Может быть, чтобы удовлетворить свое эго. И лучше – когда они будут звать тебя по-имени и копошиться в твоих мыслях. Лучше не реагировать слишком остро на это имя. Лучше представить, что речь идет не о тебе. И поэтому стоит представиться им Агатой.
Стоя на крыльце у этой женщины. В глухом мешке – из запаха прелых листьев, бензина и моря. Мисс Лиланд представится:
- Добрый день. Я – Агата Лиланд. Мне хотелось бы побеседовать с Вами насчет Джонатана Крейна. – Она протянет руку, и попытается улыбнуться в ответ. Эта женщина пригласит ее в дом. Посадит ее за стол. Она скажет:
- Конечно-конечно, пожалуйста! – Все еще улыбаясь.
Она предложит ей плед и извинится.
- Ужасно холодно. Жуть! Это все ветер из бухты. – Она предложит:
- А может быть – кофе? – И сощурится, кивнув своему последнему слову. Ее кофе с коньяком. Сладкий чай с ромом. На чистой кухоньке, где нет ни одной новой вещи. На кухне аккуратной и одинокой женщины.
Она признается:
- Я даже не знаю, что рассказать Вам… - Присядет и тут же подпрыгнет. Разольет кофе по кружкам. Суетливая и суматошная, нелепая и уютная. Эта женщина, которую никто и никогда не назвал бы красивой. Поношенная женщина. Подержанная, как форд «Капри». Она чем-то напомнит мисс Лиланд Харли Куин.
- Спрашивайте, спрашивайте! Я так давно ни с кем не говорила о Джонни… - Ее коньяк и ром. Она снова сощурится:
- Пьянство – худший грех, но Господь не хотел, чтобы мы мерзли. – И она закашляется. Тяжело и надсадно, держась за грудь. Пытаясь закрыть рот. Цепляясь за столешницу. Ее худое бесполое тело будет трястись – все, а она будет давиться кашлем, как при туберкулезе, и Джоан попытается помочь ей, но женщина отстранится. Джоан. Она будет сидеть и ждать, сложив на коленях руки: как послушная школьница. А когда кашель пройдет, она скажет:
- Я слышала, что в Вас стреляли.
Она скажет:
- Мои соболезнования.
И эта женщина. Маленькая перемена в ее лице – после большой. Ее лицо будет непросто больным – оно будет сумрачным и озадаченным, всего пару мгновений.
- Даа… - Проговорит она. – Правда. – А потом заведется снова и даст Джоан подставку под кружку. – Прозвучит немного зло – но зато теперь я не замужем. – В ее движениях. И в отсутствии движения. Есть что-то от балетной танцовщицы.
Она перекрестится и скажет:
- Правда, нет добра без худа. Моя подруга тоже мертва. Ей повезло меньше.
Доктор Лиланд спросит ее:
- Вы что-нибудь слышали о Джокере?
Та нахмурится:
- Игральная карта? – И просияет: - Я неплохо играю в покер!
Джоан спросит:
- О газовой атаке на острове Нарроус? – О всех этих ужасных событиях?
- Я что-то слышала… - неопределенно пошевелив пальцами.
В новостях?
- Я не смотрю новости.
В газетах?
- Нет, я не читаю газет!
Почему же?
- Там не пишут ничего приятного или забавного – а беда найдет меня сама.
Она пожмет плечами и заглянет Джоан в глаза.
- Так о чем Вы хотели узнать, дорогая?
Обо всем, что касается Джонатана. Каким он был, когда Вы взяли его… на воспитание? Как переживал смерть отца? Какие отношения вас связывали? Как он почувствовал себя в новой школе? Завел ли друзей? Был ли у него любимый предмет? Девушка? Хобби?
- Мои мальчики… - скажет она, глядя в сторону. – Знаете. Все, чем я могу похвастаться – это мои мальчики. Джек. Джонатан. Когда Джеки пропал… ушел… через пару месяцев нам предложили вступить в программу. Герберт хотел подзаработать. А я отнеслась к этому… как к подарку судьбы. – И она улыбнется.
Не отводя взгляда, не меняя позы. Положив подбородок на скрещенные запястья. Она будет рассказывать:
- Конечно, я не могу назвать Джонни своим ребенком… но ведь его мать не хотела этого делать, верно? – С ее ирландским акцентом. Ирландской горячностью и натуральностью. – Женщина не должна так поступать. Не имеет права так поступать.
И она спросит:
- Еще кофе, милая?
Она расскажет о комнате, в которой они жили. Ее мальчики: один, а потом – другой. Она скажет много бесполезных вещей, о своем собственном ребенке. О контрасте. Скажет:
- Между ними – как морская впадина. Разные, как день и ночь.
Она скажет:
- Джонни столько времени уделял учебе.
Скажет: нет. Она не часто его видела.
Она скажет:
- У Гера появилась какая-то новая штучка, и было довольно тихо. Забавное дело: мои мальчики занимались совсем разными делами, а оба чинили мне проигрыватель. И выходило.
Ее улыбка. Каждый раз – это похоже на чудо. Каждый раз: она сама выглядит удивленной. Она не знает о случайных половых связях своего дорогого Джонни. О том, что он маниакально жрал антидепрессанты. Викадин и литий. Она не знает, что он сошел с ума. Стал преступником. Попал в Аркхем. Она не знает о его больших грехах и мелких грешках. По-прежнему гордится его стипендией и табелем. И не думает о том, что случилось с ее ребенком.
Она говорит:
- Мы не дарили друг другу подарков. На общие праздники. И я не знала, когда у него день рождения. Я не помню даты: веду записи, а здесь было нечего записывать. – Избирательно слепая. Спасенная от мира. Она говорит:
- Мы договорились об этом, потому что у него не было своих настоящих денег. – И ей приятно об этом вспоминать. Ее мальчики. То, чем можно похвастаться.
Замуровав себя в каменный мешок из семейных альбомов.
- Эта девочка. – Девочка, которая умерла в ночь выпускного бала. Ее пришлось опознавать по снимкам дантиста, ее друг навсегда остался парализованным. Но эта женщина скажет:
- Это ужасно, просто ужасно. Но кто виноват в дорожной аварии? Случается всякое.
Она прибавит:
- Джонни уехал на следующий день. В ту ночь… он буквально был не в себе. Он так горевал об этой девочке. Кажется, он был влюблен в нее.
Заткнув уши. Обклеив окна детскими рисунками. Она пугает. Удивляет. Восхищает.
По сути – как всякая другая мать.
И, к вопросу об альбомах. Джоан спросит:
- У Вас есть его фотографии?
- Только одна. – Она полезет в буфет: не нагнувшись, а присев на корточки. И она, конечно же, будет говорить. О том, как Джеки любил фотографироваться. О том, что Джонатан, бедный мальчик, даже зеркалу не мог улыбнуться толком.
На фото, они стоят в три ряда. Выпускники. «Мальчики и девочки». Потенциальные убийцы, потенциальные трупы. Потенциальные пациенты. Преследователи и жертвы. И спасители, не забудьте про спасителей.
Джонатан Крейн – худой пришибленный подросток. Тонкое, ломкое запястье касается лба. Он закрывает лицо от вспышки.
В своем блокноте, доктор Лиланд пишет:
«Скрытность. Закрытость».
Она пишет:
«Отрицание вины».
Пишет:
«Десоциализация»
Пишет:
«Негативная реакция на яркий свет. Внимание? Публика? Химия?».
И эта женщина. В перерыве между кудахтаньем и семейными фото. Она спросит:
- А чем он Вас, собственно, так интересует? – Лукавая и хитрая, и доброжелательная до отвращения.
Джоан ответит:
- Мы… работаем вместе. – Она хотела соврать по-другому, но ей не удастся соврать. Здесь лучше не врать. Только не выдавать всей правды.
Джонатан. Ни одного письма из колледжа, ни одного звонка, ни одной открытки. И Джоан пишет в блокноте: «Забыть, как страшный сон».
Она расскажет, что Джонатан стал доктором. Заметным психиатром. Выдающимся химиком. Она расскажет об Аркхеме. О том, как ответственность – им управлять.
А женщина спросит – всплеснув руками, не меняясь в лице.
- Господи! Уж не роман ли у вас? А сколько ерунды я наговорила…
Эта женщина. Избирательно слепая. Давно закончившаяся. Без своей истории. По сути: как любая мать.
Боль. Она рождается где-то совсем глубоко и докатывается до стенок, а твоя главная задача – удержать ее внутри. Боль может быть не слишком яростной, но глупо рассчитывать, что боль будет с тобой… нежна. Она может быть возмездием. Тревожным сигналом. Сигналом к действию. Иногда – она может быть избавлением. Оправданием. Она не несет с собой удовольствие, но как часто она приносит покой.
Криминальные психиатры немногим отличаются от школьных психологов. Им нравится задавать глупые, по сути своей бесполезные вопросы.
«Ваша сексуальная ориентация?»
«Могли бы Вы ударить человека?»
«Могли бы Вы в случае крайней необходимости пойти на убийство?»
«Могли бы Вы причинить человеку физическую боль?»
Джей без ума от последнего вопроса. Одно время, это стало его любимой угрозой.
- Джонни! Шевелись быстрее, а то как причиню тебе… боль физическую. – Хорошая шутка. Она действительно заставляла меня смеяться.
Совсем другое дело, когда ты шестнадцать раз в одном тесте пытаешься отвертеться от «немотивированной агрессии». Шестнадцать раз – это совсем не смешно. Все равно, что писать на классной доске строчки мелом.
«Я не убийца, я не убийца, я не убийца…»
«Я не гей, я не гей, я не гей…». Это покажется странным, но я действительно не понимаю, какое отношение моя сексуальная ориентация и мой психологический пол имеют к моим сексуальным контактам. Если бы я мог выбирать… мог ли я когда-нибудь выбирать? Как правило, мои партнеры выбирают меня – а я охотно или неохотно соглашаюсь с выбором моих партнеров. В школе, я надеялся завести девушку. В университете – в определенный период – я тоже надеялся завести девушку. Не сложилось. Они упорно не выбирали меня, а мой выбор их не беспокоил. Стайки хихикающих девиц. Существа из лоскутков. Развевающиеся локоны, подлетающие юбочки. Они вызывали у меня скорее симпатию, нежели отвращение.
Я… мог бы. Жениться. Заработать нужную сумму. Купить нам дом. Может быть, завести детей. Может быть, завести календарь. Праздновать праздники. Помогать ребятишкам делать уроки. Спать рядом с кем-то – всего лишь спать – в настоящей безопасной кровати. Но по какой-то необъяснимой причине, я вызываю о у них агрессию. Немотивированную. Мисс Доуз. Моя мать. Моя мачеха.
Мои одноклассницы. И одногруппницы.
Но мне… мне хотелось бы. Пойти на настоящее свидание. Дарить ей цветы. Провожать до дома. К тридцати годам, об этом думать смешно: ты уже почти успел прожить жизнь, а такого рода отношения… как учиться рисовать или танцевать. Нужно успевать вовремя. Мое «вовремя» прошло лет пятнадцать назад. Это обидно – но я ни черта не могу с этим поделать.
Джокер. Он говорит:
- По команде – «Джонни, который час?». Любой вопросец про время.
Доктор Джонатан Крейн. Он объясняет:
- В данной конкретной ситуации, твои шансы – примерно 20% на 80.
Робин слушает его голос, по дороге до пристани. Слушает его голос, ковыряясь в тесной кабинке женского туалета и натягивая костюм.
Стараясь все сделать правильно. Робин заново прокручивает в голове каждое слово, но голос доктора Крена, против его воли, раз за разом заглушается другим.
- Берешь – бомбочку. Хо-рооошенькую, сладкую, дельную бомбочку. Подныриваешь поглубже. И шлепаешь ее ко дну. Или к бортику.
Надевая свои вещи поверх костюма. Заранее вставив в рот респиратор и подняв воротник куртки. Чувствуя себя последним дураком. Он выходит из унылого и холодного пляжного сортира, ноги вязнут в мокром тяжелом песке.
Здесь нет туристов. Нет детей и влюбленных. Восхищенной публики. Довольных людей. Только мусор и чайки.
Робин слушает голос:
- Задача осложняется тем, что ты имеешь дело с Барбарой Гордон, и тем еще, что ваша ценность резко упадет, если вы закрутите сопливую подростковую интрижку.
Яхта под названием «Меркурий». У второго причала. Метрах в пятистах. Робин не должен подходить к ней, не должен раньше времени вынимать «липучку», по возможности – его вообще не должно быть видно. Если его поймают – его убьют. Или порежут. Или подожгут. Если он не справится… лучше не думать о том, что будет, если он не справится.
- Держи нос по ветру – это будет не трудно. Чего-чего, а ветерка я обещаю полные карманы и горсточку в лапки. От ребятишек держись, как можешь, дальше. А если тебя возьмут за задницу – вини себя, тупорылого.
Он и Барбара. Они могли бы гулять здесь. Может быть, даже до лета – даже не в ясный день. Они бы шли по линии прибоя – держась за руки – и отскакивали бы от набегавших волн, пытаясь обхитрить океан.
Одиночество, сырость и мусор не имели бы больше значения. Вдвоем – смеясь – они бы видели жизнь совсем по-другому, видели ее простой и прекрасной, как серебряный доллар.
Бултыхнувшись с причала в воду – как кулек. Робин подумал о том, что она холодная и тяжелая – такая же, как песок, и о том, что сейчас она навалится сверху, и он не выберется из-под нее.
Этих двух умных великих людей Робин спросил:
- А что Вы вообще о ней знаете?
Спросил:
- Что будет, если я справлюсь?
И доктор ответил:
- Я знаю о ней чуточку больше тебя и могу одолжить тебе свои очки, чтобы ты увидел и узнал столько же.
Джокер ответил:
- Возьмешь с полки конфетку, зайчик.
И похлопал его по плечу. А где-то рядом с вопросами, мистер Джей пообещал – так же сердечно и ласково:
- А если ты вдруг вовремя не нажмешь кнопочку. Сладкий. Пожалеешь, что родился на свет. Твердая гарантия от Лоид-Банка!
И Робин поплыл к яхте.
Она наклоняется и швыряется вещами из ящика. Дорогие платья. Брючные костюмы. Форма чер-лидерши. Это место. Раньше здесь была мастерская художника, и художник заказал стеклянные потолки – чтобы все солнце, если солнце будет, досталось ему и его картинам. У художника была жена, а у жены художника был сад. Она сажала розы и дарила их мужчине – каждое утро, и утро за утром, и пока смерть не разлучит вас. А однажды эта сильная женщина – сильная настолько, что решалась дарить мужчине цветы, - вошла в мастерскую, прямо из теплиц. Она была в комбинезоне, в земле, лицо вспотело и раскраснелось, руки в перчатках пахли резиной и химическими удобрениями. А его натурщица – чистая и теплая, сливочная и классически-античная. В белой простыне – которой десять тысяч лет, которую рисовали и роняли вниз десять тысяч великих мужчин.
Эта девушка. Эта женщина. И ее мужчина-художник. Не нужно было слышать стоны из-за стенки или видеть член в дырке, чтобы понять, что произошло. Сильная женщина – настолько сильная, что смогла обойтись без истерик и объяснений, - вернулась в свою теплицу. Сделала то, что нужно было сделать. Обошла дом. Заперла наглухо окна и двери. И все они умерли – все они трое и их чайные розы. Отравились химическими удобрениями из теплицы, из живописного садика.
Когда Барбара прочла историю в газете, история показалась ей печальной, красивой и завершенной.
Для Ядовитого Плюща, Пэм Изли, этот дом – почти что манифест. Она счастлива каждой минутой, что живет в нем. И никто не придет сюда ее потревожить. Никто не решится слазить внутрь или выставить на продажу участок.
Памела Изли. Иви. Рассерженная Ева. Она откатывает к стене театральные вешалки, на маленьких скрипучих колесиках. Прижимает к груди Барби новые и новые тряпки – новые и новые платьица. Все новые «плечики» – к ее подбородку и горлу.
Когда она ходит. Сногсшибательная рыжая Иви. Когда поднимает руку или поворачивает голову. Когда сидит на стуле – или, может быть, спит в постели. Она поразительно ненатуральна. Карикатура на женщину. Подделка под женщину.
Каждый жест – подражание.
Каждая поза – предложение.
Каждая секунда – напоказ.
Каждый шаг – вперед. К цели, которой она не видит. К цели, которой не существует.
- Может быть, «Девочка-Школьница»? – Спрашивает Иви. Она полна энтузиазма. Она не говорит с Барби, не говорит с Харли: одевая куколку, она спрашивает себя и только себя.
Голос Харли доносится из соседней комнаты.
- Рыжик, у тебя есть молоко?
И Иви кричит – по-семейному раздраженно:
- Ради Бога, Харл! Выберись из холодильника и займись делом!
Ядовитый Плющ. Памела Изли. Живое произведение искусства – выращенное в теплице, на химических удобрениях, результат селекции и кропотливого труда, дитя чьего-то больного воображения.
Она выглядит так, как будто раньше была мужчиной. Она – все, что мужчина прицепил бы к женщине, если бы создавал крошку своей мечты.
То, как качаются ее бедра. Как рассыпаются ее волосы и размыкаются губы. Ее взгляд – чуть исподлобья. Ее шаг – кошачий и вкрадчивый. Секс – в каждом ее выдохе и вдохе. Идеальное представление о женской красоте и сексуальности – сконструированное и заимствованное марсианами. Девочка в маминых туфлях, румянах и помаде. Имитация женщины.
А что насчет мамы, Барби? Как насчет твоей мамы? Домохозяйка, которая всегда ждет, вовремя целует и разогревает ужин в три часа ночи. С консервативными белыми локонами и серебряными сережками. Твоя мама. Мечта американского мужчины. Представление о женщине, сконструированное и заимствованное марсианами.
Харли размешивает длинной ложкой мед в молоке. Протягивает Иви стакан. Прижимает стеклянную стенку к бледной щеке.
- Выпей. Пей, рыжик, не упрямься. – Как будто она больна простудой. Всего-навсего.
И Барби говорит:
- Как насчет галстука?
Харли спрашивает:
- На голую шею? – Две эти женщины. Они смотрят друг на друга слишком пристально. Почти враждебно.
Харли делает большой глоток – набирает в рот теплое молоко, ее щеки раздуваются, по-детски и комично. Она делает шаг вперед и поит Иви: рот в рот. Так поступают с голубями. Иногда – с маленькими детьми. И Барби это не привиделось: две женщины, они целуются.
Барби морщится:
- Почти «игра в снежки».
- Какие штуки знает наша малышка! – Голос Харли искажается. Голос писклявой куклы.
- Я думаю, здесь должна быть жилетка. – Уточняет Памела. Она облизывается губы. Вытирает широким жестом. Почти мужчина. Идеальная женщина в мужском исполнении. Идеальный мужчина – в женском.
Она говорит:
- Блузка, жилетка, жакет. Чем больше слоев, тем лучше. Пусть он зальет слюной пол.
Обрывистая, категоричная речь. Командный тон. Ядовитый Плющ работала одна – пока не появилась Харли.
Занималась только растеньями, была только активисткой. Пока не появилась Харли.
Не нуждалась ни в ком и была свободна. Пока не появилась Харли.
И была самой одинокой женщиной на Земле – но Барбаре Гордон этого незачем знать.
- Пусть будут слои и галстук – по голой шее. – Предлагает Барби. – И снять его в последнюю очередь.
Иви улыбается. Кивает. Рассыпаются ее рыжие волосы.
- Я хотела бы это увидеть. – Харли протягивает к ней руку: «Договаривай до конца». – Нет, не так. – Соглашается Иви. Поправляется: - Я заплатила бы, чтобы на это посмотреть.
- Ты представляешь себе… больной ублюдок! Ты представляешь, что вы творите?
- Да, да… - Признался Джонатан, втянув голову в плечи и глядя на Брюса снизу вверх. Беспомощно. Просительно. С легким оттенком издевки. – Но я ничего не могу поделать – я никогда ничего не могу поделать.
- И сейчас? – Брюс схватил его за волосы и оттянул назад его голову.
- Ничего. – Растерянно и покорно ответил Джонатан. Его глаза. Они блестели, они звали, они говорили: «Я маленький и слабый – иди ко мне и получи с меня все, что хочешь получить». Они говорили: «Мы оба знаем, что это игра, переходи к делу, переходи к делу». Несокрушимая сила слабости. Диктатура великого «Да». Культ послушания. Стена согласия.
«Это все твое, это все тебе».
И разумеется, Брюс взял то, что принадлежало ему. Он поцеловал Крейна – грубо, остервенело, и в то же время почти бесстрастно. Ничего похожего на желание. Ничего похожего на любовь. Только синие печати и раскаленные клейма.
- Сейчас? – Голос может быть эффектно хриплым. И обременительно хриплым. У Брюса пересохло горло, он вот-вот должен был закашляться и с трудом мог говорить. Собственно: не было предусмотрено, что он по-прежнему будет говорить.
- Ничего. – Повторил Джонатан с наигранным сожалением – и повторял еще не один раз, пока Брюс раздевал его, закидывал его ноги себе на плечи. Брал его. Трахал его. Прокрутить по новой.
- Ничего. Абсолютно. – Шептал Джонатан, лежа рядом с ним, и мокрые черные пряди липли к его мокрому бледному лбу.
Сэлватор Маррони. Когда-то он был еще одним нахальным и амбициозным сутенером в бизнесе, где и так слишком много нахальных сутенеров. Когда-то, Сэл покончил со своим прибыльным делом и соскочил на нижнюю ступень – на самую нижнюю ступень. Сэл работал «кувалдой» - вышибал деньги и наглость из должников Кармина и прочих несимпатичных Кармину людей.
Когда-то, Сэл был сопровождающим. Хэнч-мэном. Подручным. Когда-то, Сэла трахала дочурка Кармина. София. Ее называли Гигантшей, она была чуть меньше и чуть привлекательнее гориллы в зоопарке. Когда-то, Сэл покупал ей цветы и конфеты ко дню Святого Валентина.
Лизал подошвы ее папочке. С лицом благодушного идиота, Сэл терпел вспышки ярости и помойные реки. Ругань и побои. Школу Жизни, в пяти томах. Полный комплект Кармина Фалькони.
Сэл терпел и ухмылялся до тех пор, пока Джонатан Крейн не оказал ему услугу. Пока Джонатан Крейн, господин доктор, не выжег Кармину мозги – раз и навсегда.
Разумеется, Сэл оказался в правильном месте в правильное время. В правильном положении. С правильными людьми. Пару дней назад – он всерьез волновался, что Кармин скормит его полиции, и Сэл закончит свои дни в камере-одиночке. Теперь – он смело мог сказать, что был правой рукой Кармина. Его доверенным лицом. Его другом. А Кармин был его братом или даже отцом. Всем самым лучшим и самым значительным, что было в жизни Сэлватора Маррони.
А когда сынишка Кармина – первосортный и конченный кусок дерьма – стал поднимать свою корявую головку. Тогда фрики снова оказали Сэлу услугу. И мальчик сел – надолго. Мальчик учился обходиться без передних зубов, без заботы и защиты, без папочкиной тени: где-то очень и очень далеко.
И все-таки, какую бы неоценимую помощь на оказали Сэлу Маррони Эти. Вот Эти. Каждый раз, когда Сэлу приходилось иметь с ними дело, Сэл молился Деве Марии Благодатной и обещал себе – довольно спокойно, довольно буднично – построить церковь на пересечении Вашингтон и Олд-Сквер и сделать ребенка Софи.
- Не нервничай так. – Советовал Джокер охраннику, водившему металлоискателем по его фиолетовому пальто. – Я чист, как небо весеннее. – Поклялся Джокер, и Сэл сделал охраннику знак просветить еще раз. – Даже пилочки с собой не брал! – Клоун укоризненно посмотрел на него, и Сэл приложил неимоверные усилия, чтобы не заерзать на стуле.
Лодку слегка качнуло, качнулся стакан на столе, блики от воды разошлись по стене, по столешнице – и Сэл Маррони вздрогнул, краем глаза заметив движения.
«Разумеется», сказал он себе, натягивая на физиономию усмешку, «Все мы здесь хорошие друзья».
Доктор остался за линией охраны. Они пришли вдвоем – и это Сэлватору не нравилось. Собственно, ему не нравилось уже то, что они пришли. Что Эти пришли. На него территорию. Вдвоем. На лодку. С безоружным Джокером. Очень интересно.
Доктор Крейн остался стоять за линией охраны, но никто не брал его под наблюдение – под прицел – потому что никто не хотел поворачиваться к Джокеру спиной.
Давайте будем откровенными. Будем честными и открытыми. У нас у всех есть оружие. Мы все жаждем им воспользоваться. И неизвестно, насколько хорошо Вы с ним управляетесь, господин доктор, но лучше бы нам и не узнавать…
- Сэл. – Очень внушительно. Ладони Джокера легли на столешницу. У кого – у кого, а у этого подонка руки не дрожали никогда, ни при каких обстоятельствах. Сэлу приятно было думать, что с клоуном уже случилось все плохое, что могло случится.
«Сэл», сказал Джокер. Любопытно, очень любопытно.
- Я ужасно обеспокоен. – Признался клоун. – Я хочу нести прощение и любовь – я хочу нести людям радость – но я не вспомню ни разу, когда ты мне… не подгадил. – Он облизнул губы. Мокро. Масляно. Тошнотворно. Он говорил, а Сэл Маррони наблюдал за тем, как Джокер садится. Всеми силами отвлекая внимание от своей грузной покореженной фигуры. От мучительного тяжелого движения. Кто-то либо хорошенько треснул его по хребтине, либо отправил «в дальнее плаванье» с Уэйн-Бридж. В любом случае, этот кто-то был редкостный дерьмохлеб. Потому что живой Джокер нарисовался теперь перед Сэлом Маррони. Потому что начатое дело нельзя бросать на полпути.
- Давай-ка вспомним, - предложил клоун, - наше маленькое первое свидание.
Ходят слухи, думал Сэл, что эта ядовитая жуть теперь летает. Может быть, появились газовые гранаты или что-нибудь в этом роде. Если выпустить здесь эту штуку, не поможет никакая охрана. Даже Дева Мария не поможет.
- Ты натравил на меня копов, Сэлли, я вдоволь не напрыгался вокруг костра.
Особенно, Дева Мария.
- А кострик, к, слову, дорогого стоил. Ох. Сэлли-Сэлли! Все мы делаем ошибки, но у тебя – у тебя уже дурная привычка!
Восемь стволов. Все смотрят в его сторону – а толку-то, если Джокер не против, чтобы на него смотрело восемь стволов.
- Ты знаешь, что делают с плохими мальчиками и их плохими привычками… Сэл? – Джокер смотрел на него. В упор. Всерьез. Размалеванный мертвяк, человек, залитый кровью. Сэл Маррони верил в разумную жестокость. Верил в деловой подход и навыки предпринимательства. Сэл Маррони чувствовал, что Джокер неизбежен, и знал, что от него лучше держаться подальше.
- Их наказывают! – Радостно сообщил клоун и визгливо расхохотался.
- Как насчет компенсации? – Предложил Сэл Маррони, стараясь не меняться в лице.
- Компенсации? – Изумился Джокер. – Я чудом не сдох, Сэлли! А моя команда? – Очень прочувствованно. – Мои ребята? – Он выдержал драматическую паузу. – Конечно, есть парочка вещей, которые ты можешь для меня сделать. Да, да.
- Я слушаю тебя. – Покорно выговорил Сэл.
- Ты слушаешь? – Джокер накренился вперед, недоверчивая улыбка расплылась по его физиономии. Кажется, ему это казалось очень забавным. – Конечно, ты меня слушаешь, Сэлли! А куда ж ты, мать твою, денешься? – Сэл улыбнулся в ответ. Даже выдавил из себя смешок или два. Посмеяться вместе с Джокером. Однажды, это умение может спасти ему пару обрезков жизни.
То, что осталось от его жизни. После Бэтмена – из-за которого Сэл не может ходить без боли. После Дента – из-за которого Сэл не может лежать без боли. София дарит ему ароматические свечи. Санта-Клаус – больничные коробки с викадином.
- Длинный Хэллоуин. Охота за яйцами. Битва за Готэм. Снова Битва за Готэм. – Меланхолично рассуждает Джокер. Пока не поздно: лучше бы отвлечь его от этой темы.
- Что я могу сделать для тебя? – Сердечно и покаянно спрашивает Сэл.
- Ты когда-нибудь слышал о Чокнутом Шляпнике?
- Странно было бы, если бы я о нем не слышал.
- Слышал, где он обретается? – Навострился клоун.
- Это нетрудно узнать. – Ответил Сэл: немного самодовольно.
- Верно, верно. – Подтвердил Джокер задумчиво. – От тебя ничего не скроешь, Сэлли. Ровным счетом ничего не скроешь. Послушай, - он забарабанил по столешнице грязными пальцами. Слишком грязными пальцами.
Крейн у стены шевельнулся. Охранник рядом с ним дернулся, направил на доктора пистолет. А док всего-навсего сменил позу: застоялся на месте.
- Мне нужна одна его вещичка.
- Достанем. – Пообещал Сэл. В определенном смысле, он чувствовал облегчение.
- Не перебивай! – Рявкнул Джокер и тихо хихикнул. – Мне нужны его карточки, Сэл. Его чудные белые карточки.
Сэла Маррони не беспокоило, какая часть его планов известна Джокеру. Никогда не беспокоило. Сэл Маррони подозревал – в последнее время, все чаще, - что Джокер знает все.
- Ты можешь забрать их из любого удобного тебе места. – Грязным теплым пальцем, Джокер вывел название на блестящей столешнице. Сэл кивнул. Одним махом, клоун выдул из стакана воду.
- Чудненько, Сэл. Просто чудненько. – Он повернулся к доктору и спросил. – Эй, Джонни! Который час?
Вещи, вещи, вещи. Вещи, которые только мужчина может сказать мужчине. Вещи, которые только ирландец может сказать ирландцу. Мы все родом с изумрудного острова – мы родом с другой планеты. Каждый ирландский мальчишка умеет драться. Каждый в детстве слышал «O my sadness, o my joy». У каждого ирландца глаза с другим фокусом. Свой взгляд на преступников, не любовь и на дом.
Только ирландка могла родить ребенка – которого с удовольствием спустила бы в унитаз. Полюбить его. И душить малютку, потому что кавалер обгадил их семейный маленький рай.
Только ирландка могла жить с моим батюшкой. Развод – непонятное слово. Нельзя – нехорошее слово. Он может бить тебя и твоего сына. А ты должна улыбаться – ты должна терпеть. На ночь, ты споешь своему ребенку «O my sadness, o my joy». Когда-нибудь, он тоже разучится плакать.
Эти скучающие девушки – девушки на миллион долларов. Робин вынырнул рядом с их «лодочкой», у причала – и ему предложили подняться на борт.
Середина осени – не сезон бикини. Но бикини им не требовалось. Даже в холщевом мешке, любая из этих дам имела бы товарный вид. Даже к холщевому мешку крепился бы правильный ценник.
Они пили глинтвейн с корицей, и скуластая немочка с тяжелым выменем объясняла: правильно произносить – «глюнтвайн». Эти девушки. Пятнадцать-двадцать тел класса люкс. Они передвигались по палубе, подпиливали ногти, поправляли шляпки. Они обходили вокруг Дика – кружили вокруг, как акулы. Пятнадцать разворотов Плей-Боя. Пятнадцать рекламных страниц маминого «Vogue». Красота в апогее. Мечта, доведенная до абсурда.
Не вежливо мастурбировать в обществе пятнадцати очаровательных женщин. В принципе – не вежливо. Пожалуй, это Робина и удерживало. Чувство приличия. Чувство уместности.
Он сидел рядом с ней в шезлонге, и Даяна – невероятная и бесценная. Она рассказывала:
- Я недолюбливаю такие поездки: мы торчим у пристани, а меня укачивает. – Она водила пальчиком по ободку стакана.
Она спрашивала:
- Ты уже согрелся? Так лучше? – Запрокидывала голову, чтобы убрать волосы, и продолжала.
- Я не видела Брюса уже полгода. Иногда мне кажется, что он завел себе какую-то проблемную подружку.
Всеблагой Боженька. Если – чтобы иметь все это – нужно быть Брюсом Уэйном. Хотел бы Дик Грейсон им быть.
- Знаешь, - говорила Даяна, поправляя кожаные браслеты на тонких запястьях. И на тонких лодыжках. – Раз в месяц они ругаются, и Брюс старательно доказывает, что он… Брюс. – Она улыбается. Тонко и сдержанно. Ее загар с медным отливом. Темные и светлые пряди. Индейская тематика.
Она говорит:
- Хотела бы я на нее посмотреть. Столько времени кружить Брюсу голову. Я еще не видела женщины, которая бы его так… волновала.
А как же ты?
- Я? – Она хохочет и прижимает руки к груди. – Я? – У нее красивая грудь. Это видно даже под свободным свитером. – О, Господи, нет! Ни разу! Никогда!
Он либо идиот – либо гей.
- Я тебя обожаю, маленький мой. Так мило. Напомни – как твое имя?
Ричард. Для друзей – Робин.
- А разве Робин – не Роберт? – Он хмурит свои темные брови. Небрежно и весело отмахивается. – Черт с ним. «Летай, малиновка, летай!».
Эти девушки. Они играют в карты. Переговариваются. Сплетничают в полголоса. Пьют. Они похожи на восточный гарем, и Даяна говорит:
- Дик – странное сокращение. Ни за что, ни про что – назвать человека членом. – Она смеется. И гладит его по щеке. – Не обижайся, милый. – Закинув руки за голову, вытянув ноги. Она рассуждает. – Наверное, когда-то это было почетно. «Такой Дик – что наверняка дик». «Самый дик из всех диков». – Она больше не кажется веселой. Скорее, печальной. Слишком опытной. Слишком мудрой. Слишком много всего повидавшей.
- Будем думать: Брюс еще не вышел из этого времени.
Голос Мистера Джей в наушнике – он как будто ненастоящий. Или ненастоящие пятнадцать моделей экстра-класса. Одно из двух. Лучше бы, мистер Джей.
Даяна возмущается:
- Я о глобальной трагедии – а ты возишься со своим плеером. – Наушник и детонатор. Сейчас я вам наиграю Бетховена.
- Это не плеер, а прибор. – Деловито врет Дик. – Я ради него нырял в эту помойку. И я очень внимательно тебя слушаю.
- По крайней мере, ты пытаешься слушать. – Прощает его Даяна. Полупьяная. Грустная и странная. – Видишь эту посудину? – Она подтягивается, держась за борт, и выглядывает, смотрит на мишень. – Это лодочка моего… приятеля. Он даже не пытался. Принципиально. Ни разу. – Она потягивается и сворачивается в клубок. Сонно шепчет:
- Хотя трахался он очень сносно.
Подкладывает кулачок под голову и сладко зевает.
- Чтоб он горел в Аду.
И Дик слышит в наушнике: «Который час, Джонни?». Желанье дамы – закон. Лодочка взлетает.
- Посмотри, что за прелесть! Она играет мелодию из мультика.
- Угу. Из «Сэйлор Мун».
- А ты откуда знаешь?
- Любимое дневное развлечение пациентов. Представь себе четырех маньяков, которые сидят рядком – поют и мастурбируют одновременно?
- Не буду представлять! Это омерзительно.
- Просто, когда у нас появилась ты, из комнаты отдыха убрали телевизор. Кто-то разбил экран.
- Да, я проработала недолго.
- И в основном с Мистером Джей.
- Экран, разумеется, разбил ты?
- Разумеется. При первой – и единственной – возможности.
Бар Моррисет, на Сорок Восьмой улице. Джонатан Крейн хотел купить его, потому что ему некуда было девать свою долю, купил – и подарил Бэйби Дол, потому что ему нечего было делать с баром. Бэйби. По слухам, в ту ночь она плакалась ему, что ей почти сорок – и все равно ей не продают сигареты. Он подарил ей бар, чтобы они могла продавать сигареты и виски сама. Чтобы перестала тягать его Лаки-Страйк.
В этом городе только два места, где бывает Пингвин. Так говорит Харли. Так говорит Иви. Так говорят все, кто знают.
Первое место – Атлантика. Клуб самого Пингвина. Второе – Моррисет. Конкурент клуба Пингвина. В Атлантику без предварительной проверки и приглядки Барби никто не возьмет. Им и не нужно, чтобы брали. Им нужно, чтобы Пингвин пришел в Моррисет сам или захотел снять Барби на ночь. Им нужно, чтобы Пингвин растаял.
- Это гораздо легче, чем кажется. – Говорит Иви. – Не вспомню женщины, которая бы его трогала. Даже проститутки не берутся, - сообщает она доверительно. – Кажется, он умрет девственником.
Барби выходит на сцену третьим номером. В блестящих туфельках с пряжками, в белых гольфах. «Девочки», которые встречают ее на пути. В гримерке. У сцены. Они улыбаются и поправляют ее волосы. Дают советы и желают удачи. За десять лет обучения в школе: никто и ни разу не было с ней настолько приветлив.
На сцене невероятно много света. Ужасно жарко. Ее кожа меняет цвет, она меняется – сама, целиком. Кто-то называет ее куколкой. Барби застывает в черной щели – между левым краем блестящего занавеса и правым. Разминувшись с партнершей. Напротив тонкого, черного шеста. А когда Барби слышит «фон» - она шагает вперед. «Super massive black hole». Она танцует – как умеет танцевать любая девочка-подросток. Перед зеркалом или на футбольном поле.
Черно-белые лица. С черными блямбами вместо глаз. С мокрыми губами и сальными взглядами. Это правда похоже на веселую игру.
И Барби танцует. Вертит задом. Раздвигает ноги. Обнимает шест. Откидывается назад, ухватив его коленями. Роняет жилетку. Она ищет взглядом самого корявого, неприятного клиента. Урода с глазами дрочилы, с самыми потными руками и с самой мокрой губой. С самой пьяной рожей, почти без наличных. Она играет свой спектакль для него. Для того, на чье место можно всунуть Пингвина.
Они вопят и хлопают в ладоши. Суют ей деньги – и Барби не знает, как правильно их забирать. Она берет монеты в рот. Сплевывает на сцену. Делает шаг из юбки.
Ей нравится эта игра. Действительно, нравится.
-
-
30.12.2008 в 17:00-
-
30.12.2008 в 17:01-
-
30.12.2008 в 17:01-
-
03.01.2009 в 11:22Спасибо.) Правда (хотя я рада видеть Ваш отзыв даже в тройном экземпляре) один вместо трех - это жестокое разочарование.)
-
-
03.01.2009 в 18:51Super Massive Black Hole maybe?
И вообще, чем дальше распутывается Ваша история, тем жутче (?) от нее делается.
Жду с нетерпением дальше, потому что делать ставки на то, чем все это обернется мне бессмысленно.
-
-
04.01.2009 в 18:13