Бэтмен: навсегда

[parafiliya]

Здравствуйте, дорогие участники сообщества)
Мне, как заядлому слэшшеру очень хотелось бы узнать:
Существуют ли фанфики по "Бэтмен: нвсегда" с пейрингом Бэтмен/мистер Загадка, Двуликий/мистер Загадка (которого играл Джим Керри)?
Очень и очень хотелось бы прочесть что-либо именно по этому фэндому.
Люди, пожалуйста!!! Помогите найти и скинтесь в эту темку?

@темы: слэш, фанфик, бэтмэн/кто-нибудь еще

---

Свобода быть мёртвым без всяких причин

[марронье]

Автор: Rapier ака Марронье
Название: "Свобода быть мёртвым без всяких причин"
Пейринг: Бэтмен/Джокер.
Рейтинг: PG-13.
Саммари: кхм... не люблю спойлеры.
Дисклеймер: всё принадлежит Марвел.Отдельные строки (с) Дельфин, поскольку вдохновлено песней "Рэп"
От автора: вообще, мой первый фик по этому фэндому, фик, полагаю, объективно плохой, и очень боюсь его сюда выставлять.

Бэтмен.
Твоя кожа на вкус как имбирь, она пряно горчит, обжигая кончик моего языка, и - когда я сглатываю, пробуя твой вкус, - горло. Наверное, это твои белила, и это всё было бы так неправильно и ирреально, как и те сны, что приходят по ночам больным в Аркхеме, и то, что я вижу сейчас перед собой - почти что сюрреалистично, где-то на верху, над реальностью, но наша с тобой на двоих реальность кошмарнее сна.
Наша с тобой на двоих реальность, она как галлюцинация под экстази, ЛСД, кокаином...
Наша с тобой реальность - опиум для них, других, и игла в вену для нас двоих.
Само зрелище - абсурдно. Абсурден сам факт того, что ты сейчас вздрагиваешь от моего прикосновения, и смазанный с потом грим стекает маслянистыми, странными местами светло-бежевыми от пудры, местами красными от жирных ошмётков карминовой помады липкими ручейками, неаккуратными каплями, пачкая мои пальцы.
Абсурден сам факт твоей лихорадки, абсурден сам факт того, что ты бел и без слоёв краски.
Абсурден сам факт того, что ты ПОБЕЖДЁН. Что ты позволяешь мне пробовать себя. Такого горько-имбирного, такого терпкого. Пробовать, скользя по твоей коже языком.
Зачем? Это что-то, оставшееся от тщеславия, это что-то, оставшееся от испорченности, это что-то, что будет моей прихотью и волей победителя. Я просто сделаю это.
Ты смотришь на меня презрительно, и ты... не улыбаешься. Я замечаю быстрые судорожные движения языка, скользящего по пересохшему тому, что было ранее губами. По тому, что сейчас не сложится в усмешку, и по тому, что я никогда не решился бы... решился бы... не решился бы?...

Джокер.
Не смотрю на тебя, не смотрю на то, что передо мной, и на то, что сдерживает меня сейчас, влажным следом по моей шее, крепко.
Мой мир, знаешь ли ты, окрашен в краски фовизма - краски кислоты, краски буйства, краски непризнания, болезненно яркие краски изломанных фигур и тел в их собственном парадоксальном, раскрепощённом танце, и ты окрашен тоже. Ты сам - одно пятно сочного чёрного цвета, самого яркого и экспрессивного, пятно солнечного затмения, я - сгусток красок, которые растекаются под тобой.
Мою яркость замажут рано или поздно. Цветом машин на серых улицах Готэма, цветом фигурок людей где-то внизу, если смотреть с крыши, твоим цветом, цветом Готэмского Героя. Только я пропитаю твои перчатки, когда ты прикоснёшься ко мне, я останусь в тебе - каплями своей краски, своими изломанными линиями, своими рваными чертами и росчерками, я отмечу тебя.

Бэтмен.
Я не решусь зайти дальше, чем я запретил сам себе. Я не решусь пересечь границы, которые я начертил сам уже давно. Это обойдётся мне слишком дорого.
Стоило бы уже вывести "конец", знаешь ли, твоей кровью и ошмётками грима, и поставить где-то рядом точку ввиде кровавого пятна простреленной головы, стоило бы. С маленькими серыми крупинками в пятне крови.
Стоило бы поступить сейчас так, как поступил бы любой сраный готэмский коп, когда ты повержен.
Есть только одна вещь, которая меня останавливает. Невозможность, ложность и фальшь всего происходящего.
Именно потому я обещаю только себе.

Джокер.
Твои руки сейчас такие неуверенные, да? Ты несвободен от лжи и игры, и, всё, что происходит с тобой, он должно быть правдой? Тебе не нравится моя игра на двоих? Тебе не нравится, что в ней не нашлось места ни Рэйчел, ни Гордону? Тебя успокаивает то, что по справедливости, по всем законам мира во всём мире и обывателей, я повержен сейчас? Герой, твоя свобода - кольцо стали, вбитая в детское горло пустышка, глоток абсента за возможность дышать и просить прощения перед ними всеми.
Ты не решишься меня убить, ты не решишься даже выполнить обещанное, твоя свобода ограничена моралью. Твоя свобода ограничена всем тем, чем ты жил до этого. Твоя свобода сдавлена всем тем, чего ради ты надел этот костюм. А моя свобода - свобода быть мёртвым без всяких причин. И даже без таких причин, как ты.

@темы: бэтмэн/джокер

---

[Sandra-hunta]

Когда Ницше плакал.
Фандом: Бэтмандиана.
Рейтинг: NC-17.
Пейринг: Джокер/Крейн, Бэтмен/Крейн, намек на Иви/Харли.

Его тонкое, угловатое, гибкое тело. Оно извивается под Брюсом, и Брюсу кажется, что он мог бы кончить вот так – просто лежа в своей постели, подождав еще пару минут.
Джонатан смотрит на него этими голубыми глазами – Джокер назвал их неподражаемыми, и этот чокнутый клоун был абсолютно прав. С тем, что Джокер может быть прав, Брюсу Уэйну приходится соглашаться все чаще.
Джонатан и его лживый надломленный голос.
- По правде говоря, я немного отвык. Постарайся быть нежным.
Он найдет способ быть жертвой, это чертовски удобно – хотя Брюс вполне нежен, он нежен всегда или почти всегда. И у Джонатана не получается настоящей улыбки, а выражение на его лице… ну, это его выражение, вы непременно догадаетесь, о чем идет речь, если по крайней мере однажды встречались с Джонатаном Крейном. «Чтоб ты сдох, козел». Оно у него всегда такое.
Он запрокидывает голову и подается на встречу, когда Брюс входит в него. Это не страдание на его лице. Только маска страдания. На самом деле, за своими зеркальными щитами, за высокомерным взглядом и извечной позицией оскорбленной жертвы, он прячет свои подлинные чувства, реакции и мотивы. Свою уязвимость, слабость и потребность в тепле. В направляющей руке – да, несомненно, в первую очередь. Он боится раскрыться. Он боится признать очевидную вещь: он получает не меньше, чем Брюс.
Он одинок. Ему нужна поддержка. И ему нужно это – все это, и разумеется, ему нужен секс. Их отношения не протянули бы так долго, если бы все было иначе.
Иногда Брюс чувствует свое превосходство. Пожалуй, чуть чаще, чем иногда. Свою силу, свою правоту, и прелесть тех преимуществ, которые дает стабильная психика. Он чувствует себя польщенным – исключительным, – когда Джонатан стонет в его руках, когда раскрывает для него свои мягкие губы, и это похоже на реванш, на окончательную и явную победу.
Иногда… Джонатан, с ним очень нелегко. Так нелегко. Меньше всего на свете Брюс хотел бы причинить ему боль – чрезмерную боль, ведь от умеренной боли, от малых доз, еще никто не умирал, а Крейну она идет. В такие моменты Брюс называет его – про себя – только Крейном, в память о старых временах, об их первых встречах. Но игрушки игрушками, а реальность говорит совсем не в пользу Джонатана. И хотя Брюс убеждает себя, раз за разом, в том, что это болезнь, что Пугало, эта часть личности Джонатана, причиняет самому Джонатану не меньше вреда, чем окружающим, а он бы хотел, безусловно, хотел от нее избавиться… иногда невозможно до конца держать эмоции под контролем, не удается запереть под замок ярость. Иногда Брюс немного перегибает палку, и это нужно признать. Слишком много крови, слишком много безответственных шагов. Но если бы Джонатан не чувствовал необходимости в наказании, не чувствовал своей доли вины, он бы не возвращался назад, правда? Он бы не вернулся назад. Не предлагал ему свое тело. Не лежал бы в его кровати.
В жизни Брюса Уэйна была тысяча мелких секретов, большой секрет и очень большой секрет. Бэтмен и Джонатан. О Бэтмене он смог рассказать Альфреду, мог рассказать Рэйчел, надеясь, что со временем, может быть, они поймут, но о Джонатане Крейне он не мог рассказать никому. Кроме них двоих, в этом Брюс был уверен, никто не смог бы разобраться в сути вещей. Стороннему наблюдателю не удалось бы понять то, что происходило между ними.
Свои законы. Своя справедливость. Свои баланс и равновесие, если хотите.
Конечно, Джонатан никогда не был Мистером Хороший Выбор. У него был отвратительный характер, он был совершенно аморален и эгоистичен, он не воспринимал события в масштабе и не задумывался о последствиях, он мог быть жестоким и циничным, но, поднимая в воздух его тело – послушное и неподвижное – или глядя в его спящее лицо, Брюс прощал ему все его недостатки, его ошибки, его преступления. Смерть Рэйчел – они никогда не говорили об этом, но Брюс знал, что Джонатана она обрадовала. Джокер. О нем они тоже не говорили, но Брюс сделал бы все возможное, чтобы держать Джонатана подальше от края, он хотел бы спасти его – если бы Джонатан по крайне мере попытался спасти себя сам.
Джонатан. Брюсу потребовались годы, чтобы научиться отделять симптомы болезни от непосредственных проявлений Джонатана Крейна. Брюс говорил себе: он не виноват, он не может за себя отвечать, он не знает сейчас, что говорит – и тем не менее не всегда успокаивался, не всегда вел себя разумно. С другой стороны, кому удавалось всегда вести себя разумно?
Его ресницы – они дрожали, и иногда Брюс замечал, как на них поблескивают мелкие бисеренки-слезы. Его волосы – после вереницы кукол с этикетками Шанель, Дживанши, Мажи Нуар и Кинзо, его запах, неповторимый и человечный, Брюс принимал, как чудо. Его уши. Если лизнуть кожу под самой мочкой, можно заставить его вскрикнуть – верное средство.
Шрам на груди, сразу под левым соском. Безволосый гладкий живот и длинная, извилистая розовая линия на бедре: Брюс не хотел думать о том, кто лезвием вывел ее. Костяшки его пальцев и его стопы. За четыре года Брюс изучил его тело, хотя хотел бы узнать гораздо больше. Он знал, что Джонатан облизывает середину губ кончиком языка, когда нервничает или сосредотачивается на чем-то, но не знал, ест ли он мясо. Он почти не реагировал на непосредственное прикосновение, но мог кончить, если правильно обработать внутреннюю сторону его коленей и бедер. Брюс это выяснил – но так и не узнал, какая у него любимая книга и верит ли Джонатан в Бога. Пьет ли молоко. Любит ходить пешком – или мечтает о хорошей машине. Переживал ли когда-нибудь из-за своего роста. Ладил ли с сокурсниками в колледже. Да, и как он относится к музыке?
Был большой секрет. Конечно, был Большой секрет. Его охрана была первостепенной задачей, но…
Джонатану не обязательно было об этом знать, но, в глубине души, Брюс признавал, что совершил ошибку. Не было рецидива, не было никаких антиобщественных замыслов. Но у Джонатана Крейна появилась своя автономная жизнь, а Джонатан Крейн, в свою очередь, был жизнью Брюса Уэйна, и Брюс не мог обойтись без него.

Когда в половине четвертого Альфред вошел в его спальню, чтобы узнать дальнейшие распоряжения касательно мисс Настази Осински - супер-модели откуда-то из Восточной Европы, собиравшейся прибыть на коктейль… когда Альфред вошел в его спальню и заметил, что тень на подушке мастера Брюса гораздо темнее и четче, чем ей положено быть… Альфред решил, что у него есть повод для беспокойства. Когда с другой стороны кровати он увидел будильник с треснувшим стеклом, когда осторожно повернул голову мастера Брюса и убедился в том, что на подушке осталась кровь, - повод для беспокойства превратился в сигнал тревоги.
Впрочем, когда мастер Брюс зашевелился и заворчал во сне, когда он вяло и сонно махнул рукой вперед и пробормотал:
- Крейн…
Альфред вполне восстановил душевное спокойствие.
- Нет, сэр. – Ответил он с едва уловимой улыбкой. Одна-другая подобная встреча, и либо доктор перестанет сваливаться на бегонии и станет входить через дверь, либо мастер Брюс войдет в привычную колею и отправит его в желтый дом. Падения молодому человеку всегда на пользу, особенно если они не слишком болезненны и дают возможность трезво оценить положение дел.
- Что случилось? – Брюс щурился и мотал головой на подушке, стараясь унять боль или прогнать дремоту.
- Ничего особенного. – Доложил Альфред. – Все в порядке вещей.

Женщина-вихрь. Женщина-шторм. Взрыв в атмосфере. Лесной пожар. Огонь и кровь.
Авиа-катастрофа – самая большая в истории.
Ты не уйдешь равнодушным, ты не сможешь отвести взгляд.
Когда она входит на кухню, звуки стихают. Ни разговоров, ни мурлыканья, - даже старый холодильник не щелкает.
- Рыжик!
Харли обнимает ее, и она без труда поднимает Харли в воздух. Она носит техасские шляпы и мужские плащи-чемоданы. Кожаные сапоги оплетают ее ноги, обтекают ее тренированные крепкие икры. Ее грудь – над и под корсетом ее так много, что она кажется неправдоподобной.
Ядовитый Плющ нахлобучивает шляпу на Харли Куин, ее собственные волосы, рыжие волосы, выплескиваются на плащ – точно томатный суп на кухонный пол. Джонатан Крейн проходит мимо и наливает себе из кувшина холодный растворимый кофе.
- Рыжик. – Тает Харли, Робин вжимается в стул, а Джонатан думает: «Если бы я мог быть таким же безответственным».
- Пэм.- Он кивает гостье, в рабочем порядке. «Если бы я могла стать такой же самостоятельной», думает Харли и пододвигает подруге стул. Иви садится «верхом».
- Джонни, за тобой должок! – Она вытягивает руку в перчатке, целит в доктора указательным пальцем. – Мне пришлось угонять чертову фуру! - Она носит маскарадные перчатки по локоть: в определенном свете, они похожи на резиновые, ну, для чистки.
Робин вздрагивает, когда она поджимает свои яркие и пухлые, опасные губы. Джонатан опускает глаза, отвечает покаянной улыбкой. Про себя: он считает, что она ведет нечестную игру, что неправильно провоцировать мужчин и наказывать их за естественные реакции, но он не будет спорить с ней о способах выживания: она так похоже на Джея, она даже юбки носит не чаще него, и Джонни старается как можно меньше спорить с ней.
Она смотрит на него и меняется в лице. Она хочет спросить: «Что с тобой такое?». Всматривается внимательнее, щурится и морщится.
Рот у доктора опух, волосы торчат в разные стороны, и на шее – засос. На босых ступнях – следы краски.
И Пэм говорит:
- Смотрится так, будто тебя трахала троянская армия.
- Ничего подобного. – Невозмутимый, хладнокровный и слегка тщеславный, доктор придвигает к себе табуретку и садится подальше от стола.
- А это рубашка Джокера?
- С чего ты взяла?
- Она фиолетовая.
- Мне тоже нравится этот цвет.
- Она от Пако Робана. – Непримиримо заявляет Иви. - Ты не потратишь двенадцать тысяч на рубашку, даже если они свалятся на тебя с неба.
- Ок. – Доктор сдается без потерь. – Что я мог сделать, если он ушел в моей?
Они улыбаются. Украдкой поглядывают на Харли, и улыбаются шире, когда понимают, что она улыбается тоже.
Иви надкусывает оладью и возвращает на тарелку.
- Тебе нельзя готовить, – утверждает она. Пэм верит: даже в плохой женской стряпне виноваты мужчины. – Тебе не нужно этим заниматься: ты хороша во многом другом! А что это? – Иви хмурится: Робин только что попал в поле ее зрения.
Сказать, что ее заносит, - попросту ничего не сказать.
- Это Робин. – Отвечает Харли. Она выглядит счастливой.
Ядовитый Плющ протягивает Дику руку в перчатке, ее рукопожатие крепче, чем у любого мужчины, которого Дик встречал, крепче, чем у его отца.
Она представляется:
- Памела Изли.
Бедный Робин, потерянный и недоверчивый. Он сидит за завтраком с тремя живыми заголовками криминальной хроники, а четвертый вышел проветриться.
Белая грудь Памелы. Это даже не четвертый размер, и Робин думает: «Если бы я мог ей понравиться».
Он думает:
«Я отдал бы все, чтобы понравиться ей».

- Дай мне второй насос. – Доктор стоял на коленях у ржавого железного листа и возился с хромированным ящиком, выбивая перочинным ножом пенопласт из разъемов для трубок. Гаечный ключ оттягивал его нагрудный карман, Дик видел бледно-серые кляксы жвачки, прилипшие к его подошвам. Пиджак, который он надел, был щедро присыпан черной пороховой пылью, и доктор то и дело тер о запястье покрасневший нос.
- А разве сейчас он нужен? – Робин не хотел спорить, но они еще не распаковали и не подключили первый, а при сборке с большим количеством деталей могла возникнуть нешуточная путаница, это Дик испытал на собственной шкуре, но…
- Просто дай его мне. – Доктор обернулся, держа перед собой блестящий и неунывающий кей-бард. Нет. Не перочинный нож. Совсем.
- Как скажете. – Действительно не следовало спорить: доктор Крейн был настроен очень решительно, и потом, он наверняка знал, что делает.
Дик полез искать опись среди резаного картона и фабричной пленки, зашуршал листками, отыскивая порядковый номер. Эта сборка напоминала ему о феврале, когда они всей семьей застряли в придорожном мотеле, за двести миль от Метрополиса, и собирали колыбельку для крестника хозяйки. Это было похоже на рождество.
- Он в красной коробке. – Не глядя, прервал его доктор Крейн.
- Я просто хотел…
- Открой. – Отрезал доктор.
- Но… - Явно не следовало спорить.
- А если там его не окажется, - мягко пояснил доктор Крейн и улыбнулся Дику не своей, официозной и совершенно жуткой улыбкой, - откроешь другую. Не так ли?
Доктор Джонатан Крейн. Ему не нужен был ни чертеж, ни опись, хотя мисс Изли выкрала аппарат со склада со всеми сопутствующими бумагами. Он совершенно точно знал, что делать, и к трем часам перед ними вырос натуральный самогонный аппарат. Они подвели его к электричеству, проверили крепления и контакты, герметизацию и плотность труб, а когда настало время подсоединять воду, доктор Крейн попросил Дика сходить к Харли за старым масляным фонарем и чем-нибудь сладким.
- Не вздумай откусить кусок. – Строго напутствовал его доктор, и Робина это позабавило, но он послушался.
Они вышли на задворки, доктор разводным ключом подцепил и сдвинул крышку люка.
- Откуда Вы так хорошо знаете эту машину? – Из люка потянуло теплой гнилой вонью. Доктор Крейн опустил вниз фонарь на всю длину своей руки и, скривившись брезгливо, стал спускаться по скользкой приваренной лестнице, зажав ручку фонаря в зубах.
Робин полез за ним.
- Я ее сделал. – Ответил доктор, освободив рот от тяжелой ноши и разминая подбородок. – Эта версия создана по моим чертежам, модифицированным военными. Только на первый, поверхностный взгляд кажется, что сумасшедшие или нелегалы не приносят обществу пользы. – Он усмехнулся. Его лицо казалось откровенно, уродливо и резко бледным, а впалые глаза щедро обрисовывали тени. – Откуп у тебя с собой? – Робин нахмурился. Доктор посмотрел на него, сухо и недовольно, как смотрят учителя математики на конченных двоечников. – Сладкое?
- Да. – Поспешно ответил Дик и, как бы в доказательство, похлопал себя по карману.
Канализационный ход ни чем не отличался от киношных поделок или картинок в комиксах: так думал Робин, прежде чем заметил – чего-то явно, противоестественно не хватает. Вонь и сточные воды. «Вспотевшее» железо и слизь, липкие пористые стены и звук непрерывно капающей, текущей, бурлящей и падающей воды. Железные предохранительные решетки.
Они шли вперед, доктор держал фонарь на уровне глаз и напряженно вслушивался в однообразные шумы. Дик заметил конец антенны, торчавший у него из кармана, и удивился: навряд ли, очень навряд ли здесь ловит связь…
Где-то вдалеке – а может быть, совсем близко, звуки здесь то тонули во влажном мареве, то уносились вперед, - раздался всплеск, и доктор Крейн крикнул:
- Соломон! – Наигранно радостно и вожидательно. Эту интонацию Дик терпеть не мог. Мама тоже. Она говорила, что так женщины после менопаузы сюсюкают с чужими детьми: лживые, хладнокровные стервы… - Соломо-он! – Позвал доктор нараспев. Всплеск, еще один, чем ближе, тем больше звук напоминал шаги.
- Давай сюда. – Процедил Крейн чуть слышно и протянул Дику раскрытую ладонь.
Робин сначала почему-то схватился за нее – хотя он был уверен в том, что ни чуть не нервничал – и доктор сжал ему руку так, что обязательно должен был оставить синяк.
- Где она? – Доктор Крейн. Он глубоко вдохнул, его грудь поднялась, он расправил плечи и повернулся к Дику. И Дику показалось, что этот человек его сейчас ударит. Так, как не бил еще никто. Так, что ему не удастся защититься. Он влез в карман и вложил в протянутую ладонь липкую плюшку. Крейн улыбнулся сжатыми губами. – Хороший мальчик.
И вот тогда Робин чуть не упал в обморок. Он услышал. Услышал второй голос. «Соломон». Дику даже в голову не приходило, что доктор ведет речь о чем-то… реальном. Настоящем. Об этом.
На грязную воду, подсвеченную фонарем, легла непомерно длинная тень.
- Соломон Гранди, в понедельник родился, - это существо бубнило басом и надвигалось на них, тяжело переставляя ноги и ворочая руками-жерновами. Доктор Крейн глядел на него снизу вверх, глазами девочки школьницы, доброжелательно, весело и почти кокетливо.
- Соломон Гранди, в понедельник родился… - бубнила тварь.
Соломон Гранди. Готэмский аналог крокодильчиков в канализации. Миф, похлеще Бугимена. Мутант-каннибал, тупая жестокая махина, фатум из дерьма и грязи… доктор Крейн, отставивший фонарь, убравший за спину руки. Доктор Крейн, щедро протянувший ему плюшку.
- Соломон Гранди, - повторил Бугимен недоверчиво, его толстые, грязные и стертые пальцы только чуть шевельнулись, а Дик готов был обмочиться от страха, - в понедельник родился…
- Во вторник крестился, - нежно и напевно продолжил доктор, протянув плюшку чуть дальше, - в среду учился, - он кивал, мягко и плавно, вслед каждой фразе, - в четверг женился… - тварь неуверенно и медленно потянулась за плюшкой.
Дик услышал:
- Ты не против, если мы поработаем здесь?
Доктор Крейн. Его кисть рядом с рукой Гранди смотрелась игрушечной.
- Мы будем очень тихими.
Доктор сказал:
- Иди погуляй, хорошо?
Он сказал:
- Дик! Давай за трубой.
Когда они поднялись на второй ярус и открыли разъем в водопроводе, Робину казалось, что он смотрит на себя издалека. Откуда-то далеко сверху. Когда они выбрались наружу…
- Теперь все, что нам нужно – очень горячий и эффективный душ, - сказал доктор.
Когда они выбрались наружу – Дика как будто ударило в грудь и он упал на асфальт. Впервые в жизни он упал в обморок.
Ощущение влюбленности есть ощущение абсолютно иррациональное. Физическое влечение находится на первом плане, даже если голова занята исключительно высокими образами, стихами Шелли и белой пастилой. К слову, умиление и нежность, которые родители испытывают к ребенку, напрямую связано с чувством влюбленности и влечением, но люди не любят об этом говорить. Когда я поделился своими соображениями с Джеем, ему они понравились.
Джей всегда был охотником за откровенностью – не охотником за деньгами и не охотником за людьми. В определенном смысле, он любил человечество, любил Готэм, любил окружающих гораздо сильнее, чем герои, спасители, родные и близкие. Он был живо и глубоко заинтересован «в каждой мордашке, в каждой головке, в по-дарочке – в каждом сундучке». Он был бесподобен и восхитителен. Мне кажется, именно поэтому меня и тянуло к нему, но, вероятнее всего, я ошибаюсь.
В Готэмском Университете в первом же семестре нам объясняли теорию Маркса и процесс производства духовных благ. Наш профессор сказал: факт – мужчины создают духовный мир и вкладывают в искусство, а женщины потребляют. Все лучшие песни. Если они находят отклик, мужчина хочет научиться объясняться так же внятно и ярко, а женщина хочет услышать такое же романтичное поэтичное объяснение. Другими словами: мужчина хотел бы написать песню, а женщина – чтобы песню написали для нее.
Влюбленность иррациональна. Мужчинам необходима база, которая вернет им чувство стабильности. Женщинам – оправдание, отдача. Плата.
«Я люблю ее. Я хочу знать – как и почему именно».
«Я люблю его. Чем он это заслужил и как этого добился?».
Все эти рассуждения довольно любопытны, но что бы посоветовал мне сделать мой профессор, при условии, что полов психология выделяет пять, а единственный вопрос, который я задаю себе:
«Может быть, я люблю тебя. Почему для тебя это должно иметь значение?».

Джонатан. Ангелы поцелуют твои глазки. Мой милый славный Джонни, мое сокровище.
Джек спрашивает:
- Как сделать тебя счастливым? – Словно циркулем путешествуя по карте, он едва касается губами отметин на теле доброго доктора. Засоса на его шее. Синяков на его горле. Побагровевших укусов на его плечах. Его порезов и шрамов.
Закончив с ним, Джек убирает со лба доктора тонкие прядки, мышиные хвостики, и покрывает мелкими, быстрыми, детскими поцелуями его тонкое бледное лицо. Осторожно и почти робко, Джек гладит его руки, его локти. Целует его ключицы.
- Сокровище. Когда у тебя день рождения?
Забота. Предупредительность. Благодарность. Джонатану это кажется забавным, для него лишний трах – капля в море, для Джокера – само море. Одна из первейших ценностей. Лучшее, что может один человек дать другому. Самое большее, что можно для него сделать. И Джонатан делает – с легкостью, с радостью. Он смотрит в темные серьезные глаза и слизывает грим со своих губ. В постели тепло и сыро.
Джонатан отвечает:
- Пятого ноября.
Он притягивает Джека к себе и прижимает его голову к своему плечу.
Он говорит:
- Я счастлив.
Он целует Джека в макушку.
- Не беспокойся. – По ощущениям, есть что-то общее между волосами Джея и морской капустой.
Крейн выбирается из-под Джокера и устраивается сверху. Джонатан наклоняется и прижимается лбом к его лбу.
- Я всегда буду возле тебя.
Такие минуты. Они оба стараются по них забыть. Джокер не любит быть слишком серьезным и чувствительным, Джонатан Крейн не хранит в голове резервный запас вранья. Тем более, если не уверен в том, что врет. Что врал. Тем более, если лучше бы быть уверенным.
Такие моменты. Когда лезешь за грань близости, обратно возвращаться неловко и мерзко. Совсем близко подкатывает тоска. Такие моменты единения и растворения. Это только моменты.
Гораздо чаще, они вспоминают другие дни. Другие ночи. Джонатан, он вспоминает прошлый творческий кризис, он вспоминает, как они встретились через месяц после ограбления банка на Сэмпл-Стрит.
Лампочка под потолком мигала и шипела. Кое-где со стен обвалилась краска. Матрас в подсобке старого склада пропитался пылью, пах кисло, и Джонатан всеми силами старался не закашляться. Жирный и сладкий клоунский грим покрывал его губы, попадал в рот. Следы от укусов на плечах ныли, а ноги явно не стоило сводить до поры до времени.
- Между прочим, - ладонь Джокера на его спине, неестественно гладкая и уже остывшая. Джонатан почти не почувствовал ее. Ощущения притупились, тело, от плеч до середины бедер, немело от напряжения. Когда из него выскользнул обмякший член, до Крейна дошел только отголосок движения – никакой боли. – Между прочим. Ты вопишь, как сисястая школьница в порнушке.
- Вот поэтому этика не допускает связи между врачом и пациентом. – Джонатан потянулся за очками, холодная стальная дужка защекотала ухо. Его рубашка и запутавшиеся в ногах брюки, тряпка, брошенная на матрас вместо простыни, его кожа и тело на нем – все было холодным и мокрым. – Противостояние и подавление. Шесть раз подряд – это слишком, ты не находишь? – Холодная и гладкая рука легла ему на плечо, развернула на спину. Пухлые влажные губы скривились от боли, но Крейн заставил себя улыбнуться. – Спасибо. – Он попытался подняться и сесть на матрасе, но Джокер толкнул его обратно – жестом фокусника, произносящего абра-кадабру над шляпой с кроликом.
- Такие тонкие косточки. Дунешь, - он резко выдохнул Крейну в лицо и отпрянул, быстро облизнул размалеванные губы, - и переломятся. Ай-ай-ай. – Нервным, каким-то суматошным движением, мелко перебирая кончиками пальцев, он убрал волосы со лба Джонатана. – Какое хорошенькое личико. Заходил бы ты почаще, добрый доктор. – Крейн осторожно шевельнулся – и снова упал назад.
- Я не мог вернуться раньше.
- А ты и не пытался.
- Как мне тебя убедить?
- Печаль, печаль и грусть. Ты превращаешь меня в Пьеро. Меня не хватит на седьмой раз, так что приходится верить на слово.
Джек. Он думает о той ночи, когда нашел Джонни «с ленточкой». На бесплатной парковке в северном Готэме. У перил, на втором ярусе, где почти не было машин, а из углов посбегали бомжи, бросив свое тряпье и картонки. Там было пусто, и Джек пристрелил охранную камеру.
Джек позвал его. Похлопал по щеке. Джонни не отзывался – и не шевелился. Его руки были примотаны к ограждению, к тонкой железной трубе, крепкой черной дрянькой, бэт-леской. Они едва заметно опухли, линии стали более плавными, а это означало, что Джонни не сможет шевелить руками еще часа два. И он не подогнул под себя ноги, как делал обычно. Они торчали в стороны. Джокер назвал бы Джонни покойником, но это была слишком печальная мысль.
- Скери. – Повторил он. – Джонни. Эй! Доктор Джонатан Крейн! – Когда крови много и она подсыхает, пахнет так сладко. Как из кофейни на углу Питти и Вашингтон-стрит.
А вот сперма – наоборот. Сперма начинает вонять гораздо раньше, чем кровь.
Когда Джек срезал руки доктора с трубы, они упали и ударили Джонни по животу, резко и тяжело. Джонни не реагировал.
- Джонни, - посетовал Джокер и сдвинул вместе обмякшие протянутые ноги. – Ты как обычно в полном дерьме. – Примерившись, Джек взвалил тело на плечо и поднял в воздух. Доктор был легким, он всегда был легким, не заметишь, есть он или нет…
На точке, Джек свалил тело у стены. У него появилась хорошая картинка в голове, занятная картинка. Прошло два, или три, три часа, прежде чем он проверил у доктора пульс. Сердце билось. Джек успокоился.
А чтобы убедиться, что Джонни – здесь, что он настоящий, Джек сделал пометку. Об этом помнили они оба.
Джонатан. Вот он лежит на матрасе, на боку, сцепив под подушкой руки. Он раздет догола. Он облизывается то и дело и часто дышит, стараясь не стонать, не кричать, пока лезвие движется в его мясе.
- Сокровище, тут главное не двигаться. – Радостно наставляет его Джокер, рука вперчатке, рука с ножом, сдвигается издевательски медленно. – Посуди сам, - рассуждает Джей. Нож упирается в бедро под прямым углом. Доктору кажется, что лезвие все глубже погружается в тело. – Я могу не справиться с управлением и поранить тебя, а я не хочу тебя поранить – нет, нет. – Джек поддергивает воротник расстегнутой рубашки, Джонатан смотрит на него через плечо. Бедный добрый доктор: мордашка такая, как будто он вот-вот сблюет.
Горячая густая кровь медленно стекает с бедра по ягодицам и собирается на матрасе. Тело обильно покрыто потом, липким и едким. Оба тела. Джонатан не спрашивает, зачем Джек делает это. Джек не объясняет. Прошло несколько дней, с тех пор, как они прячутся в заброшенных домах Мясного Пригорода. Прошло несколько дней со дня битвы за душу Готэма.
Джонатан не спрашивает, зачем. Джек не объясняет. Хотя он мог бы объяснить – мог бы, правда. Вот этот изгиб расскажет ему, как Джонни поцеловал его в подсобке. А вот этот – как паскудный ублюдок уполз из кучи бабла и не сказал ему ни слова. А вот этот – как Джонни спас его шкуру.
Выпуклый розовый шрам на его теле, извилистый, как волнушка на детских рисунках. Он напомнит Джеку о том, что было. Он докажет, что это было. И когда Джек начнет забывать историю – он вспомнит, достаточно только взглянуть. И он слизывает кровь, всасывает ее в себя, а доктор шипит и ругается в подушке. Джек приклеивает к его бедру больничный пластырь – держит на ладони и сочно хлопает по порезу. Задохнувшимся слабым голосом, Джонатан выдает:
- Подонок. – Его трясет, и Джек думает: может быть, ему холодно. Укрывает его своим пальто.
Все, о чем Джонни спрашивает, уткнувшись в подушку:
- Почему там?
И Джей охотно отвечает:
- Но я не мог нарисовать у тебя на лице, - нарисовать, - а нужно, чтобы всегда останавливался глаз.
Их маленький семейный альбом. Их воспоминания. Как они почти сутки провели в пустом мусорном баке. Как отсиживались на кухне в китайской забегаловке, пока полиция переворачивала все тематические точки: балаганчики, театральные лавки и места славы серийных убийц. Как танцевали на каменном карнизе – три метра – башни Уэйна. Они танцевали вальс. Джонатан мог бы сказать, что это похоже на полет.

Закон змеи, кусающей себя за яйца. Да, детишки. Есть такой маленький ублюдочный закончик, по которому нам приходится жить. Сверхублюдочный закончик – честно говоря. «Если хотите знать мое мнение».
Раз в неделю, ты должен напоминать зрителям о себе – или они забудут, как ты выглядишь, и больше не будет аплодисментов. Что печальнее: если ты не придешь к копам, они придут за тобой. Либо ты нападаешь, либо ты удираешь – так устроен мир. Лучше бы не удирать: мне не нравится. Не люблю играть черными, не люблю бегать в салочки. Понимайте, как хотите: я ненавижу черных.
Раз в неделю – ты раскланиваешься и вертишь попой. Раз в две недели – или раз в месяц, если ты ленивая сонная туша – нужно устраивать фейерверк. Таков контракт с Боженькой. Будь хорошей девочкой, милая Мерлин, не подводи почитателей.
Как правило, ты настолько занят, что не мо-жешь себе позволить тихих ограблений. Ненавижу жмурки больше черных. Сверхурочная работа без сверхурочных – не-спра-вед-ли-вость! О! И ты не можешь себе позволить завязать – ты ведь знаешь об этом, дружок? Ты кончаешь со своим делом, когда оно кончает с тобой. Приятно уже то, что вы оба кончаете.
Если серьезно. Ненавижу быть серьезным больше, чем играть в жмурки с неграми: негры жульничают в жмурках, если играть ночью, то их не видно, когда подсматриваешь. О чем я? Если серьезно. Вздумаешь завязать – взгляни на Джонни. Более затраханного существа я не встречал, и ты, я уверен, тоже.

- Деньги, деньги, деньги… - чистые, аккуратные пальцы Джокера бегают по клавишам. Строчки с черного экрана проецируются на его лицо. Белое на сером. Буквы и цифры. Коды бухгалтерии. Это не похоже на ограбление из приличного боевика, думает Дик.
«Это совсем, совсем не похоже на МЕНЯ», - думает Джокер. Только Джонатан, только он думает: «Наконец-то все выглядит так, как должно выглядеть. Меньше шума, больше дела, никакой суматохи, и четырнадцать миллионов у нас в кармане».
Робин спрашивает:
- Мы обчистим все банкоматы в городе?
- Нет. – Возражает Джек. Он хищно облизывается, хихиканье перерастает в мелодию. – Пятнадцать человек на сундук мертвеца… хи-хи-хи… и бутылка рома. Пееей. – Сладко тянет он, глядя, как Джонатан вливает в отключившегося охранника вторую бутылку джина. – И дьявол тебя доведет до конца. – Шепчет Джокер, и в его неподвижных напряженных глазах отражаются коды. – Е-хо-хо… и бутылка рома.
- Почему нет? – Переспрашивает Дик, когда плечи Джека немного расслабляются, а уголки губ чуть дальше расходятся в стороны.
- Жадность – грех. – Многозначительно поясняет Джокер. Доктор Крейн улыбается.
Он подносит рацию к уху – не слишком близко, чтобы не вздрагивать от помех.
- Харли, милая? Как ты там?
- Четвертый… есть. – Ее голос прерывается от натуги. – Могли бы оставить Робби даме в помощь.
- Не кокетничай. – Одергивает ее Джокер.
- Окей, мистер Джей! – Теперь, она вполне может нестись с мешком в припрыжку.
- А почему такое важное подключение охраняется так плохо? – Дик даже хмурится: все получается слишком просто и ненатурально. Ни перестрелок, ни взрывов, ни представления: ни чего из того, чем славится Джокер. Испытания, к которому Дик готовился, не происходит.
- А ты не доволен? – Огрызается Джек.
- Это социологический центр. У них есть доступ к данным непосредственно с банкоматов, взлом под силу любому начинающему хакеру, и Ридл, в качестве жеста доброй воли, объяснил нам…
- Как достать печеняшки с верхней полки. – Завершил Джей. – Сказал бы ты это сразу в камеру, Скери? Ммм?
- Я выключил ее восемнадцать минут назад. – Отрапортовал доктор Крейн. Выражение сдержанного самодовольства на его лице, оно Дику нравилось. Доктор бывал довольным очень редко, и умел сделать так, чтобы окружающие в минуты его успеха чувствовали себя дерьмом. Робину этот талант казался полезным. Пожалуй, это был самый полезный талант на Земле: пусть тебе завидуют, пусть кусают себя за яйца, преврати стекляшку в сверкающий бриллиант.
- То есть мы не снимаем мой подвиг для потомков? – Всполошился Джокер.
- Не беспокойся и не отвлекайся. – Приструнил его доктор. – На твоем счету и без того не мало подвигов, достойный рыцарь. – Глядя на них, Робин видел людей с прошлым, людей, живших одной жизнью. Он мог бы постараться представить, что снова стоит рядом с родителями. Мама. Она говорит: «Говори за себя: в Сиэтле и Метрополисе ты не упускал ни одной юбки». И папа отвечает смеясь. «Я всегда любил только тебя». «Да, две женщины за раз никогда не помещались к тебе в постель». Она похлопывала его по животу, но у отца никогда не было брюшка: он был в отличной форме, он был примером для всякого начинающего акробата. Он парировал: «И это при том, что ты не умеешь готовить!». Родительские перепалки никогда не перерастали в скандалы. Они сходились и расходились, порой горячо спорили, но они любили друг друга, и в первую голову – у них была общая жизнь. Мама говорила: это самое важное. Она говорила: «Плевать, что случилось и как вы поцапались, если ты можешь сесть рядом и сказать ему – «А помнишь, что было в девяноста восьмом?».
Вой полицейских сирен. Он кажется таким далеким и фантастичным. Он неизменен – будь ты жертвой, свидетелем или преступником. В ночь, когда Харви Дент – якобы жестоко убитый Харви Дент – «роняет» твою семью на арену, и вместо троих близких у тебя остается три первосортных отбивных… к чему ты все это: полицейские должны назвать тебя жертвой или свидетелем?
- Джей? – Доктор Крейн замирает: прямой, как шест, чувствительный и настороженный. Его голос. Он такой тихий. – Есть что-нибудь, о чем мы не знаем?
Джокер выдергивает провод от клавиатуры и срабатывает сигнализация. Направленная против работников, чтобы предотвратить кражу оборудования. Джокер забирает клавиши с собой: на них его отпечатки. Он проворно сматывает шнур.
- Есть кое-что, о чем мы забыли. – Экран мигает: ошибка. Настоящая, большая ошибка. – Ридлер – хитрожопый, грязный, маленький сукин сын. – Джокер скалится, обнажая грязные верхние зубы. Он похож на рассерженного барсука или суслика. Был бы похож, не будь он Мистером Джеем. И потом: он не в ярости, далеко не в ярости, он просто бесится.
Почти прижимаясь губами к рации, доктор Крейн говорит:
- Харли!
Он говорит:
- Давай деру. Здесь полиция. Встреча на месте.
Мистер Джей не собирается спешить, он не станет давать деру.
Эта вечеринка становится скучной, думает Джек. Ей явно не достает огонька.
- У тебя есть пистолет? – Доктор убирает челку назад, его локоть дергается. Забавно: Дик думает не о том, что вот-вот окажется на бойне или в тюрьме, он наблюдает за своими героями, как будто просматривает допы к ДВД. Бонус: как ведут себя Джокер и Пугало в полной жопе.
- Два. – Джек облизывается и про себя считает ножи. Он считает минуты пути от центрального управления и ближайших «горячих точек». Вальяжно опустив веки, он высчитывает количество недоумков и самоубийц сред полицейских. Вспоминает лицо Ридлера при их встрече, злобный грудной рык – как он не расколол засранца?.. Но он расколол. Тогда Вопросник даже в мыслях не имел доноса. Значит, не спланированная операция. Конечно, нет. Иначе бы пристрелили на входе в здание.
Нет. Не дожидаясь входа в здание.
Не открывая глаз, почти не разжимая губ, Джокер добавляет:
- И не больше двух машин на выходе.
Джонатан проверяет спрей на запястье. Сжимает в кулаке маску.
Он говорит:
- Просто на случай, если их окажется больше. Не давай Харли вставать за плиту.
Джокер бросает Дику пистолет, и Дик ловит его, хотя вот-вот мог бы уронить. Мистер Джей пинком переворачивает стол и плюхается на колени, целится в закрытую дверь. Звук за стеной – как будто капли барабанят по стеклу.
- Куклы-топотушки… - цедит он, глядя на дверь – не моргая, не шевелясь.
Доктор забирается за стенной выступ – благословляет дерьмовых архитекторов. Дик. Ему остается только спрятаться за картотечный шкаф – совсем как в детстве, у него никогда не было нюха на хорошие места.
- Джонни! – Тихо зовет Джокер, не сводя глаз с двери. Она дрожит. Удары, они тоже кажутся ненастоящими. – На случай, если не повезет. Скажи ей, что я ее люблю.
И дверь выносят.
То, что Робин запоминает. То, о чем он расскажет Харли – доброй гостеприимной Харли – когда найдет ее в доках.
Так много людей в черном. Джокер, стреляющий по черным пятнам, точно по мишеням в тире. Джокер, сносящий голову разрывной пулей и пронзительно, нервно хохочущий. Вопящий:
- Дайте мне мишку! Я выиграл!
Доктор Крейн, отцепляющий спрей. Швыряющий баллон вперед. Дик запомнил это, потому что ему пришлось отпинывать баллон дальше, к стене. Джокер прострелил его и зашипел газ. Потом – потом сзади разбили окно, огромное, из мелких кубиков, и Робин подумал, что это нечестно.
Он видел мистера Джея, раненного в плечо. Мистера Джея, вырубившего копа клавиатурой. Блестящее лезвие. И чьи-то пальцы. Они попадали на пол, а один угодил на ботинок. Он видел Джокера, прикрывшегося трупом в черной форме. Джокера с ножом – это было удивительно красиво.
Он видел доктора, поднимающего тяжелый автомат, вынимающего оружие из мертвых рук. Эти люди – они, кажется, встали полукругом, и кто-то прицелился, и Робин подумал, что сейчас произойдет что-то страшное. Он прыгнул вперед – тройной кувырок с переворотом – он сделал это, потому, что обычно люди смотрят, когда кто-то выкидывает что-то подобное. И они смотрели – пару секунд. И он смог влезть в драку прежде, чем его застрелили.
Его ударили ружьем, он не почувствовал боли. Одного противника Робин убрал ударом в корпус. Потом под колени. С ноги. С локтя – под шею. Другие отодвинулись. Доктора кто-то ударил прикладом и вздернул на ноги, и на какое-то время Дик, полицейские – или кем бы они ни были, все они стали просто зрителями.
- Вот это? – Джокер захлопал глазами, руку с ножом он вытянул перед собой, а человек, которым он закрывался, этот человек был, оказывается, еще жив. Он стонал. Робин понял это: ведь стало так тихо. – И зачем мне это нужно? – От такого взгляда становится стыдно: неизбежно, чувствуешь себя дураком. Полицейский, полицейский из группы захвата, так их называют, не успел ответить. Доктор схватился за его автомат и очень ловко ушел вниз, ему под ноги. Когда доктор ударил его сзади, что-то хрустнуло. И начали стрелять – а потом перестали, все и почти мгновенно. Робин не увидел Бэтмена, но знал, что это он. А потом он упал. И уже ничего не видел.
- Пожалуйста… по-пожалуйста…
- Где Джокер? – Это был не человеческий голос. Механический. Он напомнил Дику голос старика, владельца балагана: после операции на горле, он мог говорить только с голосовым аппаратом.
- Я не знаю. – Шепот звучал почти доверительно. Этот голос Робин не узнал: он видел доктора Крейна, сидевшего у стены, прижавшего локти к коленям и закрывавшего руками голову, он видел темную фигуру в плаще, но голоса… они были отдельно. Они были чужие. Он слышал их совсем, совсем не здесь.
Бэтмен вздернул доктора на ноги и швырнул спиной о стену.
- Где Джокер?! – Дик боялся пошевелиться, и ему стало ужасно стыдно, когда он поймал себя на мысли, что боится… боится, что его тоже побьют. Это было так глупо: совсем недавно его могли ранить или пристрелить на смерть, а теперь…
Недавно. Теперь. Он не знал, сколько прошло времени. Было темно, исчезли лучи полицейских прожекторов, а эта сгустки темноты на полу… наверное, это были трупы. Их было гораздо меньше, чем полицейских, с которыми Дик дрался, но трупы есть трупы, верно?..
- Где он? – Рявкнул Бэтмен. Он ударил доктора в живот. Еще раз. Еще раз. А потом еще раз.
- Я не знаю. – Голос Крейна. Он стал гораздо выше и моложе, затравленный, просительный и кроткий. На секунду – только на секунду – Дик подумал, что это справедливо. Это было похоже на удовлетворение. Потом ему стало плохо, но он просто не мог позволить себе сблевать.
Кровь. Она стекала на пол.
- Я не знаю… не знаю… не знаю…
Четче всего, Дик запомнил этот момент. Мистера Джея, на цыпочках. Мистера Джея, с ножом. И совсем рядом.
- Где этот ублюдок? – Рявкнул Бэтмен.
Доктор Крейн. Он лежал на полу и протягивал руки вперед. Как только он шевельнулся, Бэтмен оттянул его голову за волосы и впечатал его лицом в пол. Дику показалось, что доктор всхлипнул.
- Я прямо здесь, Бэтси. – Объявил Мистер Джей, широко и радушно разведя в стороны руки. Робин не видел лица, но он знал, что Джокер улыбался: по настоящему улыбался.
Доктор Крейн – когда Бэтмен обернулся. Он пополз вперед: очень медленно, но упрямо. И Дик подумал: хорошо бы последовать его примеру.

---

[J.C.]

наконец! дождались! ну... почти дождались. во всяком случае, осталось недолго.



интересно, кого-то еще в ожидании так плющит как меня?..

@темы: видео, ...

---

[J.C.]

Название: На вкус и цвет
Автор: irisbleu
Перевод: misterBee
Пейринг: Альфред/Люций
Рейтинг: PG-13
Предупреждение: нет



Искр между ними при знакомстве не проскочило – это уж точно.

Люций помнит, что щедрое, хамелеонистое чувство юмора Альфреда показалось ему наигранным и, возможно, даже фальшивым. Первое впечатление, однако, было недолговечным.

Не прошло и двух недель с момента начала работы в Уэйн Энтерпрайзес, как он был приглашен в Поместье на закрытое суарэ для членов семьи и личного штата сотрудников. К его большому удивлению, Альфред, уложив в постель Брюса – забавного паренька, правда, слишком уж беспокойного, – вернулся, захватив с собой под руку обёрнутый салфеткой свёрток, по форме напоминающий бутылку.

"Не согласитесь составить мне компанию выпить стаканчик-другой?" - спросил он Люция, не моргнув глазом. Похоже, лакей (грубо, грубо так о нём думать, но внутреннее ехидство Люция ещё не совсем утихомирилось к тому времени) отметил его по той самой причине, которую сам Люций так тщательно скрывал: антипатия. Стоило так стараться.

"Чем предлагаете травиться?" - искренне поинтересовался Люций.

"Признайся я в этом", - ответил Альфред на удивление тёплым голосом, "пропала бы вся интрига, не правда ли? Пойдёмте".

Тремя часами позже, когда перед глазами поплыло, а язык стал заплетаться, путаться в рассказах из жизни прошлой и настоящей, Люция осенило спросить, что же, во имя всего вечнозелёного на этой планете, они употребляют. Божественный напиток.

"Винтажный портвейн из Долины Доуро", - просветил его Альфред, только румянцем на щеках выдавая степень своего опьянения. "Сорок шестого, достаточно редкий в наши дни. А где были Вы тем летом, хочу поинтересоваться, если не возражаете, сэр?"

"Говорю же, зови меня просто Люций. И ума не приложу – возможно, даже, так же выпивал с кем-нибудь, разве что мы были... хм, не в таком выдающемся помещении. Разве это важно? Где ты был в это время?"

"Мастер Уэйн хорошего о вас мнения", - сказал Альфред, компанейски похлопывая его по плечу. "И я тоже".

"Ты не ответил на вопрос".

"В джунглях, ловил преступников по приказу иностранных властей. И иностранными я называю свои собственные. Точнее, ещё и бирманские, но их-то вряд ли стоит обвинять".

По крайней мере, Люцию хватило такта дождаться второго свидания, чтобы спросить почему. Он должен был ответить Альфреду на любезность, решил он, да и к тому времени они уже уверенно перешли на “ты”. И только на третьем или четвёртом – он только-только начал шутливо называть их свиданиями – Альфред, набравшись храбрости непосредственно из бутылки Лафройга, поинтересовался, в своей привычной учтивой манере, не планирует ли Люций делать первый шаг, потому что, если нет, то видит Бог, он сам его сделает.

И вот тогда-то у Люция не осталось сомнений, что он в полной мере заслужил все издёвки и всю иронию, которые ему способна приготовить судьба. Альфред был в его вкусе, без сомнения, и смешно было бы отвергнуть вполне достойное предложение.

Искры начались позже, и по сей день – в чём немалая заслуга беспокойного ребёнка, которому Альфред когда-то пел колыбельные – искрит замечательно.

@темы: слэш, фанфик, альфред/люциус

---

голосуй за наших!

[J.C.]

на People Choice:
www.pcavote.com/pca/votenow.jsp?pollId=800013&e...

для голосования нужно зарегистрироваться, но регистрация достаточно быстрая и не требует подтверждений и авторизации. а можно голосовать просто так, но тогда придется каждый раз набирать код.
поддержим ТР!

@темы: ...

---

FC

[Ling Da]

@темы: слэш, фанарт, бэтмэн/кто-нибудь еще

---

Арт

[November_Charlie]

Чужой, но от этого не менее хороший арт
Особенно ч/б графика made my day. Ну и, конечно, арт от Yayoi Neko!

"Forget Harley, I want YOU"

"Forget Harley, I want YOU"


Ммммм.... черно-белое кино - это что-то с чем-то.

What can destroy them both

What can destroy them both

Остальное

@настроение: Now we are talking... (c)

@темы: слэш, фанарт

---

[lansky]

Еще немного арта...

@темы: фанарт, бэтмэн/джокер

---

Может кто че может...

[Dagny Tardis]

Кто-нибудь из вас, товарисчи слэшеры, встречал на просторах интернета полную версию картинки? Такую, где у персонажей есть руки и видно где они находятся)Или же это окончательный вариант?

@темы: слэш, ..., фанарт, брюс/джокер

---

Why so curious?

[Ling Da]

А небольшой кросспост можно? автора, к сожалению, не знаю

@темы: слэш, ..., фанарт

---

комикс на коленке Бэтмэн/Джокер

[November_Charlie]

Отсутствие таланта рисовальщика возмещается хумором.
Рейтинг детский.

Не забываем, что Брюса Уйна, помимо всего прочего, называют принцем Готэма

I hope it was as good for you as it was for me ... (fanon classic quote for Joker)

@темы: слэш, фанарт, бэтмэн/джокер

---

[Sandra-hunta]

Третья глава сиквела.
Название: Когда Ницше плакал.
Рейтинг: R.
Пейринг: Бэтмен/Крейн, Джокер/Крейн, Джокер/Харли.
Дисклаймер: не мое.
Предупреждение: насилие.

Эта женщина. Которая была твоей матерью и обрезала корочки на хлебе, когда тебе было восемь. Эта женщина, которая укладывала тебя спать и на ночь целовала в лобик. Которая гордилась твоими успехами и вставляла в рамочки твои фотографии, грамоты и «бантики». Тебе тринадцать, и она уходит. Она уходит, заблевав полванной и назвав тебя лживой маленькой дрянью. Все, о чем тебе остается думать, вытирая одноразовыми тонкими тряпками для стекол и туалетной бумагой ее рвоту с кафеля. Все, о чем тебе остается думать. Ее слова. Ты сидишь на корточках и оттираешь пятно, маленькое окошко в стене наверху открыто, распахнута дверь. В раковине течет вода. Ты думаешь, что, может быть, она в чем-то права. Ты думаешь: ее можно понять. В конце концов, нельзя сказать, чтобы ты был совсем ни в чем не виноват. Ты виноват. И ты виноват перед ней.
Потому что ты испорченная маленькая дрянь, которая разрушила ее брак и ее семью. Потому что ты совсем не похож на ее мальчика – такого, каким она тебя видела, такого, какого она заслуживала. Ты всегда хотел быть таким, каким нужно было быть. Ты угадывал ее желания. Ты знал, как обрадовать ее. Ты всегда находил для нее хорошее верное слово, и она чувствовала себя… так комфортно, так светло. Образцовая мать. Образцовый сын. Превосходная семья. Превосходное будущее.
Нельзя сказать, чтобы ты не был виноват. Нельзя сказать, чтобы она была неправа. И ты больше не увидишь ее – потому, что она не хочет тебя видеть. Ты по-прежнему угадываешь ее желания. Ты по-прежнему знаешь, о чем она думает. Она чувствует себя Роз Мари. Ей кажется, она выносила и воспитала антихриста. Ей страшно снова заводить детей. Она ищет ошибку: постоянно ищет ошибку. И ты. Результат ошибки. Ты сидишь на корточках в ванной, откуда она забыла забрать свою щетку, свои шампуни и духи. Ты сидишь и вытираешь рвоту с пола – она липкая, она начала подсыхать.
Очки у тебя на носу. Очки, которые она подарила тебе на день рождения – и уговорила носить. Она сползают, и ты поправляешь их, поддергиваешь их за дужку. Она не придет на твой выпускной. Она не узнает, как ты. Она перестала быть частью твоей жизни и твоей семьи, и тебе слегка одиноко, но нужно смириться с обстоятельствами. Там, на полу. Ты выглядишь печальным и немного растерянным. Ты понимаешь, что происходит – и что произошло. Собственно, ты всегда понимаешь, что происходит, и в этом твой главный талант. Ты сидишь на полу, но кажется, что тебя подвесили под потолок. Ты смотришь сверху на этот мир, и на этот город, и на этот дом, и на ее слезы, и на свое тело, и на кровать, где она раньше спала с твоим отцом. Ты не блюешь и не плачешь, и не хочешь топтаться на месте. Поток несет тебя. Ты плывешь в потоке. Глядя на себя сверху, ты думаешь: да, может быть, может быть. По-своему она права. Но тебе нужно жить дальше, и в этом, со своей стороны, вовсе нет ничего плохого. Не так ли?

Доктор Джонатан Крейн. Дипломированный специалист. Психиатр с мировым именем. Психопат с мировым именем. Он сидит на корточках у распахнутого белого шкафа, и на его лице – на его лбу, на щеках, у него на носу выступают мелкие капли пота. Он поднимает картонные лопасти – части крышки, чтобы сделать стенки повыше, чтобы как можно больше впихнуть в коробку. Морфин. Адерон. Гипротин. Араносфат.
Он загребает непослушными, одеревенелыми ладонями белые банки с круглыми крышками. Переворачивает. Читает. Он убеждает себя в том, что занят делом. Он ищет нужные компоненты. Он использует это в работе. Викадин. Трамосфан. Ариодол.
Он утирает пятерней холодное и влажное лицо. Его мутит. Он вот-вот свалится на пол. Голову раздувает, перед глазами сползаются и разлетаются клубы красного дыма. Слабость. Тяжесть. Еще хуже, чем боль.
Териамин. Алкорапсол. Он взлямывает железные ящики – такие же белые, но совсем не такие податливые. Что-нибудь. Ну хоть что-нибудь отдаленно похожее на холдол. Успокоительное. Снотворное. Они что, не знают, что это значит? Парлез энгле?
Аноспат? Прозак, наконец? Что-то же у них должно быть – сладкие конфетки для детишек, подыхающих от рака или прогерии. Что-нибудь, чем можно их утешить. Что-нибудь, чем утешают себя порядочные американцы.
У медсестры в столе. Бутылка дешевого виски. Неужели это все, на что они способны? Джонни. Доктор Джонатан Крейн, хватающий ртом воздух, запустивший дрожащие руки в жирные спутанные волосы. Он озирается – бегло, панически, жалко – он стоит посреди белой комнаты и картинка расслаивается, дергается у него перед глазами.
Не сейчас, Джонни. Потерпи немножко. Не сейчас. Ты же не один из этих задолбышей, которые валятся под ноги охране, наспех сожрав дозу, правда? Ты не наркоман. У тебя все в порядке. Просто временные сложные обстоятельства. Дефицит терпения. Слишком много боли. У тебя есть время, у тебя есть выдержка. Пакуй эту сраную коробку и убирайся отсюда.
Веди себя правильно. Будь внимателен. Викодин, викодин, викодин… морфин. Если взять достаточно много и правильно посчитать максимальную дозу, будет ничуть не хуже.
Что нам надо? Что мы ищем? Думай-думай-думай! Тебе уже не больно. В перспективе – ты доволен и счастлив. Что тебе еще нужно – надолго, для дела? Джонни, смотри сюда. Джонни, будь со мной. Что тебе нужно, зачем ты пришел? За чем ты пришел на самом деле?
Хватит метаться из стороны в сторону, как мячик для пинг-понга. Сосредоточься.
Оборудование. Дозатор. Поднимайся в лабораторию. Возьмешь пробирки. Спустись в кабинет биологии. Возьми микроскоп. Поставь галочку в списке. Хороший мальчик.
Доктор Джонатан Крейн. Когда он выходит на крыльцо школы, из окна – из двух окон – валит черный дым. Джокер сидит на ступеньке, подставив размалеванное лицо ласковому солнышку, и мурлыкает Эллиса Дилана. Мальчишка – Грейсон – его просто сдувает с места. Он выскакивает перед Джонатаном, как чертик из коробочки.
- Доктор Крейн… я помогу Вам? – Джокер лениво приоткрывает глаза.
- Она больше тебя, Джонни. – Очень верное замечание. Джонатан вручает коробку Грейсону.
- Уронишь – сдохнешь. – Короткое и действенное напутствие. Доктор спрашивает: - А чего мы, собственно, ждем? – Джей глядит на часы.
- Девять гиппопотамов. Восемь гиппопотамов.
- Имеет смысл отойти? – Осторожно уточняет Джонатан. В смысле: «Ты имеешь в виду, что сейчас здание взлетит на воздух?». Джокер небрежно отмахивается.
- Пять гиппопотамов. Четыре гиппопотама. – Он поднимается, тяжело и грузно. Отряхивает фиолетовое пальто. Его разбухшие карманы. Грязные руки. Там, где он сидел, остаются две пустых пластиковых упаковки. Шоколадный пудинг. И ими забиты его карманы. Джей навестил столовую.
Покорные и равнодушные, они идут за ним, по асфальту в мелких трещинах и прилипших обертках, по плиточной дорожке. Они подходят к автобусной остановке, и желтый школьный автобус останавливается ровно перед ними.
- Как тебя зовут? – Джонатан спрашивает потому, что мальчишка кажется ему испуганным и слишком истово цепляется за картонку.
- Дик. Дик Грейсон. – Джонатан. На самом деле, он спрашивает потому, что Джокер уже запрыгнул в автобус. Он спрашивает потому, что водитель вот-вот начнет орать. Он спрашивает, чтобы мальчишка повернулся к нему, смотрел на него. Он кивает, серьезно и с чувством.
- Дик. Сильное имя. – И Джей хихикает. Он нацепил водительскую кепку, радушно протягивает им руку.
- Прошу, господа. – Доктор пропускает парня перед собой. Пропускает коробку перед собой. Он влезает внутрь, цепляясь за верхнюю ступеньку, за ближайшее сиденье. Он заползает поближе к водительскому креслу и остается сидеть на полу. Устало махнув подростку рукой, он просит:
- Давай ее сюда. – Когда автобус трогается с места, Джонатан торопливо задирает себе рукав, с третьей попытки расстегивает манжет рубашки. Он перетягивает руку чуть ниже локтя своим галстуком, Джей прицокивает языком и посмеивается, глядя на него.
Этот мальчишка. Дик Грейсон. Он таращит глаза и ерзает на сиденье. Его губы шевелятся: десять, двадцать секунд, прежде чем он решается спросить.
Джонатан, со здоровенной картонной коробкой между колен. Доктор Крейн, роняющий шприц в коробку и запрокидывающий тяжелую голову. Грудь ходит ходуном, внутри его тела – там ничего не осталось. Доктор Джонатан Крейн. Кукла с обвисшими ниточками. Его мокрый приоткрытый рот и влажная бледная кожа. Он сдается, он пропадает – со стороны это почти похоже на экстаз.
Джек. В эту секунду Джонатан кажется ему изумительно красивым. Он взял бы доктора на руки, целовал бы его щеки и шею, но…
Нужно следить за дорогой.
Джокер завидует, он почти зол, он щурится и разглядывает ампулу. Морфин. Сколько он сам не старался, ему ни разу не удалось достичь такого эффекта, а здесь – пара капель, и Джонатан превращается в чернильную кляксу. Столько страсти. Столько отдачи. Умирающий ангел на алтаре. Торчок под кайфом. Дурман и смог. Беспомощность и свобода.
- Доктор Крейн? – Спрашивает Дик, и Джокер хочет впихнуть ему слова обратно в глотку, но это…
Не лучший способ воспитания подростков.
- Доктор Крейн? – Повторяет он, и Джонатан чуть приподымает веки. Если бы не этот мелкий паршивец. Джек остановил бы автобус и трахнул Джонни прямо здесь.
Джонатан поворачивает голову. Сладко и медленно. Еще один мелкий паршивец.
Дик спрашивает:
- Что у Вас с рукой? – «Куда делся твой мизинец, Джонни?».
Джонатан. Он глубоко и надрывно, мучительно дышит. Он расстегивает воротник. Жмурится. Успокаивается. Он травит и душит очарование момента.
- Это прозвучит занудно, - отвечает он и поднимается рывком, упершись о колено Джека, - но если ездишь с Джокером, - он делает шаг вперед. Другой. Он падает в кресло и договаривает: - пристегнись.
И Джокер смеется. Он подпихивает к себе коробку.
- Тоже верно. – Он резко поворачивает руль.

Голос в твоей голове. Он говорит: «Просто позволь ему сделать то, что он хочет». Это голос. Он утешает и объясняет. Он рационален и сдержан. Он спрашивает: «Что, в сущности, он может с тобой сделать?». Этот голос. Голос, у которого нет носителя, нет тела, нет плеч – он как будто пожимает плечами. «В крайнем случае, он убьет тебя. Но ведь ничего страшного, правда?». Этот голос. Мудрый и лишенный жестокости. Он проговаривается: «По правде говоря, если он хочет убить тебя – ты все равно не сможешь ему помешать». Голос. Верный и постоянный. Никуда от него не денешься. Он подытоживает: «Так что будь хорошим мальчиком – и сделай так, как он скажет». Просто будь хорошим мальчиком. И когда голос – твой собственный голос в твоей собственной голове – говорит тебе это, тебе хочется плакать.
Грань, за которой ты перестаешь чувствовать себя потаскухой. Грань, за которой ты снова чувствуешь себя потаскухой. Молчаливое разрешение. Недеяние. Согласие. Что, в сущности, они могут сделать с тобой? Даже если кто-нибудь из них убьет тебя – это ведь не страшно, правда? Они задирают твои ноги. Они вминают тебя в матрас. Вшибают в пол. Они ставят тебя на колени и цепляются за твои волосы. Очень скоро – ты привыкаешь к боли. Она по-прежнему пугает тебя, она по-прежнему мучает тебя, но больше не кажется предупреждающим сигналом. Ты абстрагируешься. Ты тщательно и остервенело выращиваешь в себе высокомерие, потому что, когда тебя унижают, ты не должен чувствовать себя униженным. Потому что иначе ты сдохнешь.
Их стоны. Их слюни. Их члены и руки. Все, что ты можешь пережить. Очень скоро выясняется, что пережить ты можешь многое. Гораздо больше, чем мог себе представить. Они больше не уничтожают тебя – не так быстро и интенсивно, как раньше. Есть другой повод для беспокойства.
То, что делает тебя несчастным.
То, что заставляет тебя страдать. Взяться за кухонный нож. Пустить кровь на зеркало. Покрепче натянуть на голову картофельный мешок. Твой голос. Голос в твоей голове. Дружеский совет. «Просто будь хорошим мальчиком, ладно?». Проблема. Трещинка внутри тебя. На самом деле, важно не то, что от тебя откусывают куски. На самом деле, вся беда в том, что у самой сердцевины поселился червяк. Он там давно. Может быть, он жил там всегда. Он делает тебя беспомощным и жалким. Он делает тебя покорным и униженным. Испуганным и послушным. Эта дрянь, внутри тебя. Она рушит самую крепкую опору. Она отнимает у тебя твой ремень безопасности, твой следующий шаг. Ты не можешь поступить так, как тебе хочется – ты не можешь отделаться злобой и ненавистью. Тебя обманули. Лишили последней привилегии. Ты не можешь найти виноватого, ты не можешь прикончить его и забыть, начать заново. Нет никакого Виноватого. Нет подонка во вне, который был бы причиной всех твоих бед. Только ты сам. Червяк внутри тебя. Потребность и привычка – просто быть хорошим мальчиком. Она ломает тебя, и ты ни хрена не можешь с нею поделать.

Колокольчик грустно и тихо звякнул, когда доктор Крейн толкнул дверь на тугой пружине и вошел в магазин. Если бы ему предложили выстроить ассоциативный ряд, связанный со словом «дом», Джонатан в первую очередь, разумеется, вспомнил бы про свои очки. На втором месте, пожалуй, оказались бы Джей и Харли, а на третьем – «Библиотека Маркстоуна и Лектора». Это место было легендой, когда Джонатан поступал в университет, и сопровождало его не протяжении всей его жизни. Оно успело побывать спасением, и радостью, и непозволительной роскошью, и проходным двором, и единственным убежищем. Оно было постоянной величиной - Джонатан Крейн ценил постоянные величины. Джею не следовало бы знать об этом, но доктор отчаянно нуждался в фундаменте. В завтрашнем дне, в блаженной скуке, в распланированной жизни. Джей. Джей, который тоже составлял списки – свои списки.
Джонатан спросил его:
- Назови навскидку самое лучшее, что приходит в голову.
Он трижды уточнил вопрос: непозволительно давать Джокеру лазейку, тот проскользнет в нее, а потом сделает так, что в лазейку следом за ним выйдет весь воздух. «Оставь демону щель в волос, и этот волос он воткнет тебе в глаз – так, что ты окривеешь».
И Джей ответил, жмурясь и запрокинув свою крупную лохматую голову:
- Взрывы. Мармеладки. Хаос. – Он прикусил и пососал нижнюю губу. Наконец, он приоткрыл глаза и нехотя произнес. – Харли.
- Ясно. – Кивнул Джонатан.
- Тебе обидно, сокровище? – Забеспокоился Джей. – Ты расстроен, что я не назвал тебя?
- Разумеется. – Они оба оценили, насколько язвительно и равнодушно звучал его ответ. Джонатан даже не сомневался в том, что Джокер запомнит. Отложит на самое дно коробки, и достанет тогда, когда в коробке снова начнется кавардак – и тогда Джонни не поздоровится, но Джонни знает, что не поздоровится ему в любом случае.
- Что мы здесь делаем? – Осторожно и полушепотом, точно в музее, спросил Дик, вошедший следом за доктором.
- Покупаем книги. – Ответил Джонатан, разглядывая полки. Это был магазин для своих: здесь косо смотрели на случайных покупателей, сюда не заходили мечтательные девушки, здесь не продавали поп-психологию вроде Рихмана или Джейнерса. Мальчику это место вполне могло напоминать гестапо – но только потому, что мальчик никогда не бывал в Аркхеме или на торжественных обедах заслуженных профессоров Университета. – Книги – основа человеческой жизни. – Прибавил Джонатан наставительно.
- Мистер Джей думает, что хаос – основа жизни. – Возразил мальчишка серьезно, но робко.
- Основа жизни мистера Джея – динамит, порох и бензин. – Отрезал Джонатан. – И он очень декларативен, так что не всем его лозунгам стоит безоглядно верить. Учись думать своей головой. – Доктор подошел к прилавку и заглянул вниз. Разглядев седую макушку, он деликатно кашлянул и позвал:
- Миссис Германн! – Он был безукоризненно вежлив и острожен, руки заложены за спину, взгляд прямой, но не нахальный: как будто он был школьником и разговаривал с директриссой.
- Джонни, милый мой мальчик! – Каролина Герман выбралась на свет: еще не слишком старая женщина, с седыми крупными кудрями и бронзовым орлом на лацкане твидового пиджака. Она немного походила на Альберта Энштейна, немного – на Еву Браун, ее выдворили из университета за резкость суждений, она отлично знала, что вслед за ней полетел со всех постов и доктор Крейн, но тем не менее год за годом приветствовала его одинаково: «Джонни, мой мальчик!». Он приходил сюда с первого курса, и за все это время не заметил в ней даже намека на перемены.
- Мне нужна по крайней мере половина. – Скромно сообщил он, положив на прилавок список. Рядом стоял начищенный гостиничный звонок, а возле звонка скотчем крепилась записка: «Брякнешь – выйдешь ВОН».
- Минухин, Сатир, Витакер… Ялом… - Проговаривала Каролина, изучая список и придерживая большими пальцами завивающиеся концы. – «Семья и как в ней выжить»… Ты собрался жениться, Джонни? – Строго спросила она.
- Нет. – Ответил он так же серьезно и чинно. Попробуйте стать уважаемым ученым, и вы научитесь смеяться одними только глазами.
- О. И «Невидимки». Для анализа? – Миссис Герман сощурилась.
- Разумеется. – Отозвался Джонатан со сдержанной холодностью. – Я не читаю беллетристику. – Она с уважением опустила тяжелые веки в мелких морщинках.
- А что это за чадо? – Кивнула Каролина на заскучавшего Дика, листавшего иллюстрации к соннику Юнга.
- Человечий детеныш? Мой воспитанник.
- Неужели? – Разумеется, она знала, что Джонатан последний человек, которому разрешат усыновление. Она читала о его экспериментах, о его теории, о его так называемых преступлениях. И хранила вырезки. Джонатан был крайне признателен ей за это.
- Длинная история с длинным продолжением. – Они оба поняли, что он уходит от ответа, и она не стала расспрашивать дальше.
Запах книжной пыли, запах печатной бумаги и старого дерева. Джонни остался бы жить в этом месте. Может быть, ей нужен был второй продавец…
- Вот как… эй, человечий детеныш! – Окликнула Мисс Герман Дика. - Подойди сюда. Принимай в руки заказ.

- Потому что кровь – просто кровь, мясо – просто мясо, и крики – просто крики, если их слишком много.
- Ты хочешь сказать, Джонни, что больше мы не нужны? Ты думаешь, мы вымирающий вид? – Его голос. Сокрушенный и плачущий. Они идут по Четвертой Авеню и сворачивают в проулок. Руки, одинаково втиснутые в карманы. Сутулая спина Джокера, идеальная осанка Доктора Крейна. Они идут по Готэму, днем, без злодейских умыслов, почти без оружия. Если вам вдруг интересно: они идут за пончиками.
День выдался холодным. Джонатан поднимает воротник пальто. Джокер вжимает голову в плечи.
- Нет, Джей. Я хочу сказать, что мы теряем оригинальность. – Поясняет доктор. – Мы приедаемся. И в любом случае, мы не в силах обогнать человеческую фантазию. – Он закуривает, Джокер обгоняет его и поворачивается, идет спиной вперед.
- Даже не начинай! – Его лицо. Серьезное и мрачное. Джонатан улыбается.
- Нечего бояться, кроме самого страха. Это все, что я хочу сказать. – Джек останавливается и преграждает ему путь. Зловещий и тяжелый. Он пристально смотрит доктору в глаза. – Они привыкли к нам. – Мягко произносит Джонатан, его ладонь, нежная и теплая, ложится на жирную от грима щеку. – Мы больше не их ночной кошмар.
- Нельзя привыкнуть к хаосу. – Заявляет Джокер, декларативно и убежденно.
- Можно. – Вызывающе нахально обрубает Крейн.
- Нет. – Повторяет Джокер, скрестив на груди руки и вытянувшись в струнку. – Не-а. – Он решительно вертит головой.
- Я привык. – Легкая, провокационная улыбка гладит губы доктора.
- Детка! – Восклицает Джек, отпрянув в сторону и раскрыв объятия. – Я больше не волную твое сердце?
- Ты оставил по себе любовь и нежность. – Успокаивает его Джонатан и проходит мимо.
- Думаешь, мне не превзойти их жалких мелких обывательских страшилок? – Джей, кажется, разошелся не на шутку.
- Думаю, полет фантазии действием обогнать невозможно. – Подтверждает доктор Крейн. Джокер замирает и предельно внимательно, сосредоточенно оглядывается по сторонам. Они стоят в паре метров от проспекта Вашингтона, мимо проулка то и дело проходят люди.
Блондиночка. Сладкая девочка, с розовой помадой на губах, в сапожках на шпильках. Она виляет аккуратным джинсовым задом и болтает с кем-то, прижав трубку к ушку.
Джей просто вытащил нож и сделал улыбку на ее мордашке чуточку шире.
- Обогнал? – Полюбопытствовал он, самодовольно и гордо улыбаясь своему партнеру.
Эта девушка. Вот оно. Черта между прошлым и настоящим: то, что делается, и то, что уже сделано.
Эта девушка. Она лежала на асфальте и сучила ножками, как черепаха, перевернутая на спину. Она кричала. Надрывалась. Она плакала и хваталась скрюченными пальцами за свое изуродованное лицо.
Было много крови. И мгновенно – стало совсем мало народу.
- Нет. – Отчеканил Джонатан.
- Хочешь сказать, ты этого ожидал? – Недоверчиво проговорил Джокер.
- Хочу сказать, что от тебя все этого ждут. И ты никого не поразил, ты просто сломал ей жизнь. – Джонатан ткнул девицу носком ботинка. – Не ори. Ты открываешь рот, и порез расходится дальше.
- Ты испортил все веселье. – Расстроился Джокер.
Эта девочка. Посреди серых клякс от жвачки, между двух глухих стен, исписанных граффити. Она навсегда останется здесь: куда бы не сбежала, куда бы не поехала. Она может забиться далеко в темный угол. Может убраться на Аляску или на Карибы. Может сделать пластическую операцию, заказать себе новое личико. И все равно, каждую минуту своей жизни, в действительности – она будет лежать здесь, дергать ногами и выть в голос, и пачкать кровью холодный асфальт. Джокер мог предсказать ее будущее, как никто другой, и ему эта мысль нравилась.
- Эксперимент эффектный, но он ничего не доказывает. – Заключил Джонатан. Он начинал раздражать Джека, но пока Джек терпел и честно спорил, Джек чувствовал, что в словах доктора есть польза. Уже слишком долго хорошие идеи проходили мимо него. Мучительное бездействие.
- Это была настоящая прелесть! – Не соглашается Джокер. Он пинает девицу под ребра и она вопит. Истошно. – Она была бы королевой выпускного бала, ни один подонок не обидел бы такого ангелочка – а теперь она живая копия меня, долбанного фрика с развороченной физиономией, и ты говоришь, что это не впечатляет?
- Крайне впечатляет. – Примирительно отвечает Джонни. – Но ничего не доказывает.
- Она не могла представить, что с ней это случится. – Джокер непоколебим. Он сам. Он сам не мог представить, что это случится с ним.
- Но ведь твоя цель не она, правда? – Уточняет доктор. Хитрый маленький засранец. Он улыбается. Джек улыбается в ответ. Облизывает красные скользкие губы.
- Нет. Не она.
- А их еще одной улыбкой ты не удивишь. – И Джонатан переступает через нее. Ее ноги. Они кажутся голыми. Любой парень в городе почел бы за честь ее отыметь. Теперь, вероятнее всего, она умрет девственницей. Она умрет несчастной и одинокой. Озлобленной и пустой.
- И что ты мне предлагаешь со всем этим делать? – Кричит Джек ему в спину. Крейн оборачивается. Его плечи поднимаются и опадают. Он отвечает:
- Джей.
Доброй доктор, здравомыслящий и печальный. Он говорит:
- Если бы я знал, я бы непременно сказал тебе.
Славный сладкий Джонатан. На самом деле, он думает о том, что ему нужен свободный вечер, нужно устроить свои дела. Ему следует найти человека, который разрушил его жизнь, и заставить этого человека собрать куски и склеить – и сделать это лучше так, чтобы клея не было видно, чтобы не было видно направляющей руки доктора Крейна.
Проще говоря, ему нужно занять чем-то Джокера. Нужно отделаться от мальчишки. Ему нужно найти Брюса Уэйна, или Бэтмена, или какую-нибудь другую часть этого ублюдка, и устранить свободный конец – потому что свободные концы никогда и никого еще ни к чему хорошему не приводили.
Исключение составляет Джей, и для него нужно найти достаточно пестрые кубики. Может быть, даже Кубик Рубика, фигурально выражаясь. Нужно пристроить этого непоседливого ребенка и сделать то, что пора сделать давно.

Есть разница между поцелуем и тем, что происходит с вами через пять-шесть минут после начала представления. Это даже не обмен слюной. Не ласка, не попытка оставить свою печать, свою роспись. Взять, закрепить, подчинить, привязать. Нет, это уже не поцелуй. Это даже не обмен воздухом. Просто достаточно плотное прикосновение. Средство борьбы с одиночеством. Самая отчаянная попытка, самый мощный рывок – предел накаливания, конечная фаза страха. Полная неспособность к автономному функционированию.
Быть частью. Быть целым.
Не отделяться. Не размыкаться.
Есть разница между тем, чтобы трахать задницу или трахать в задницу. Есть разница между сексом и мастурбацией. Важно не наличие партнера, а потребность в партнере.
Жадность. Истерия.
Истовость. Беспомощность.
Быть везде. Иметь все. Верх максимализма на шестой минуте полового акта.
Изнеможение. Катарсис.
Остервенение. Безумие.
Свободный полет. Сжавшиеся сердца. Бесплодные надежды.
Отчаянье.
Растворение.
Ты веришь, что выпьешь реку. Ты веришь, что врастешь в дерево. Чистое и абсолютное стремление. Живая энергия. Ты исчезнешь, если достигнешь конечной цели – но ты никогда ее не достигнешь.
Когда это кончится, ты будешь удивлен. Поражен. Исчерпан.
Когда рассосется что-то большое, выйдет твоя живая энергия, суть процесса, ты останешься – в недоумении и пустоте, в поте и сперме. Полная отдача и безотчетное поглощение. Этот наплыв, ветер под парусом, он исчезнет, и тебе покажется, что вторая сторона – единственно истинная. Ничего не было – ничего необычного. Мясо, трущееся о мясо. Обмен жидкостями. Воздействие на эрогенные зоны. Процесс совокупления.
И ты почувствуешь себя обманутым. Почувствуешь себя ребенком, который смотрит сладкие сны о полетах. Каждый новый сон – как новое доказательство. Теперь я им всем покажу, теперь уж точно ясно, что я могу летать. Каждое пробуждение – оно полно смущения, стыда и немого прощания, и недовольства собой.
Когда все заканчивается. Когда ты понимаешь, что не летал на облаке, а лежал на матрасе. Ты думаешь, что дошел до конца. Вероятнее всего, ты пойдешь в душ. Натянешь на себя другую одежду. Накроешься одеялом. Самые очевидные вещи покажутся тебе откровением – самым болезненным и тоскливым откровением в твоей жизни. Человек рядом с тобой – это был просто человек. Его тело. Твое тело. Ничего особенного, ничего выдающегося. Все, что ты видел в общем душе или на картинке по анатомии, все, что ты видел пару тысяч раз. Ты не можешь объяснить, почему оно так подействовало на тебя.
Что ты нашел в нем.
Где лежит золотой ключик.
Ты не можешь позволить себе быть частью его. Ты вообще не можешь быть частью его. Ты снова заперт внутри кокона из мяса. Внутри своего собственного мяса.
Так проходят твои годы, твоя жизнь. От иллюзий к разочарованию. От иллюзии полета к иллюзии падения. От упоения до понимания. От подлинного чувства до рефлексии.
И когда в очередной раз тебя опрокидывают на пол, ты надеешься – с замираньем сердца – что тебе удастся снова полетать.

Неразборчиво и скомкано. Брюс что-то пробубнил ему в затылок и упал рядом, мокрая кожа заскользила по мокрой коже. В его непривычно широкой кровати трудно было трахаться. Тем более, трудно было спать. Кажется, даже цирковая фура или пустой ангар этой ночью подошли бы доктору больше.
- Я так понимаю, конфликт разрешен? – «Ты получил, что хотел. Что тебе еще нужно?».
- Джонатан… все не может быть так просто. – Разумеется, милый. – Это не ссора между тобой и мной – поверь, если бы все зависело только от меня…
- Все зависит от тебя, Брюс. – Сладко и томно разлипляя яркие сочные губы, возразил Крейн. – Бэт-мэн. – Джонатану нравилось это слово. Это слово, это имя. Если бы не тоска, он чувствовал бы себя спокойнее после секса, чувствовал себя счастливее и лучше. Доктор заворочался, извернулся и поцеловал Уэйна в подбородок. Крейн приподнялся на локтях и подпер лицо ладонями. – Все всегда зависит от тебя.
При возникновении Альтер-эго, как правило, объект удовлетворяет одна сторона его личности – подавленная или осознанная, безразлично. Джонатан рассматривал идею Бэтмена Альтер-это, но быстро ее отвергнул. Брюсу Уэйну нравились обе его стороны – и он ненавидел их обе. Он дорожил возможностью выколачивать дерьмо из уличных бандитов и мошенников, наемников и психопатов. Он хотел гордиться собой, хотел верить, что делает мир лучше. Он ценил свою правоту – дрожал над своей правотой. Сломать человеку хребет по праву – это совсем не то, что выйти из себя и дать кулакам волю. Даже если на самом деле тебя действительно вывели из себя. Даже если на самом деле ты совсем не прав. Совсем даже не прав.
Брюс ловил преступников. Висел над Готэмом, грозил ему пальчиком. И ходил в солярий. Прикасаясь к нему, Джонатан чувствовал не только тугие мощные мышцы, он мог бы назвать пять-шесть средств по уходу за кожей. Целуя Брюса, он подмечал: гидроочистка зубов, освежитель дыхания, мятные пластинки, очистка полости рта, уроки по артикуляции, занятия с логопедом. Иногда: гигиеническая помада. Иногда: французская карамель. Джонатан смотрел на него слегка свысока, но Джонатан боялся его, завидовал ему – и смеялся над ним. Хотел его. И терпеть его не мог.
- Это очень лестно. – Брюс усмехнулся и притянул доктора к себе. Слишком много мяса, слишком много траха, слишком много Бэтмена.
Потерпи, Джонни.
- Но ты ошибся. – Возразил Джонатан охрипшим и севшим голосом. – Ты ошибся.
- Где ты сейчас отлеживаешься? – Допрос вести проще, чем извиняться, это совершенно естественно. Брюс взгромоздился на него сверху. Подмял под себя.
- Это не имеет отношения к сути проблемы.
- Чем ты занят? – Уэйн сжал его плечи и вмял в матрас. Придавил его бедра своими.
- Брюс. Ты ошибся. Мне нужно восстановить статус. – Он должен был это сказать: даже если это было абсолютно бесполезно, даже если он мог предсказать дальнейшее развитие событий с точностью до «Ах».
Люди. Те, которые говорят, что хотят уберечь тебя. На самом деле, они сожрут тебя живьем, как только догадаются, что их надули. Эти люди. Никто из них не любит тебя. Никто из них не попытается тебя сохранить. Когда окажется, что ты не похож на волшебную сказку, на нежного ангелочка – они уничтожат тебя. Эту нехитрую истину Джонатан вывел еще в детстве, и до сих пор она его не подводила. Брюс был одним из тех людей. Неисправимый мечтатель. Иногда Джонатан жалел, что не сможет походить на него, не сможет быть таким же спонтанным, недальновидным и страстным. Доктор Крейн просчитывал события на десять ходов вперед, и разумеется – он знал, к чему придут их отношения, еще в подвале Аркхема.
Брюс не знал. Даже не догадывался. Брюс до сих пор, кажется, не пришел в себя и не привык к ситуации.
Иногда Джонатан думал: что чувствует Альфред, заботливый и терпеливый, когда меняет простыни на кровати Брюса? Как он оправдывает своего воспитанника? Как себе все это объясняет? Наверное, как-нибудь объясняет.
- Ты должен помочь мне. – Повторил Джонатан. Просьба не удалась, в таких случаях годится либо провокация, либо отступление. Провокация доктору нравилась больше. – То, что ты испортил, необходимо исправить – твой папочка не научил тебя этому?
- Не смей говорить о моем отце.
- Я затронул неприкосновенную тему? Это слишком личное? Ты вломился в мою жизнь и за двадцать минут отправил в яму все, чего я смог добиться.
- Если тебе удалось надуть своего психиатра – это не повод для гордости.
- Я не выхожу по ночам в трико и не избиваю людей. И тем не менее, я не касаюсь предмета твоей гордости.
- Я приношу людям пользу.
- Ты отправил в нокаут мальчишку, который попросил тебя быть посдержаннее. Помимо прочего.
- Это был несчастный случай.
- Ты поднял мое дело? Отвечай: да или нет?
- Не важно.
- Знаешь, по-моему, ты ищешь легкую задачу. Это логично: трудную решить тебе не под силу.
- Замолчи.
- Что ты сделал, Бэтси? Что ты сделал в последний год? Схватил за руку пару карманников и прочитал пару пафосных речей?
- Заткнись.
- Мы лежим в кровати твоих родителей? Приятно - не правда ли – что Чил оказался лучше тебя и не трогал твою мать?
Пятнадцать минут чистой белизны и резкой боли. Шесть лет к Джонатану на прием приходили мужчины – приводили мужчин, - они садились напротив и клали руки на стол, позвякивая наручниками. Они скупо и самодовольно рассказывали свою историю, делились своим маленьким подвигом, своим дорогостоящим удовольствием. Джонатан их выслушивал – очень внимательно, – а потом осторожно спрашивал:
- Вас не смущает то, что это было насилием? – Они хмыкали и показывали желтые зубы, скалились ему и изредка облизывались. Они отвечали:
- Этой сучке понравилось, уж поверьте мне. – Ей понравилось. Она тащилась. Кем бы она ни была: тринадцатилетней школьницей, дряхлой немощной старушкой, чужой аппетитной женой или любящей матерью, или соседской кошкой. Никто не объяснил им, что изнасилование с оргазмом, в сущности, ни чем не отличается от обычного изнасилования. Даже если им пригрезился оргазм партнерши. Даже если им показалось, что в ее глазах появился затаенный блеск, или томное выражение на месте глухого ужаса, или сексуальное желание – на месте ожидания конца.
Последние четыре года, Брюс сажал клиентов доктора Крейна за решетку, но в его воспитании явно были те же пробелы. По этой статье, Брюс ничем не отличался от клиентов доктора. Иногда Джонатан думал: Брюс в принципе не отличался от них.
Крейн захлопывал глаза. Ложился под него и думал только о том, чтобы…
Мечтал о том, чтобы…
Оказаться в другом месте. Оказаться в самом дальнем и тесном углу самой забытой и ненужной картонной коробки – и быть уверенным, эту коробку никогда не откроют. «Верните мне белую комнату. Мое маленькое уютное бессознательное».
Становясь частью чужого тела, холеного, мужественного и красивого, сильного и востребованного, становясь частью тела класса люкс, он готов был завыть, завизжать от тоски.
Не хочу. Я не хочу.
Когда Брюс закончил – когда кончил в него и слез с него - Джонатан чувствовал себя раздавленным. Да? Это самое точное слово для описания вашего самоощущения, доктор Крейн? Разумеется, нет. Не существует точного и меткого, единственного слова, позволяющего объяснить, что чувствует человек, разрешивший себя изнасиловать. Что он чувствует после каждого нового раунда. Что он чувствует после каждой смены партнеров. И кстати, помимо прочего: он чувствует себя ничтожеством. Он чувствует себя дерьмом. Он чувствует себя свиньей.
Его губы. Он прикусывает передними зубами нижнюю губу, она немеет, и боль притупляется. Он сжимает кулаки, и ладони сводит. Он заставляет себя расслабиться, но на этот раз тоска не отступает.
Потом Брюс бьет его. Схватив его за волосы, Уэйн ударяет доктора об изголовье кровати – об антикварную деталь, из пяти пород дерева с перламутровой инкрустацией.
Джонатан. Вот теперь он чувствует себя хорошо.
Не потому, что его качественно треснули о необычайно дорогую и качественную вещь. Просто потому, что его качественно треснули. Просто потому, что теперь он не виноват.
- Джонатан. – Зовет Брюс тем пришибленным и приглушенным голосом, каким говорят люди, если в доме, за соседней дверью, лежит покойник. – Джонатан. – Повторяет Уэйн тем пришибленным и приглушенным голосом, каким говорят ребята, привыкшие быть хорошими и до дрожи боящиеся больших проблем. Ребята, которые не хотят лишних звонков в полицию и юридических разбирательств, газетных скандалов и заплаканных глаз. Брюс обтирает лицо Джонатана мокрым, холодным и хлюпающим ватным тампоном. Брюс боязливо касается ссадины на его скуле. Кончиками пальцев трогает холодные, твердые костяшки – как будто чугунные. Брюс обтирает ватным тампоном доктору веки и сухие запекшиеся губы. Его подбородок и лоб.
- Джонатан. – Он щелкает пальцами: кажется, он думает, что он знаменитый гипнотизер. – Приди в себя и посмотри на меня. – Уверенный и строгий золотой мальчик, командный тон. Все это так мимолетно, все это сходит так скоро. – Пожалуйста, взгляни на меня. – Шепчет Брюс. Джонатан размыкает губы и приоткрывает глаза, он смотрится изможденным и оскорбленным. Он выглядит достаточно хорошо, чтобы добиться своей цели.
Если ты не можешь выстроить свою жизнь, тебе всегда удастся ее сломать.
Если люди тебе не нравятся, ты всегда сможешь ими манипулировать.
Вопрос в том, принесет ли это тебе удовольствие. Вопрос в том, насколько ты можешь быть счастлив и доволен собой. Можешь ли ты вообще быть счастлив и доволен собой.
Тело ноет, в левой лодыжке гнездится мерзкое ощущение: ее вот-вот сведет судорогой, и станет по-настоящему больно. Крейн медленно и аккуратно сдвигает колени, и чувствует себя графом Дракулой: он действительно чувствует, как ему в задницу загоняют осиновый кол.
Джонатан стонет, горло пересохло, и выходящий из него звук похож на скрип старых половиц.
Брюс приподнимает его голову и признается:
- Мне очень жаль. – Какой вежливый миллиардер. – Пожалуйста, прости меня. – Какой наивный супер-герой.
- Ты мог бы просто убить меня. Быстро. И всего один раз. – Отлично звучит, не так ли? Что-то среднее между болезненным бредом и кристально чистой истиной. Невинная детская правда, от которой вдумчивым и умным людям обычно хочется плакать.
- Ты знаешь, что я не хочу причинять тебе вред. – Убежденно заявляет Бэтмен. – Ты сам меня вынудил.
- Теперь я не могу даже подняться самостоятельно. – Брюс выглядит виноватым. Подавленным и сосредоточенным.
- Я помогу тебе. Ты выздоровеешь, и мы вместе подумаем, как поправить положение. – Нет-нет-нет, нет-нет. Это плохая идея. Это очень плохая, неудобная и вредная идея.
- Я не хочу. – Он мотает головой, ощущение такое, как будто там перекатывается чугунное ядро или шар для боулинга.
- Ты не в себе.
- Я умираю.
- Ты не умрешь. Я о тебе позабочусь.
- Ты не можешь посадить меня в коробку и кормить Вискасом. Это не лучшая идея.
- Тебе нужна помощь. И не позволю тебе принести вред себе самому – или кому-либо другому. – Они об этом уже говорили. Собственно, они говорили об этом не раз. Было время, когда Брюс убеждал его вернуться в Аркхем, было время, когда Брюс разочаровался в Аркхеме, было время, когда он, наконец, убедил себя, что Джонатан спятил и что только он может и должен позаботиться о Джонатане. По правде сказать, доктор Крейн надеялся, что со временем это пройдет.
- Вперед.
- Лежи тихо.
- Будь хорошим мальчиком? – Брюс коротко и отвратительно напыщенно покачал головой. В такие моменты, Джонатану хотелось просто убить его. Закончить с этим, раз и навсегда. И заставить Бэтси почувствовать себя снова восьмилетним мальчишкой на пустом перекрестке, потому что Бэтси неумеренно много сил тратил на самоутверждение. - Что я сделал, Брюс? Почему это снова случилось со мной? Пожалуйста. Ответь мне.
- Ничего. Но я не могу спокойно дожидаться кризиса.
- Я не болен.
- Ты болен.
- Это не слишком этично: трахать душевнобольного.
- Мы оба знаем, что тебе это нужно.
- Брюс. Попрощайся со мной.

Мое отражение в стеклах твоих очков. Единственное мое отражение, на которое я могу смотреть. Твои фиалковые глазки: в них всегда больше меня, чем тебя. Когда ты на меня смотришь, мне кажется, ты хочешь мне что-то сказать – что-то не хорошее, и поэтому я не спрашиваю. Скери. Джонни. И-ди ко-мне мой-сладкий.
Это странное чувство: как будто заснул в ботинках, а проснулся без пяток. Как будто меня обкорнали. Джей-Джей-Джей! Ты смотришь на славного мальчика, которому хотел всучить свои грезы, и понимаешь, что руки у него не достаточно чистые. Совсем не чистые, нет. Такими ручками нельзя трогать даже твою кривую рожу, даже твой большой член, а уж твою большую любовь и подавно. Дело не в том, чем Джонни занят и кем он был занят, это даже интересно, вполне интересно. Нет. Все дело в том, что он маленький жалкий крысеныш, хитрый маленький сукин сын.
Стоит тебе зажмурится и посмотреть снова, и ты думаешь: он – прелесть. Закрыть глаза. Открыть глаза. Он продаст тебя с потрохами. Закрыть глаза. Открыть глаза. Он похож на ангелочка. Закрыть глаза. Открыть глаза. Он твой лучший партнер.
Он трусливый мелкий паршивец.
Он соврал тебе.
Он пришел за тобой.
Он не любит тебя.
Он помог тебе.
Это страх.
Нет. Это не страх, нет. Не хочу, чтобы был только страх.
Пока ты хлопаешь глазками, ему – того и гляди – ломают шейку. И ты получаешь пинка, но ведь хороший пинок под зад все равно не дает достаточно веры – надолго. «Он похож на ангелочка» - и «Господи Боже, Джей! Он похож на долбанного ангелочка».

Когда Джонатан возвращается в сгоревший магазин – возвращается домой, – он возвращается вовремя. Харли спит, свернувшись в клубок, на одеяле, под одеялом, среди одеял. Джей хрустит кукурузными хлопьями и смотрит Бастера Киттона. Он сидит перед телевизором, как сидел бы всякий американский мальчишка: совсем близко, скрестив ноги и выставив в стороны острые колени. Почти не моргая. Он сидит и лопает хлопья, белое молоко то и дело сбегает с его белого подбородка. Полосатая миска – зеленая с фиолетовым – держится у него между колен. Левой рукой, он перебирает светлые нежные волосы Харли.
Джонатан подсаживается к нему. Делает вид, что был здесь всегда.
Он спрашивает:
- Почему за Киттоном носится полиция? – Джей облизывается и запястьем утирает с подбородка молоко. Джей улыбается.
- Он взорвал трибуны. На параде, четвертого июля. – Джонатан уважительно, со знанием дела кивает. Они сидят рядом, на холодном полу. Черно-белое изображение у них перед глазами. Оно перекидывается на их лица.
- Где питомец? – Спрашивает доктор Крейн.
- Варит сладенькое. – В смысле, мальчик делает пластид: этот день пошел ему на пользу, он узнал столько нового. Джей глотает, усердно и сосредоточенно. Поднимает указательный палец вверх. – И не называй его Дик. Робин будет звучать гораздо лучше – правда, сокровище?
- Разумеется. – Соглашается Джонатан. Да, Робин звучит куда приятнее и лучше.
Пахнет порохом и едким дымом. Пахнет замазкой из мастерской. Джокер пополняет запасы, а это значит, что ему совершенно нечего делать.
Бастер Киттон на экране забрался по стремянке на забор. Полицейские с одной стороны, и с другой стороны – тоже полицейские, а Бастер стоит на заборе, и два конца лестницы торчат с двух сторон, и он балансирует на ней, дает полисменам деревяшками по морде.
Джонатан смотрит на него и по губам пробегает улыбка. Он знает, что Киттон – любимый комик Джея. Киттон и Кэрри, два полюса мироздания, две половинки одной задницы. Джонатан смотрит на лестницу, Джокер смотрит на лестницу, и они заговаривают одновременно:
- А ты знаешь, почему его… - «Назвали Бастер Киттон». Они смеются, они оба, но доктор договаривает фразу до конца. Судя по всему, они оба знают ответ на вопрос. Бастер означает крепкоспинный, Бастером Киттона стали звать после того, как он ребенком свалился с лесов в театре. Его родители были актерами, ставили балаганчики, переезжали из города в город, развлекали публику и развлекались сами, и не всегда присматривали за своим чадом. Они, конечно, ужасно удивились и ужасно обрадовались, когда их сын чудом не сломал себе хребет.
Джей придвигается к доктору чуть ближе. Касается своим коленом его. Ему пока нечего сказать, он еще не понял, что его раздражает, но его тело напрягается и четче проступают костяшки его пальцев, раздуваются его ноздри.
Джонатан спрашивает:
- Можно? – И берет у него из рук миску. Руки у Джокера теплые и гладкие, никаких следов физической работы, никаких повреждений или дефектов, выступающих вен или стертых суставов. Самые прекрасные руки на свете.
Джей кивает, и Крейн зачерпывает ложкой хлопья. Когда ложка исчезает у него во рту, это ощущение – что-то не так – становится острее, и Джей решает, что его нельзя игнорировать.
- Эй! Полмиски отожрал – надо совесть иметь! – Джей отбирает у него миску. Джонатан хрустит хлопьями и улыбается сжатыми губами. И Джокер понимает, что ему так не понравилось, что его насторожило.
Губы доктора – они распухли, они гораздо ярче, чем бывают обычно, и отпечаток зубов на его губе… эти зубы крупнее, чем зубки Джонни.
Джокер роняет его на пол, придавив своим весом и сжав его лицо в своих безупречных ладонях. Джей ерхает и устраивается поудобнее – а Харли ворочается во сне, и ее аккуратная маленькая белая ступня шевелится в паре дюймах от уха Джонатана.
- Ну, сокровище. – Джей. Воодушевленный, сверх деятельный. – Кто это был? – И он целует доктора. Долгим, мокрым и скользким поцелуем. Он превосходно целуется. Джонатан обнимает его за шею, обнимает его за спину, трется коленом о его бедро.
- По-моему, ты знаешь. – Отвечает он, тяжело дыша и стараясь сфокусировать зрение. Разумеется, Джокер знает: он ведь не похож на идиота, правда? Он увеличивает звук и напевает рождественскую считалочку, расстегивая на докторе рубашку. Крейн притягивает его к себе.
- Дело в том, что это было он? – Бэтси. Бэт-мен. Бессменная навязчивая идея, заоблачная мечта.
- Нет. – Отвечает Джей и впивается в его губы. – Может быть. – Сознается он, когда Джонатан расстегивает ему ширинку и восковые длинные пальцы ложатся на его член.

---

Сиквел.

[Sandra-hunta]

Первые две главы продолжения "Everything burns".
Название: Когда Ницше плакал.
Пейринг: Джокер/Крейн, Джокер/Харли, Бэтмен/Крейн.
Рейтинг: R.
Дисклаймер: права на героев принадлежат целой туче людей, а я здесь не причем.
Предупреждение: насилие, гет, длинные измышления по поводу предысторий героев.

Со временем, любопытство и азарт проходят, и вот тебе тридцать – а кажется, что триста. Ты видел столько подонков, сколько не попадалось на долю даже самому большому неудачнику в Готэме. Так ты думаешь. А потом ты понимаешь, что самый большой Готэмский неудачник – ты. Ты не можешь заниматься любимым делом – табу. Ты не можешь оставаться собой – табу. Жить в безопасности. Продолжать работать. Искать ответы. Видеть сны. Что-то в тебе испортилось: ты никого не любишь, ты ничего не ждешь. Никого не любишь. Ничего не ждешь. Почему это произошло с тобой? Может быть, ты разучился удивляться, и в этом все дело. Ты знаешь, какое на ощупь острие у мясного ножа, и безошибочно отличаешь бутафорскую кровь от настоящей, а мертвую – от живой. Ты видел, как сползает кожа от кислотного ожога, ты видел, как заживо горит и орет кусок мяса – его назовут потом твоей жертвой. Ты никого не убивал. Ты не воровал и не брал ни черта для себя. Но ты был рядом. Ты всегда был рядом – там, где расцветала смерть, и вспыхивал пожар, там, откуда доносились крики и пахло кровью, там всегда был ты. Восхищенный зритель. Потребитель кошмаров. Теперь – ты видел все. Тебе не страшно. Очарование пропадает.
Тлен. Пыль. Бутылочные осколки и пустые улицы. К твоим ногам прибивает шуршащий пакет из аптеки, а где-то за углом надсаживается девица. Твой клиент. Твой опытный образец. Она кричит и плачет, она стонет и зовет на помощь, но тебе не интересно.
Ты стал равнодушным. Ты становишься скучным. И ты понимаешь, что, пожалуй, тебе пора заканчивать. Когда ты встречаешь Бэтмена… ты закрываешь глаза и позволяешь сделать из тебя боксерскую грушу. Тебе это нравилось. Его рука, сдавливающая твое горло, воплощенная сила, власть и страх, жестокость и неотвратимость. Но удар - уже просто удар, когда тебя били столько раз. Поцелуй просто поцелуй. Обмен слюной и соприкосновение мягких тканей. Секс просто секс. Ряд повторяющихся движений, бесцельный и однообразный.
Романтика страха. Романтика риска. Романтика падения. Романтика порно. Тебе было пятнадцать, и ты терял голову. Тебе было семнадцать, и у тебя краснели щеки. Тебе было двадцать – и ты чувствовал ненависть, чувствовал стыд, чувствовал желание продолжать. Двадцать пять. И ты счастлив быть униженным, быть раздавленным – потеки спермы и свежие синяки, грязная ругань и спешный оргазм в закутке восстанавливают баланс. Двадцать семь. Твое тело – объект эксперимента. Все на свете – объект эксперимента. Двадцать восемь. Ты стоишь на доске-качельке, ты вот-вот свалишься, но пока наслаждаешься равенством: ты опасен, психопатичен и непредсказуем, ты того же веса, что человек с другой стороны.
Двадцать девять.
Тридцать. В конце концов, две дырки – это только две дырки. В конце концов, ты уже слышал все, что тебе могут сказать. Ты знаешь, чего ждать. Одни руки похожи на другие – до жути похожи – и между двумя разными членами, к слову, тоже не велика разница. Эпизоды наслаиваются. Истории накладываются друг на друга.
Тебе не интересно. Не интересно.
Первый, кто тебя трахал, просто вылитый десятый. Пятый – точная копия двадцать второго. И к слову: вплоть до двадцать второго, каждый уверен, что он – первый.
Каждый банк, который ты грабил. Каждая девушка, которую ты заставлял кричать. Каждый маленький взрыв и кровавый всплеск. Никакого вдохновение. Абсолютная эмоциональная фригидность.
А Джей… какая ему разница, к чертовой матери, куда денется один из его временных партнеров? Когда вы виделись в последний раз, он выпил шесть чашек кофе и вертелся вокруг новой модели Меверик. Он собирался стрелять по башне Уэйна. Ты собирался выпустить в систему вентиляции газ. Чем это кончилось? Джокер лег на дно, Харли попала в госпиталь, а тебя вообще никто не заметил. Какой смысл пугать людей искусственно, если есть реальная причина страха? Когда появляется Джокер, привески ни к чему. Обыватели вопят, надрывая горлышки, и молятся, и отправляют домашним смс-ки – тучи смс-ок.
«Я люблю тебя». «Прости меня». «Надеюсь, ты получишь страховку». «Позаботиться о Джейн и Микки». «Не забывай кормить кошку». «Вспоминай обо мне».
Еще год назад они давили и отпихивали друг друга, они рвались к аварийным выходам и пускали друг в друга разряды дроби, они готовы были разорвать конкурента на куски – чтобы выжить, чтобы освободить место для своей бесценной задницы. Теперь они пишут смс-ки. Им нужен долгий отпуск, Джонни. Аналогично – и тебе.
И что ты делаешь? Да, что ты сделал, Джонни? Ты пошел в Аркхем пешком. Ты дошел до главных ворот, куда обычно подвозят «груз», и сел возле них. Ты ждал, пока тебя найдут. И попросился к ним на постой. Это было одно из лучших решений в твоей бестолковой жизни.

Сразу за островом Нарроу. Готэмский Гарлем, трущобы, в которые не заходят полицейские, в которых пьяницы не решаются засыпать на земле и детишки не празднуют Хэллоуин. По сути своей, это лучшее место в городе: здесь царит порядок, твердо установленный и тщательно соблюдаемый. Здесь все и каждый живут по закону страха. Они напуганы настолько, что не открывают глаз и никогда не решатся заглянуть под кровать. Они боятся – так страстно, так рьяно, так интенсивно. Воздух густеет от страха, его вкус, его запах – он рассеян в воздухе, он сочится из каждой щелки, из-за каждой подвальной решетки и расписанной граффити железной двери. Эти люди. Они не анализируют страх. Не борются с ним. Не прячутся от него. Они плавают в нем – и питаются им, как зародыши в теплой и смердящей материнской утробе.
Они боятся не друг друга. Не преступности – у большинства из них есть судимость и складной нож в кармане штанов. Не полиции, полиция здесь редкий гость. И не Бэтмена. Бэтмен не трогает их, пока они не выползают наружу, как мокрицы из-под кафеля. Готэм – большой пирог, а они червяки под румяной корочкой. Червякам бояться нечего: никто не рискнет их тронуть, никто не решится их съесть. Она заранее отравлены страхом. Накрыты огромной черной тенью.
Обычно, когда здесь стучат в дверь, сразу за стуком слышен выстрел. Ребятишки считают до трех. Когда выстрел раздается, они вздрагивают, но успокаиваются: всем нужно что-то вещное, что-то неизменное, и их неизменное не подводит их. Когда выстрела нет… а когда его нет?
Когда пришел Этот, выстрела не было. Чико Костелло с дружками приметили его часы – и часики не плохо было бы забрать. Колин Эймстон решил, что срежет его бумажник – и уже наверняка докажет, что может заниматься серьезным делом. Тони-Дрищ, мальчишка из подвала на Хай-Роуд, надеялся приклеиться к нему и попросить не бить на госте очки: очки пришлись бы Тони кстати. Группка профессиональных нищих, инвалид, ветеран и сумасшедший, положила глаз на его пальтишко и его пиджак – славно было бы снять, когда парень остынет. Белла Кейри глядела на него из окна и думала, что самое время взять кочергу и прогуляться за ботинками: эти ботинки отлично подошли бы ее Питеру. Все жители Гарлема нашли на Этом что-то свое. И никто не смог пойти до конца. Никто так и не надумал взять своего.
А потом он постучал в дверь. И Белла задернула штору, а Тони влез обратно в подвал. Чико свернул в проулок поуже и двинулся другим путем, а нищие улеглись в тени и приготовились подбирать. Колин стоял рядом с ними. Он видел, как дверь открылась. Он видел человека на пороге, под перекошенной вывеской «Зверушки-Игрушки Т. Браунс». Он видел слабый отблеск света на сыром асфальте. Он видел темную, кривую и тяжелую фигуру, поперек света. Они стояли там. С двух сторон от порога. А потом гость вошел внутрь, и дверь захлопнулась.

- Здравствуй, Джей. – Он стоял в дверях. На глазок, его костюм стал немного дороже, а очки прошли через новый ремонт.
- Джооооо-ни. – Пропел Джокер, нацепив на лицо свою лучшую радушную ухмылку. С улицы тянуло холодом, из дыры в носке торчал большой палец с тонкой черной полоской под ногтем. Грим слегка смазался. - Какая славная встреча, удивительная встреча. – Ворковал Джей.
Джонатан. Его чистые глаза, тысяча волн. Его сияющие глаза – мокрые и свежие. Его сдержанная нахальная физиономия. Кусок дерьма в пяти упаковках, с бантиком наверху. - Ты зашел сюда по ошибке, или… это… судьба? – Проговорил Джокер, шагнув к нему ближе и повернув голову на бок, заглядывая одним глазом ему в лицо.
Безупречная. Сахарная мордашка.
- Ты веришь – в судьбу? – Спросил он, причмокнув влажными и жирными губами.
- Безусловно, Джей. – Подтвердил доктор. Его голос. Тихий и гладкий. Его фланелевый голос. Шепот тысяч скомканных рекламок у бордюра, на осеннем ветру. – Ты моя судьба. – Голос, за который удавится всякий переговорщик.
Низкий и мягкий. Взрывная волна.
- Дай-ка мне угадать, Джонни. Дай мне угадать. Ты искал меня, ты скучал по мне?
- Всем сердцем. – Заверил его доктор.
- Ты решил вернуться ко мне? – Джокер сплел пальцы под подбородком и захлопал глазками на манер девочки-школьницы.
- Именно. – Кивнул Джонатан. Раньше он казался Джеку просто красивым. Теперь он выглядел трогательно знакомым. Удручающе знакомым. Это чувство было слишком крупным, в нем было многовато кривых углов, чтобы глотать все разом. В последние два года, Джокер не думал о докторе. Не думал о нем совсем: ни хорошего, ни плохого. Не считал дни, не искал следы. Теперь его пихнули коленом под зад два года. Теперь он понял: это была потеря. Понял: этого лощеного ублюдка ему не хватало.
- Джонни-Джонни, милый Джонни. – Мурлыкал Джокер. - С чего ты взял, что я не оболью тебя бензином и не дам огонька? Ты пропал на два года, ты реа…р… мерзкое слово! Ты реабилитировался. Ты нашел себе работу с пакетом социальных льгот. Ты наделал столько страшных вещей, что даже у меня трясутся поджилки. С чего ты взял, что у меня еще есть место для тебя? Нет, нет. – Он подпер щеку кулаком и задумчиво поднял глаза к потолку. – Все не может быть так просто.
- Я верю, что оно есть. – Этот голос. Лоскут горячего, свеже откатанного асфальта посреди зимней дороги. Сырой подвальный туман, сырой и теплый. Обещание губ у самого уха. И на ухе. И где угодно.
Такой глубокий. Такой глубокий…
- Ооооооу-кей, Джонни. – Джек хлопнул в ладоши и расплылся в довольной улыбке. – Ты прав. – Он прошел вперед, и Джонатан запер за собой дверь. – И ты начисто лишен чувства юмора. – Добавил Джокер. Занятное наблюдение: Джонни был вторым на Земле человеком, которому он позволял стоять у себя за спиной. – Невыносимый зануда. – Заключил Джек. – Точно как два года назад.
Он с трудом мог определить, удалось ли ему припугнуть доктора. Обычно удавалось. Или не удавалось – может быть, добрый доктор только игрался и строил глазки. Что вероятнее, они оба игрались. Если два крокодила разом откроют пасть, один не испугается другого.
- Любопытное место. – Высказался Джонатан, оглядывая потолок и неокрашенные стены. Бетон в черных пятнах сажи и копоти.
- Лавочка погорела. – Объяснил Джокер. Возможность рассказать историю тому, кто ее оценит, Джека воодушевляла. И к тому же: ему нравилась шутка про лавочку. – Какой-то парнишка швырнул в витрину коктейлем Молотова. Хороший мальчик.
- Отличный. – Подтвердил Джонатан. Да, именно так. Он улыбнулся.
Джокер раскинул руки, приветствуя гостя в своей скромной обители. Дешевый фарс. А через пару лет он забудет, что фарс казался ему дешевым, и станет думать, что он был счастлив, удачлив и ловок. Через два года. Если Джонни пропадет и снова постучится. Он свернет шейку Джонни.
- Там есть склад, матрасы для ребятишек. Поставим твое добро, если хочешь. Там телевизор: святое место. Наверху жил хозяин: он сгорел в постели.
- Я так полагаю, сейчас там спишь ты? – Уточнил доктор.
- Джонни! Доктор Крейн! – Харли. Вечный двигатель. Вечная девочка. Сладкая девочка. Джонатан вовремя вытянул ладони из карманов, вовремя подхватил ее. Она бросилась его обнимать прежде, чем вникла в ситуацию – а может быть, она очень быстро вникла, может быть, она всегда быстро соображала. Джокер стал подозревать, что в этой светленькой головке водятся мозги, едва ли не с первой встречи. Он не хотел себе признаваться в этом, но – без мозгов – на черта бы она была ему нужна? Славная добрая девочка… мартышка с фитилем.
Джонни кружил ее. Она смеялась. Велик был соблазн вот так вот покружить Джонни, но это не впиии-сывалось в картинку их пар-тнерских отношений…
Джонатан. Добрый доктор. Его переломить было так же просто, как палочку от мороженого. И в нем было много интересного, не так ли? Интересно было, по-прежнему ли он вздрагивает, когда кто-то шевелится рядом, и бормочет ли во сне, и так же ли медленно и сонно двигаются его волшебные пальчики, и как сейчас отзываются эти мягкие мокрые губы, и что он думает о часовых механизмах…
И почему у доброго доктора такое личико, будто Харли наступила ему на яйца – ведь он любит Харли, все любят Харли, нужно быть конченным говнюком, чтобы не любить Харли, а доктор жмется к земле и свертывает плечики, доктор таращит голубые глазки и медленно выдыхает, и это значит, что доктору либо очень-очень тоскливо, либо охрененно-охрененно больно, а ведь доктора никто сюда не звал, не тянул, ему не может быть тоскливо, и это значит, что кто-то поранил его.
Его могут искать?
О, он хочет, чтобы его спрятали!
Или его побили здесь? Кто посмел?
А запах его волос. Его крови. Все – такое сладкое. Гладко сладкое, приторно сладкое, терпко сладкое – смотря, от какого конца откусить…
Харли отступила в сторону. Погладила Джонатана по щеке.
- Ты к нам надолго? – Она казалась обеспокоенной. – Ты к нам навсегда? – Она выставила вперед плечики и наклонила светлую головку. Девочка школьница, я твой мальчик из школы… Джонатан кивнул.
Наконец-то она отлипла...
- Джей. – Опущенные веки. Он смотрит на ботинки, он смотрит на носки, он смотрит куда угодно, только не туда, куда надо, а когда поднимает глаза, смотрит не так, как надо. Его водянистые глазки. Он упирается в серую стену, он не здесь и не сейчас, и Джокер ударил бы его, если бы был уверен, что это поможет.
Добрый доктор устал. Добрый доктор затрахан и высосан. Добрый доктор сейчас бесполезен. По-до-жди, мальчик мой, потерпи немного, завтра сочельник, развернешь подарочек завтра, шелестящие обертки и блестящие бантики, голубые глазки и ловкие пальчики, эти белые коленки и завиток у маленького ушка – все будет завтра, завтра, завтра…
- Где у тебя можно выспаться?
- Bed-and-breakfast? Убирайся наверх и мне не показывайся: я занят, Джонни. – Разумеется, разумеется. Джонни улыбается. В этом доме все улыбаются, но Джонни улыбается совсем не так, как положено хорошему клоуну. Он улыбается, как подобает Печальному Пьеро. Доброй ночи, Печальный Пьеро.
- Спать, Джонни? – Харли захлопала глазками. – Ты не хочешь побыть с нами? – Выкручивайся, сокровище, выкручивайся.
- Очень хочу, Харли. – Заверяет ее доктор. – Очень, милая. Но сейчас я самый бестолковый собеседник, и я дико устал. Увидимся утром.
- Увидимся, Джонни. – Наша девочка разочарована. Даже Джокер, сам Джокер, великий Джокер, он тоже разочарован. Если доктор не лезет из кожи, чтобы соврать ему, подлизаться к нему, согреться возле него – значит, доктор перестал походить на себя, значит, что-то случилось с доктором, значит, у Джонни большая беда. Если Джонни устал настолько, что перестал стараться и хитрить, что перестал играть и ластиться – значит, он действительно устал, ужасно устал.
И Джокер ворчит:
- Сваха переезжая. – Он отмахивается. – Иди-иди. – Он ухмыляется. – Сладких снов и пусть ангелочки поцелуют твои бессовестные глазки, Джонни.
Он еле дышит.
- До завтра, Джей.

Джокер. Грязь, порох и предчувствие чего-то непоправимого. Чего-то великого. Бетонная казарма для психопатов, каждое новое утро – утро последней битвы. Каждый новый день – эксперимент. Каждое слово – вызов. В каждой новой улыбке – скрытый подтекст. Шарады и пружинки.
Джонатан повесил галстук в изножье старой железной кровати. Сложил пиджак и оставил его на черном подоконнике, на свежих газетах. Это было похоже на возвращение в родительский дом: на детскую – через двадцать лет после детства. Школьная форма в платяном шкафу, потрепанное старое порно под койкой и фото бейсбольной команды на стенке, ты и твоя девица на выпускном. Своеобразный эквивалент: сорок пятый кольт, перочинный нож и тонкий полосатый матрас. Четыре борозды на стене у окна – четыре росписи отчаянья. Чьи-то предсмертные крики, которые Джей запер в банке из-под печенья. Черно-белый мертвец в субботнем некрологе – темно-красная улыбка, маркером по газетной бумаге.
Холод, которого Джей не чувствовал. Хаос, который он приветствовал. Безумие, которое он выращивал. Невозможно понять Джокера, стараясь пройти по его следам. По его следам нельзя идти. Приходится танцевать.
Джонатан свернулся на матрасе и закутался в пальто. Ему было спокойно: по крайней мере, он знал этот танец, по крайней мере, он помнил этот дом. Дом помнил его. Джей помнил его. Через пару дней Джокер мог бы передумать, приставить нож к его горлу и задать ему совсем другие вопросы, но к этому доктор был готов. Опасность не опасна, когда она – опасность… и хлипкие шарки киряли по воде… а здесь горел человек… и опасность не опасна, если знать, что она опасность, а этот парень, он проснулся в огне, в горящей пижаме и с полыхающими волосами, он вскочил с постели, он рванулся к окну и упал, вопя и задыхаясь… но опасность не опасна, а этот дом – это его дом…
Беспокойные мысли в голове толкались, суетились и прыгали. Бок опух, дышать было непросто, и то и дело пузырь пульсирующей боли надувался в животе, но Джонатан не хотел смотреть на то, что теперь осталось у него под рубашкой. Может быть, через пару дней. Может быть, через неделю или когда кровь начнет снова пачкать одежду.
Он заснул, закрыв ладонью нос и рот, другой рукой прикрывая макушку и подтянув поближе острые колени.

На самом деле, он для тебя ничего не значит, не так ли?
Не так – а разве не значит?
Нет, значит, мы знаем, что значит – а что значит?
А что мы знаем? Нет дела, нет, нам нет ни малейшего дела…
Нет ли нам дела?
Ты знаешь, что есть.
Мы играем?
Нет, это не игра: ты знаешь, что мы не играем, когда играем, мы не играем в это, мы играем в другое…
Во что мы играем?
А разве играем?
Нет, только не в это, только не здесь – в это мы играть не хотим.
Значит, мы не играем? Нет, мы играем, что не играем в это, потому что мы не играем в это, потому что это слишком сложно и тревожно, чтобы играть, и поэтому ясно – он ничего не значит.
Ничего не значит, пока мы играем?
Мы всегда играем.
В это мы не играем.
Тогда как же нам поступать?
Никак не поступать: ничего не значит – не о чем заботиться.
А если придется проверять?
Проверять не придется.
Почему не придется проверять?
Потому что мы не хотим в это играть.
Мы всегда можем играть – когда угодно, с кем угодно, с чем угодно.
Мы все можем – мы всегда все можем, но мы не хотим.
Почему же мы не хотим?
Потому, что это совсем не забавная игра.
Потому, что его коленки торчат из-под одеяла, и он своими двумя руками хватается за одну твою руку во сне, и спит, уткнувшись лбом к тебе в плечо, и ты дышишь им, и чувствуешь его, и веришь в него, а он, если задуматься, если присмотреться, просто палочка от мороженого, и его вот-вот не будет – а когда не будет, будет поздно думать, но до этого думать не хочется, и все поправимо, а что не поправимо – того даром не надо, и он не будет лезть вперед, не будет строить планы, и…
Он же – Джокер.
Он стоит и смотрит на спящего доктора. На его восковую ладонь. На то, как он закрывается во сне – как будто его вот-вот начнут пинать ногами. Джек смотрит на его руку в тонких мелких порезах и на гладкую белую ладонь, твердую и холодную. Он поднимает ее – держа руки в «чашечке», держа, как воду. Он поднимает и целует ее. И сонный доктор ворочается, он беспокойно шумно дышит. Он видит того, кто стоит у его постели – мутными близорукими глазами, трогательными и тронутыми, со сна. Он шепчет:
- Джей? – Его голос. Шершавый, больной и низкий. Его выгнутая узкая спина.
Джокер стоит на месте. Тень превратилась в камень. Джокер стоит на месте и держит его ладонь. И Джонатан берет его за руку. Хватается за его большой палец. Другой рукой тянет его за плечо, к себе.
- Иди сюда. – Он прижимается щекой к его бедру, к его животу. Он подвигается на старой узкой кровати и усаживает, укладывает Джокера рядом. – Иди ко мне. Вот так. – Он обвивает руками его шею и прижимает к себе его голову. Его торчащие грязные волосы – между пальцами. Его вымазанное гримом лицо – совсем близко. Грим останется пятнами на одежде. Не самые плохие пятна. – Просто будь здесь. Я никуда не денусь.
- Эй! – Джокер выпутывается, выкарабкивается из его рук, перекидывает одну ногу через его тело и садится сверху. Он сжимает мягкие гладкие щеки, почти светящиеся, он впивается пальцами в эту хорошенькую мордашку. – Я не вспоминал о тебе ни минуты. – Он нагибается, заглядывая доктору в глаза, выставляя крупный белый лоб. – Ты ведь не думал иначе, сокровище? Ммм?
Джонатан прикрывает веки. В уголках его губ жмется улыбка. Он шепчет.
- Конечно, нет.
Джонни, Джонни. Иногда любовь к нему становилась невыносимой. Приступы маниакальной всеобъемлющей любви. Волны огня. Уложить его в хрустальную колыбель, защитить, спасти, уберечь. Заботиться о нем. Думать о нем. Радовать его. Жить для него. Его короткие вымученные улыбки, его пришибленное тельце, его ночные глаза. Печальная покорность. На все времена, на все перемены и повороты – он отвечал одинаково. Своим грустным согласием. Сумеречной нежностью. Иногда Джокер забывал о нем, выкидывал его из головы, и потом обнаруживал, что Джонни нет рядом. Джонни лежит в госпитале под охраной, с переломанными костями. Джонни попал в Аркхем. Его раздавили, ранили, изувечили. Он исчез. И Джокеру – самому бесстрашному, самому сумасшедшему человеку в Готэме, - ему делалось страшно. Пожалуй, страшнее становилось только, когда эта близость начинала подпирать к горлу. Дискомфорт – самое подходящее слово для большой настоящей любви. Когда чешется прямо под кожей. Когда режет сразу по мясу. Когда все получается слишком близко, и этого подонка не выдворить из головы, и не дает покоя каждая бестолковая мелочь, не так повернулся, не так вздохнул… ох, Джонни, милый Джонни. Дважды, трижды. Чтобы выползти из-под пресса, чтобы выбраться из котла, не давать себя травить – Джокер чуть не прирезал его. И его кровь. Она была тогда густой и темной. Ни страха, ни слез, ни паники. Он смотрел на него – его взгляд был словом, одним словом. «Остановись». И Джек останавливался. Джек зажимал порез на его горле, на его груди – своими руками, и слизывал с пальцев кровь. Он прижимал его к себе и гладил по голове.
- Плохая шутка. Ты ведь не думаешь, что я мог пустить тебя на тот свет – не так ли, Джонни? – Он бормотал, ощупывая тощее теплое тело и окунаясь в запах его волос. – Ты ведь не думал так? – Он обещал, он уговаривал. – Просто плохая шутка. – И доктору хватало того, что он останавливался. Доктор успокаивался. И не уходил. А потом, невзначай, непонятно, никуда – он пропал.
И вернулся.
Два года. Гриппозный сон, кучка гильз, кучка огненных цветков, волны в узкой бухте. Он метался из стороны в сторону, он болтался от стенки к стенке, не считая дни, не отличая дня от ночи. Было прожито – очень быстро. Что ж, по крайней мере, было прожито – и он не заскучал.
Джокер наклонился и поцеловал Джонатана. Осторожно и мимолетно. Его мягкие влажные губы, крупные и розовые: такие же, как раньше.
Они с трудом умещались на узкой койке.
- Твой матрас был удобнее. – Шепнул ему Джонни. Да, это был не плохой матрас. Единственный матрас, который Джеку запомнился: он все чаще терял воспоминания, ронял, терял, бросал…
- Ты слишком часто врешь мне, Джонни. – Ответил Джокер, прижимая бледную ладонь доктора к своему лицу. Гладя кончиками пальцев выпуклый неровный шрам. – У тебя все-таки остался ожог.

- Харли, твою мать! – Семья, друзья, покой и любовь. Сколько бы лет ни прошло, сколько бы разного не случилось, главное остается неизменным. Джонатан подхватил турку с плиты и бросил мокрую тряпку на пятно горячего кофе, завернул горелку.
- Прости, Джонни. – Легко и весело согласилась с ним Харли. Она стояла рядом. Если бы она была пробиркой или мензуркой, деленьями эдак с десятью, Джонатан сказал бы, что одну долю занимает раскаянье, а другие девять – удовлетворение и радость. – Я никак не могу совладать с этой штукой. – Объяснила девушка и помотала головой, покачала хвостиками под Пеппи Длинный Чулок.
- Да, я помню, что для тебя это китайская грамота… - доктор снял ложкой накипь, внимательный и сосредоточенный, вылил кофе в кружку. – Это пью я, Джею нужно варить новый: он на дерьмо изойдет. Чем ты вообще его кормишь? – Возни с электрической плиткой было много, толку мало, но Джонатану она нравилась. Правда нравилась. Ему нравилось все, что создавало иллюзию комфорта и не смотрелось фальшиво. - И уберись от плиты! – Скомандовал он, выставив предостерегающе указательный палец. – Гренки жарю я. Ты сидишь. Ни как иначе.
И Харли, конечно же, села. Харли села, подсунув ладошки под задницу, и стала болтать ножками в полосатых гольфах: послушная славная девочка. Она управлялась с готовкой хуже, чем обезьяна с квантовой физикой. Правда, Джонни физика в колледже тоже не давалась.
- Что вы собираетесь делать потом? – Поинтересовалась девушка. Она сверлила взглядом его спину. Следила за каждым его движением. Для нее Джонатан был волшебником. Гением. Мессией. Он переворачивал гренки, не роняя их на пол со сковороды, и Харли это восхищало. Он любил ее. Потому, что она была благодарной и открытой. Потому, что она улыбалась ему и извинялась перед ним. Потому, что ее так легко было впечатлить.
- Мне нужно кое-какое оборудование, и нужна твоя помощь. – Джонатан поправил очки на переносице и подбросил гренку в воздух с лопатки. Харли зааплодировала. Эта девушка согревала его сердце.
- Мы украдем его? – Растаяла Харли.
- Нет, его нужно купить: максимально легально и максимально конфиденциально.
- Джонни! – Укоризненно протянула Харли. – Какие умные слова. Слишком умные для моей головы. – «Ну конечно», усмехнулся про себя Крейн, но не стал ей мешать. Если Харли играла в игры, значит, у нее был повод играть.
- Ты не знаешь, где я могу найти рыжую? – Он поставил тарелку на стол.
- Посмотри в адресной книге резервацию злобных лесбиянок. – Предложил Джей. Нагло и безмятежно, он вылакал кофе из своей кружки, а затем и из чашки доктора. Когда дошла очередь до Харли, девушка пододвинула ему свою порцию. Джокер обвел стол взглядом: слегка настороженным, готовым к агрессивной защите.
- Доброе утро, Джей. – Кивнул Джонатан, поджав полные яркие губы. Джек удовлетворенно кивнул и допил кофе залпом, запрокинув лохматую голову.
- Свинтус. – Прокомментировал доктор в полголоса.
- Ммм? – Промычал Джокер с набитым ртом.
- Оближешь пальцы – получишь в лоб. – И Джек незамедлительно облизал.
- Не угрожай, если не можешь выполнить. – Наставительно объявил он, продолжая жевать. – Чем сегодня балуемся?
- Средняя школа Литермана. – Джонатан вытянул руки перед собой и подождал, пока его спросят. Джокер захлопал глазами.
- На кой хрен она мне сдалась?

- …самый длинный список пациентов средней степени тяжести. – Заключил Джонатан, когда они поднимались по бетонным ступенькам на крыльцо. Школа Литерман выглядела не лучше и не хуже, чем любая другая средняя школа в Готэме или в Америке. Кирпичные стены, белые окна, белые двери. Металлоискатель на входе. Сломанные замки на велосипедной стойке. Вылизанный стадион.
Точно в такой же школе учился доктор. Точно в такой же школе учился Джокер.
- Переводи. – Скомандовал он. Нет, поправил себя Крейн. Точно из такой же школы выгнали Джокера.
- Объясняю второй раз. – Смирился доктор. – Здесь больше восьми раковых больных, есть эпилептики, есть совсем чудики. В медпункте должно лежать много полезного барахла: морфин, стеклянные шприцы… то, что мне нужно. И пройдет тихо. - Металлоискатель завопил, кажется, прежде, чем Джей к нему подошел. – Сколько на тебе железа? – Полюбопытствовал доктор.
- Семь-восемь ножей, не больше. – Недоуменно развел руками Джек. Крейн опустил маску на лицо и, не глядя, выпустил газ из ручного баллончика охраннику в лицо. – А с какого эта дрянь не звенит, сокровище?
- Это пластик. – С удовольствием пояснил доктор. Охранник упал на колени. Он кричал и скреб ногтями лицо. Его вытаращенные глаза. Неправдоподобно яркие белки, как у всех негров. И четкие красные сосуды.
- А раньше была железка. – Опустились уголки красного рта. Задумчиво и уважительно.
- Этот вариант немного мягче: не разъедает материал. – Охранник схватил Джокера за штанину. Он рыдал. Он задыхался. Он умолял о помощи. Жуки. Гигантские жуки напали на него.
Джек сочно и метко ударил его подошвой в лицо. В раскрытый рот. В нос, с раздувшимися черными ноздрями. Совершенно обезьяний нос. Что-то хрустнуло, и человек затих. Джокер переступил через него и одернул пиджак. Доктор убрал маску в карман.
- Не перевариваю людей в форме. – Пожаловался он.
- А по-моему, лопаешь за обе щеки. – Возразил Джонатан.
- Скажем так: грызу и выплевываю. – Уточнил Джей. В коридоре было пусто: детишки учились, торчали в классах. Или курили в туалете. Или прятались на стадионе, что вероятнее всего. В любом случае: чем меньше народу, тем лучше.
Джонатан достал сигареты. Вставил в рот: для верности, две. Джокер галантно щелкнул зажигалкой.
- Благодарю. – Кивнул доктор. Он задрал голову к потолку и выпустил струю дыма точно под детектор. Детектор запищал. Сработала пожарная тревога. Джокер, печальный и флегматичный – грустный клоун – распахнул зонтик. Крейн шагнул к нему, но Джей партнера решительно отпихнул.
Это должно было походить на шутку, но Джонатан упал на пол. Ученики и учителя, подростки и неудачники вылетали из кабинетов и лабораторий, толкались и ругались, выскакивали через заднюю и главную двери, через окна на первом этаже, на пожарную лестницу. Они видели Джокера и человека рядом с ним. Огибали их: как будто это был камень в ручье. Не останавливались, не глазели. Не хотели прикасаться к живой опасности. Не хотели трогать этого – даже шестнадцатиметровой палкой. В эту минуту – как никогда прежде, как никогда после – они твердо были намерены спасти свою жизнь. Ничего кроме, ничего больше.
Когда ребятишки кончились, Джек подошел и наступил доктору на грудь. Крейн зашипел и дернулся. Он зажмурился. От боли слезы навернулись на глаза.
Джей. Сочувственный и заботливый. Образцовый слушатель.
- Поделись болью, сокровище. Скажи мне, что тебя гнетет?
И надавил сильнее.
- Пожалуйста. – Прошептал Джонатан, едва шевеля губами.
- Что-что? – Встревожено переспросил Джокер.
- Пожалуйста. – Повторил Крейн, втягивая носом воздух и уговаривая себя продолжать дышать.
Продолжать присутствовать.
- О, сокровище, - захлопотал Джек, - тебе и вправду больно? А что же случилось?
- Встань. – Простонал доктор.
- Скажи мне, в чем дело. – Попросил Джей. Сердечно и озабоченно.
- У меня… сломаны ребра. – Выдавил Крейн. – Мне… Джей, мне очень больно… прошу тебя, перестань…
- Да, но что же стряслось с тобой? – Деликатно, но настойчиво вернул его Джокер к ответу на вопрос.
- Бэт… мэн… - Джек убрал ботинок с его груди. Присел на корточки рядом: мгновенно, поспешно.
- Как прошла встреча?
- Если вкратце… - Джонатан никак не мог справиться с дыханием. Едва ли мог справиться с голосом. Пальцами в сиреневой перчатке, Джокер стер мокрую дорожку с его бледной щеки. – У меня нет работы. Я вот-вот буду в розыске. Меня избили. Изнасиловали. И мой студент лежит в больнице с гематомой.
- Влез, куда не просили? – Поинтересовался Джей.
- Нет. – Выдохнул Джонатан, повернув к нему измученное и опустошенное лицо. – Он пытался помочь мне.

- А я все думал, где шляется Бетси. – Сетовал Джокер, когда они поднимались по лестнице. – Я стараюсь, я жду его, а он совсем не уделяет мне внимания. Ах. Где мне взять голубые глазки и тягу к светлому будущему?
- Поверь: ты не потерял ничего хорошего. – Заверил его Джонатан.
- Я вожусь с ним столько лет. – Джей сокрушенно опустил голову и беспомощно пожал плечами. – Я почти ничего не требую. Немножко эмоций, немножко близости. Я хочу узнать его, вывести его за грань. А он бросает меня и рвется рушить твой маленький университетский мирок.
- Поверь, я с удовольствием уступил бы его тебе. – Вздохнул доктор.
- Ты не благодарен, Джонни. Ты не сознаешь своего счастья. Какой этаж нам нужен?
- Третий. Сумка у тебя?
- А как она может у меня быть? – Джонатан выругался. Беззвучно, но выразительно. Джек отдал бы многое, чтобы научить его кричать, чтобы довести доктора до предела. До громкого безумия. До настоящего веселья.
Но Джонни оставался сдержанным и скромным: трогательное нежное создание, не дальше всхлипа, не тверже просьбы, не ярче серого. Нет, это не значило, что Джонатан был добрее: у малыша Джонни были такие острые зубки, каким позавидует любой крокодил, но никто не объяснил ему, как разговаривать с миром. Никто не показал ему, где взять рупор – и Джонни шептал, Джонни молчал…
- Думаю, я смогу найти аптечную сумку или коробку. – Произнес он наконец. Острое чувство разочарования. Что нужно сделать с тобой сокровище, чтобы вывести из себя? Что нужно сделать, чтобы ты распустил лепесточки? Иди ко мне, дыши мной, откройся мне. Я хочу почувствовать твою ярость. Твою ненависть. Я хочу, чтоб ты был честен со мной, мой мальчик, я хочу все, что есть у тебя. И ты отдашь мне все, что у тебя есть – потому что тебе придется отдать. Если есть, что отдать.

- Мистер Грейсон! Мистер Грейсон, не смейте поворачиваться ко мне спиной! – Джокер и Крейн переглянулись.
- Что-то осталось? – Удивился Джей.
- Убей ее, если хочешь. – Пожал плечами доктор.
Из-за кремовой двери, тяжелой и чистой, с золотой табличкой «Приемная директора», выскочил, пригнувшись, мальчишка-подросток. Про себя, доктор дал ему от пятнадцати до семнадцати лет и решил спросить его при возможности: в конце концов, Джей может подождать пару минут, а разговоры он любит. Следом за подростком вылезла женщина. Джонатан мог бы сказать ей – на вскидку – три вещи: во-первых, она слишком много думала о своем образе, во-вторых, выглядела конченной нервной стервой, в-третьих, брючные костюмы ей не шли. Все это, в прочем, были советы на будущее, а поскольку у трупов будущего как такового нет, с ней доктор беседовать не планировал.
- Я более чем убеждена, что это была учебная тревога, и Вам не удастся…
Занятная ситуация. По своей сути, абсурдная. По своему содержанию, кровавая. По своему исходу, трагическая. В школьном коридоре, по которому ученики обычно двигаются чуть поспокойнее, в котором ругаются потише и стараются не задерживаться, в этом коридоре – в ее коридоре – стоят две живых карточки Wanted. Доктор Джонатан Крейн – Пугало – кошмар в духе Стивена Кинга, психиатр-псих, мечта и страх двадцатого века. Джокер. Террорист и массовый убийца. В ее коридоре. Прямо перед ней. С ножом и распылителем. И первое, о чем она думает – невольно – это то, хорошо ли она одета, аккуратно ли причесана сегодня. Не появилась ли у нее лишняя морщина, лишний прыщ. Потому что ее труп – он будет на фото во всех газетах, он должен выглядеть по меньшей мере привлекательно. Он должен вызывать сочувствие и любовь. Потом – она думает, что хорошо бы, чтобы кто-нибудь взял к себе ее кота. Чтобы позаботился о нем.
Ей даже в голову не приходит мысль о попытке спастись. Джокер, в паре метров от нее – это больше, чем атомная бомба, больше, чем стихийное бедствие.
- Твою мать. – Странно. Ни выстрела, ни удара. Ни прочувствованной речи на тему: как тяжело тебе, должно быть, бедняжка, быть одинокой, неприятной и недотраханной, как наслаждаешься ты своей мелкой властью и как завидуешь хорошеньким девочкам-школьницам. Нет, ничего подобного. Джокер, изумленный, заинтригованный и восторженный. Улыбающийся чуть шире, чем обычно, и затаивший дыхание. Он смотрит вперед, но смотрит не на нее. На мальчишку. У парня что-то не то с лицом, и Джонатан щурится, пытаясь разглядеть, что именно так заинтересовало его партнера. Забавно: каждый раз, когда мир дает Джонни по яйцам, его глаза отказываются смотреть на мир. Зрение прыгает от абсолютного до минус пяти.
- Твою мать. – Повторяет Джей. Радостно и весело. Джонатан думает о своих книгах. О своих конспектах и исследованиях. Джонатан думает о своих студентах и о своей маске. Сжимает ее в кулаке. Никакого результата, ничего похожего на положительный эффект, и все, что ему остается, это подойти поближе. Эта женщина. Она дрожит и хочет сдвинуться назад, но не может пошевелиться. И когда он поднимает руку к лицу, она падает в обморок. Она стонет и медленно опускается на пол. В эту секунду, она почти красива, и она очень правильно поступает, но на первую полосу ей уже не попасть: никто ее сегодня не убьет. Есть более занимательное дело.
Джонатан. Теперь он видит лицо этого малолетнего кретина. Видит остатки грима. Смазанная кровавая улыбка – нарисованная дешевой помадой, почти морковного цвета. Темные круги вокруг глаза. Испуганный и растерянный подросток. Он решил поиграть в Джокера.
- Похож? – Джей кажется очень воодушевленным. – У меня есть фанат. – Он хлопает в ладоши, он шмыгает носом. – Это так трогательно.
- «Теперь я поняла, мистер капитан». – Кивает Джонатан. – «Вы мой герой». Что будем делать с ним теперь?
- Иди куда шел и уберись в сторону. – Рука Джокера ложится ему на плечо. Джей отодвигает его: не слишком мягко, не слишком вежливо, но приятно и то, что не отшвыривает. Он оглядывает мальчишку: со всех сторон. Слева, справа. Пригибается. Встает на цыпочки. Для своего положения, к слову, парень не плохо держится. Он вытягивается, как морской пехотинец, когда Джокер обходит вокруг него.
- Я знаю. – Джей подпрыгивает на месте. – Мы возьмем его с собой!
- Мы не можем его оставить. – Звучит так, как будто маленький мальчик притащил домой щенка.
- Ну пожалуйста, мама! – Когда Джокер говорит это: он приседает на согнутых ногах и молитвенно складывает на груди руки. Джонатан улыбается. В это трудно поверить, но Джей… он действительно вызывает нежность. Он действительно смотрится трогательно. И его физиономия, она становится удовлетворенной и нахальной, и почти благодарной, когда он видит улыбку доктора.
- Джей, у него есть своя жизнь. – Джонатан скучает по своим очкам. Он мог бы снять их. Или надеть. Мог бы чем-то занять руки, пока подбирает слова. Не чувствовать себя… так мучительно глупо. – Это просто детская выходка. У него есть родители, наконец.
И этот мальчишка. Идиот, каких поискать. Он не понимает, что добрый доктор держит его за ухо, чтобы не дать ему свалиться в мясорубку. Он говорит:
- Мои родители умерли.
Он говорит:
- Мистер Джокер. Я могу пойти с Вами?
Он говорит:
- Я хочу сказать: пожалуйста. Можно мне с вами?
И Джонатан накрывает глаза ладонью. После всех ограблений, взрывов, терактов, после скотобойни на острове Нарроу и сотен людей, которых он отравил токсином – он все еще распознает по-настоящему скверные поступки, он все еще чувствует… барьер. Этот мальчишка. Пятнадцать, семнадцать лет. То, чего не надо делать.
- Помочь тебе забрать добро? – Спрашивает Джей. Ласковый и заботливый. У доктора по-прежнему болит грудь, сама по себе, и втрое сильнее – на каждом вздохе.
- Я справлюсь. – Заверяет его Крейн. Мальчишка. Грейсон. Он не знает, куда деться. Он наверняка никогда не держал в руках пистолет. Джокер тянет его к кабинету директора, и доктор бросает им в спину. – Эй! Только не говори, что собрался жечь личные дела. – Джонатан Крейн. Сама серьезность. Представительность и тщательность. Он предупреждает, для галочки: - Я прошу тебя, Джей: не балуйся.
Когда он уходит. Он слышит, как парень спрашивает – боязливо и тихо:
- А… остальные? Они в заложниках?
Нет.
- Они м…мертвы?
Нет.
- Это токсин?
Нет. Джей, отвечающий: «Нет». Интригующий и довольный.

---

А что мне подарили... Не могу не поделиться.

[Le Mistigris]

От Алекса ( .Ксандр.):



И от Морленга ( morlin staub) великолепнейший манип.

@темы: слэш, фанарт, бэтмэн/джокер

---

Фанфик

[Sandra-hunta]

Good evening, ladies and gentlemen.

Everything burns.
Фандом: Бэтмандиана, "Темный рыцарь".
Пейринг: Джокер/Крейн.
Рейтинг: R.
Предупреждение: насилие, плохие шутки.
Дисклаймер: права на персонажей принадлежат DC и создателям фильма.

По лицу Крейна текла кровь – жидкая и яркая. Его губы, его нос и подбородок – блестящие от крови, красные и гладкие. Когда он взглянул на Джокера, его глаза были опухшими и назойливо-проникновенными. Ярко голубые глаза. Он выглядел жалким, но смотрелся неплохо. Он выглядел жалким ровно настолько, насколько должен выглядеть парень в его положении. В смысле: если ты заперт в кладовке, связан и безоружен, а снаружи доносятся удары, и человек, заглянувший к тебе, хочет тебя убить, - ты вряд ли будешь выглядеть на все сто. Можно сказать, нет шансов.
Его раздвинутые колени были неправдоподобно тонкими. Он был похож на книжку в мягкой обложке, которую разогнули, чтобы читать, не придерживая. Если бы доктор и вправду был книгой, Джек сказал бы, что толком его уже не закрыть. Это было странно – и это было славно. Руки и ноги связаны за спиной в один пучок, и добрый доктор – с раздвинутыми ногами и выгнутым хребтом – сойдет за девку, танцующую в стрип-клубе на зеркальном столе.
Он был обреченным, и испуганным, и печальным. Он был затраханным и вымотанным – и еще слегка обеспокоенным. Смущенным. Он знал, о чем речь. В смысле: он знал, как он выглядит. Он знал, что похож на девку, за десятку имитирующую трах с невидимым партнером. И что он был жалким – тоже конечно знал.
На нем был черный галстук. Джокер призадумался: задушить засранца или заставить сожрать тряпку?
- Так-так-так. Здравствуй, умник. Чудный мальчик из колледжа. – Пропел Джек. – Чудный хитрожопый мальчик.
Крейн смотрел на него, внимательно и правильно. Крейн смотрел на него, не нужно было поднимать его голову. И все равно Джокер подпер его подбородок концом лезвия. Парень дернулся вверх раньше, чем нож коснулся его кожи. Он судорожно сглотнул, скосил глаза на нож. Он почему-то думал, что если будет видеть его, если будет достаточно хорошо смотреть, все пройдет гладко. Нож остановится. Он мнил себя долбанным фокусником, но в его мордашке не было удивления, и это играло ему на руку. Джек терпеть не мог самоуверенных ребятишек, которые орут, визжат и пучат глаза, но до последней секунды не могут поверить, что кто-то на самом деле собирается поранить их.
- Думаешь, ты умнее всех? Думаешь, ты умнее меня? – Джокер зачерпнул другой рукой черные масляные волосы Крейна и сильнее оттянул его голову. – Думаешь, меня можно было напугать этим дерьмом, Бу? – Он захихикал, пара мелких капель слюны угодили доктору на лоб. Джек сжал его шею. Дернул за волосы. – Думаешь, - прошептал он ласково и рявкнул, нагнувшись к маленькому бледному уху, - я боюсь?!
Если кошке к хвосту привязать жестянку, она будет удирать от собственного хвоста. Если жестянка будет греметь слишком громко, кошка не заметит автобус и выскочит прямо под колесо. Прежде, чем колеса раздавят с хрустом ее кости и разотрут по асфальту ее шкурку, кошка подумает, что спаслась, – жестянка перестанет греметь.
Крейн смотрел на нож. Секунду их головы соприкасались, потом Джек отстранился. Крейн смотрел на нож. Очень внимательно смотрел на лезвие. Джокер ударил его каблуком повыше колена, доктор тонко и длинно вскрикнул. Зрачки расширились так, будто он съел в один прием пригоршню экстази. И он все еще смотрел на нож.
Крейн быстро и воровато облизнул губы кончиком языка – совсем красным.
Джек ударил его коленом в живот. Может быть, ему не понравилась игра в гляделки. Может быть, он хотел еще раз послушать, как доктор кричит. Кричал он очень неплохо.
Крейн упал ему под ноги – щекой на ботинок. Джек вернул его на место.
- Вставай, прелесть моя, вставай. – Из пореза на подбородке кровь потекла резвее. Кровью заляпался воротник. Заляпался галстук. На шее у доктора виднелись лиловые отпечатки – вся пятерня.
«Нет, сладкий», - подумал Джокер, - «Ты либо бриллиант – либо стеклянный шкаф. Знай снимай пальчики».
И такие маленькие ушки. Тут нужен столовый нож, а не кей-бард. На худой конец – пирочинка.
Джонатан сжал руки в кулаки за спиной. Спокойно. Боли нет. Вокруг – темно и тихо. Месяц встает над заливом.
Джон попытался представить себе картофельный мешок. Представить маску. Прикосновение ткани к лицу. Попытался увидеть мир через два разреза. Найти быстрое и верное решение.
Но решенье не приходило. Его голова была занята одной большой и бесполезной мыслью. «Господи Боже, я родился не затем, чтобы Оно выпустило мне кишки». Это было смешно и глупо, но… это было Оно. Оно – как на обложке первого издания. Прямо перед ним. Оно ухмылялось, и вместо острых когтей у Него был нож, и Оно было совсем близко, совсем рядом. Оно хотело убить его.
Оно пришло за ним. Оно пришло за ним.
А месяц вставал над заливом, и в маслянистой черной воде дрожало белое отражение. Джонатан пытался представить себе кабинет в больнице. Большие и толстые стены. Саму безопасность. Электрошок. Он старался почувствовать ладонью жесткую ручку портфеля.
Оно держало нож в руках. Острие – все еще холодное и скользкое от крови – уперлось Джонатану под мочку уха.
«Пожалуйста…»
«Пожалуйста. Не нужно убивать меня».
«Не нужно делать мне больно».
«Пожалуйста. Не забирайте меня под кровать».
- Мистер Джокер. – Джек остановился. Ему было интересно. Пожалуй, до сих пор ни один человек на Земле не называл его мистером Джокером. – Я прекрасно сознаю, что Вам ничего не стоит убить меня, - во рту у Джонатана было мокро, он буквально захлебывался, не успевал сглатывать. Его почти не слушалось горло.
- Очень. Очень-очень верно, мальчик из колледжа. – Закивал Джокер. Он взял Крейна двумя пальцами за лацкан пиджака и помотал из стороны в сторону. – Лучше скажи-ка мне вот что. Доктор Крейн. Какого хрена ты зовешь себя пугалом и ходишь в костюмах? Ммм?
«Здесь. Сейчас. Ты здесь. Ты здесь. Ты здесь, Оно стоит перед тобой. Оно убьет тебя, если ты хлопнешься в обморок».
- Я разумею: все эти парни, конечно, похожи на кукурузных ворон, но ты ведь думал про другое, а? – Джокер похлопал его по щеке. Крейн неловко, судорожно дернулся вперед, втянул воздух со свистом.
- Зачем Вам меня убивать?
- Что-что-что? – Подбодрил его Джек. Он присел на пол и нагнулся ближе: хороший мальчик, готовый послушать сказку.
- У Вас не хватает людей. У Вас колоссальные планы. – Крейн продолжал говорить, хотя уже начал заваливаться на сторону. Может быть, он был ранен. Может быть, зайка просто перепугался, ха-ха. – Зачем Вам меня убивать, если я могу быть Вам полезен? – Выражение сочувствие и заботы с гримом сочеталось паршиво, но Джокер постарался сохранить его. Острие ножа уперлось доктору в уголок рта.
Одни красные губы. Другие красные губы. Забавно. Нет, правда: забавно.
- Я уже сталкивался с Бетмэном. Вы могли оценить в действии мой химикат. – Такой усталый мальчик. Спи, зубная фея поцелует твои глазки. – Таких, как мы, в Готеме нет. Вы больше, Вы сильнее, я поменьше, но мы похожи. Не стоит спешить. – Кровь окрашивает лезвие – ровным слоем. Нож красный – как будто был таким всегда.
И вот Крейн дергается – как будто со сна. Выпрямляется. Кренится вперед.
Его губы – по-прежнему красные и гладкие, такие же, как лезвие в руках Джокера. Они блестят. Одни красные губы. Другие красные губы. И доктор целует его – коротко и боязливо. Как задрот на выпускном, приклеившийся к подвыпившей девчонке, с которой сидел шесть лет за одной партой.
Руки и ноги Крейна по-прежнему связаны за спиной. Его тонкие колени – с двух сторон, вокруг Джека. Половина его лица выкрашена кровью – ровным слоем, как будто была такой красной всегда. Его подбородок трется о подбородок Джокера, и кровь мешается с гримом. Его губы – мягкие и пухлые, скользкие и неуловимые, кажутся почти остывающими.
Но он не остывает. Он живой, теплый и добровольный. Он реален. И согласен.

Нет ничего хуже, чем искать причины. Не придумано более трудного, бесполезного и гадского занятия. Джек давно решил про себя, что этого делать не стоит. Даже если он поймет, почему делает… Что-то – делать не перестанет. Не получит больше удовольствия. Ему не будет интереснее. А значит, нет смысла разгребать мусорную гору, чтобы достать из-под нее пустую банку.
И все-таки он думал о докторе. Он не хотел хвалить пронырливого засранца – до смерти не хотел. И не хотел думать о том, куда можно было бы его заткнуть. И все-таки думать о нем Джокер хотел. Это было приятно. Это успокаивало. Радовало. Льстило. Это было убийственно хорошее чувство.
И Джеку пришлось вляпаться в Почему. В большо-ой вопрос. Почему он оставил доктора Крейна в живых? Этот вопрос был совсем простым. Доктору не полагалось пока об этом знать, но Джокер собирался убрать нож. Вот-вот собирался убрать нож. Слегка припугнуть – слегка порезать, пошутить чуток, и кончить миром. На самом деле, доктор был убедителен. На самом деле, он сказал стоящую вещь. Мог пригодиться в хозяйстве.
Да, это был простой вопрос. А дальше шел сложный. Почему Джеку было приятно думать о докторе? И почему не хотелось его хвалить?
Что в коробке, шутник? Что в коробке?
Может быть, вся штука была в том, что доктор Крейн был единственным паршивцем в большом и загаженном Готеме, который называл Джокера «мистер»? Или в том, что он был единственным человеком на Земле, который поцеловал Джека? Он не выглядел испуганным или брезгливым, и Джек не обещал прирезать его, если он не будет послушным, и это не было изнасилование, и доктор не остывал. И, хотя доктор не знал об этом, Джек все равно собирался убрать нож.
Джек все равно собирался убрать нож.
Может быть, дело было в том, что доктор казался не только согласным, но и заинтересованным. Он двигался. Он стонал под ним. Он облизывал его пальцы. Когда они закончили, он уткнулся носом Джеку в плечо, его черные волосы были совсем мокрыми и липкими. Крейн ловил губами воздух, как рыба на причале, и открытым ртом касался груди Джокера. Он прошептал:
- Давай еще раз. – И был еще раз. А потом еще раз. Джеку никогда прежде не было так тепло, и он сжимал чужое тонкое тело, заставляя доктора кричать, потому что хотел его целиком. Джокер чуть не вырубился, кончив в него, а от клоунского грима почти ничего не осталось. Пара жалких белых пятен. Чужая кровь вместо красной краски.
В подсобке, где Джокер привык ночевать, на старом пожелтевшем матрасе, отдававшим кислятиной, было теперь два тела. Доктор спал. Джек смотрел на него. Он протянул к Крейну руки и замер на полпути: он хотел спихнуть тело на пол, но эта затея ему разонравилась. Бледный, вытянутый, выточенный, доктор лежал рядом с ним, и Джокер мелкими рваными движениями очерчивал в воздухе его контуры. Беспокойно ощупывал матрас вокруг его головы. Джек поспешно, настороженно поправил пиджак, подложенный Крейном вместо подушки, и отдернул руки.
- Джонатан. – Произнес он, слизнув с губы остаток краски и опустив дрожащие веки. Доктор Джонатан Крейн. Джонатан. Джокер произнес это имя так, как будто никогда прежде его не слышал. Это было новое слово, новое название для очень хорошей новой вещи. – Джонатан. – Повторил он увереннее, разглаживая на спине доктора собственный плащ.
Чертовски хорошая новая вещь.

Он стоял на коленях, и волосы падали ему на лоб. Джек смотрел на него. В последнее время, это превратилось в навязчивую идею. Он смотрел. На отвернутые белые рукава и тонкие колени. На лиловые полосы вокруг запястий. На разбитый нос и рассеченную губу. Джонатан самозабвенно ругался сквозь зубы и тер бетонный пол тряпкой. Хлопья пены покрывали его ладони. Он то и дело зажмуривался, глаза под тяжелыми опухшими веками слезились. Что-то случилось с его ногой, он шипел и морщился, а иногда даже всхлипывал, но упорно продолжал начатое. Вытянув руки перед собой, упираясь в мокрую, чавкающую тряпку, он останавливался, чтобы перевести дух, и говорил себе, обстоятельно наклоняя голову то к левому, то к правому плечу.
- «Не ходить на четвереньках - это закон. Разве мы не люди?»
Джокер смотрел на него и беспокойно тер себе локти. Он стоял у двери, так, чтобы тень не падала на пол подсобки, и смотрел, как доктор утирает лоб бледным ободранным запястьем. Как закрывает глаза и втягивает носом воздух, потому что от пота щиплет поврежденную кожу. Смотрел, как проступают позвонки под влажной белой рубашкой. Как торчат острые плечи.
- «Не кусать гостей - это закон. Разве мы не люди?»
Джек стоял в коридоре и сонно, умиротворенно глядел на мягкие блики в сальных черных кудряшках. Смотрел, как Джонатан встает, припадая на правую ногу и кривясь от боли. Как скатывает пыльный матрас.
- «Сохранять чистоту - это закон. Разве мы не люди?».
Смотрел, как доктор пытается оттащить матрас к другой стене. И сгреб его на руки, прежде чем Крейн рухнул на пол.
- Мне все было любопытно, - Джокер облизнул губы. Он подхватил Джонатана под мышки и волок его, как кулька, в сухой угол. – Что ты там бормочешь, маньяк?
- Это «Остров…», - Крейн затих, голова запрокинулась, и он затылком уперся Джеку в грудь, - «Остров доктора Моро».
- Тебе плохо? Ты болен, доктор? Ммм? – Джек усадил его на пол и легонько похлопал по щеке.
- Нет. – Выдохнул Джонатан. Его бил озноб. – Нет. Я в полном порядке.
- Отлично, потому что я пришел спросить тебя кое о чем. – Кивнул Джокер. – Ты ведь не думал, что я пришел просто так, верно? – Прибавил он доверительно, заговорщически понизив голос. Доктор мотнул головой. – Не знаешь ли ты случаем, мой пронырливый и всеведущий… доктор Крейн. Где мне найти парочку готемских тяжеловесов?
Джонатан. Его можно поднять в воздух или забросить на плечо – без напряжения, одним махом. Ему двадцать девять, или около того, но он все еще годится в форточники. Чтобы проверить – чтобы узнать: он все еще здесь – нужно протягивать к нему руку, а ведь матрас, по сути, совсем не широкий.
Джонатан. Славный-славный Джонатан. Он все еще здесь. И, судя по всему, он будет здесь. Он никуда не уйдет. Никуда не уйдет, правда?
Темные круги вокруг его голубых глаз. И он молчит.
- Джонатан. – Джокер тряхнул его за плечи. – Эй-эй-эй, эй! Не вырубайся. Где там у тебя выключатель?

Джек прижимал его к себе. Если бы он сдавил чуть сильнее, мог бы сломать Крейну ребра. Вытянутая гладкая спина, холодная и пахнущая сладким слабым потом. Джокер расправлял собственный лиловый воротник под чужим горлом, пропускал между пальцами одну и ту же черную кудряшку – снова и снова.
- У тебя живут крысы. – У Джонатана было много приятных особенностей. Например, проблемы, о которых он говорил, переставали быть проблемами. Становились просто еще одной частью жизни. В смысле: он мог сказать – «На небе тучи», или «Солнце светит», а мог заговорить о крысах. Для него это были одинаково очевидные и терпимые вещи. Ему приходилось терпеть их.
- Я их ем. – Незамедлительно ответил Джек. Голова доктора слегка шевельнулась, теперь Джокер видел его лоб, с нечеткими тоскливыми морщинками, похожими на следы волн, под водой, на пригородном пляже. Джек жил когда-то в квартале от тридцать восьмой бухты. Он приходил с мамой на пляж. Раньше. Ребенком. Когда ей хотелось почувствовать себя его матерью. Сделать что-то хорошее.
Еще раз Джек Напье приходил в тридцать восьмую, чтобы привязать мешок под причал. В мешке лежала первая половина его отца. И вторая половина его отца.
- Это шутка? – Спросил Джонатан. Он насторожился, острые плечи опустились. Джокер поджал красные губы.
- Да. Ты покоряешь меня своей догадливостью.
- Ты очень похож на злого клоуна. – Отозвался Крейн. – Не достает только чего-нибудь… смешного.
- Что ж, - Джокер стиснул гибкое тощее тельце в объятьях. – Я не выбирал это поприще. Оно нашло меня само. – Он рассчитывал, что фраза прозвучит в духе хвастливых баек номинантов и чемпионов, «Я не выбирал лыжи – это лыжи выбрали меня». Так и получилось. Так, и еще немного о большой беде.
Немного о катастрофе.
Немного об апокалипсисе.
Немного об отвержении.
Немного о несправедливости.
Джонатан осторожно положил пальцы на его ладонь. Взял его за руку. Поцеловал его кисть. Черные пушистые ресницы защекотали Джеку сустав среднего пальца.
Доктор сказал:
- У тебя невероятно красивые руки.
Он сказал:
- Не поймаешь нам крысу на съедение? Жутко хочется жрать.

Он сидел на ящиках в углу. Белые пальцы и серые тени. Он сидел, вытянув босые ноги, и возился со своей тетрадкой. У него был целый ящик тетрадок. Джокер выцепил одну наугад, на обложку была приклеена карточка: «История болезни. Бэтмен». Сперва Джек хотел сказать, что у доктора дерьмовый почерк. Потом нащупал в кармане нож.
- У тебя есть такая штуковина для меня? Краткая опись подвигов?
«История болезни. Генри Дюкард».
«История болезни. Роберт Фалькони».
- Я могу завести, если ты не против. – Он сидел в углу, но теперь выглядело так, будто Джонатан забился в угол.
- Зачем? – Джокер на треть вытянул рукоятку. Безмятежность и веселье. Потроха и кости.
«История болезни. Джонатан Крейн».
- Это как если бы я написал твой портрет. – Мягким, почти увещевающим тоном отозвался доктор. Черные пряди падали ему на лоб. Черная четкая тень на стене – неподвижная и затаившаяся. На бледных щеках от черных ресниц оставались длинные тени-полосы.
- Я не очень люблю… портреты. – Джонатан перестал дышать, когда Джек щелкнул лезвием и нож заблестел в его руке. Он сидел, опасливо глядя на острие, его глаза были полуприкрыты, а мягкий и влажный рот кривился от страха. Довольный произведенным эффектом, Джокер поддел концом лезвия крышку на банке с гримом и влез пальцами в густое красное месиво. Он присел на ящик, возле тонкого колена в черной штанине, и осторожно коснулся губ Крейна. – Ты думаешь, я больной фрик? Ты хочешь вылечить меня, добрый доктор? – Колени Джонатана дрогнули, он свел их. Его кадык и его грудь опадали и поднимались, его аккуратные черные ноздри раздулись. Джек вымазал его лицо красной краской, отклонился и улыбнулся. – Куда лучше. – Грязной, жирной от грима рукой он потрепал доктора по загривку и вышел, тихо посмеиваясь.
В тот день – или на следующий – Джокер принес в свою подсобку простыни и застелил матрас, мурлыкая «Чудесное местечко» Эллиса Дилана.
В тот день – или на следующий – Джонни спросил его:
(Настороженный хорек, брови подняты, глазки выпучены)
- Надо полагать, я вышел из ранга военнопленного?
И Джек ответил:
- Не обольщайся, сокровище. Я превратил тебя в пленного из куска дохлого мяса.

Джокер стоял перед зеркалом и завязывал галстук.
- Детонатор или гранаты? – «Черный костюм или серый?». Джонатан зашевелился в углу. Скрытный пластиковый щелчок: он надел очки. Если бы щелчок был чуть громче, Джек подумал бы, что это предохранитель.
- Это риторический вопрос? – Серая жилетка на белую рубашку. Бурое пятно на плече не сошло до конца. – Просвети меня, будь добр: как ты собираешься взорвать одновременно несколько гранат? Почему во множественном числе?
- Для этого, - Джокер поймал воздух в ладони, развернулся на каблуках, - Бог и придумал, - он таинственно понизил голос и наклонил голову, - леску.
Джонатан улыбнулся.
- Эта маленькая групповая терапия проходит в шестом районе, в Флипсвуте. Дом двадцать шесть-В, кухня обслуживает два ближайших ресторана.
- Откуда столько знаний в твоей голове?
- Я в списке приглашенных. – Джек выпятил подбородок, поправил желтую бабочку и сдернул ее с шеи.
- Твою мать! – Джонатан спустил ноги на пол.
- Я могу помочь тебе? – «Ты можешь помочь мне, сладкий. Ты можешь помочь мне. Ты можешь заткнуть свой сочный розовый ротик, или отучить людей смотреть в зеркала, или вернуть меня лет на двадцать назад. Было бы так мило с твоей стороны. Конечно, конечно ты можешь, Джонни».
- Я рассказывал тебе когда-нибудь… Джонатан… откуда у меня эти шрамы? – Джокер редко строил дальние планы. Они вырастали стихийно. Сами собой. И он не смог бы сказать в эту минуту, что собирался убить доктора, но да, вполне, вполне мог бы его убить.
- Расскажи мне. – Крейн по-прежнему сидел на ящике, неловко подогнув длинные ноги и обняв себя за предплечья. Может быть, он молился. Может быть, он только слегка встревожился.
Я расскажу тебе, Джонни. Сейчас я расскажу тебе. Вопрос в другом: что ты мне ответишь? Что ты мне можешь сказать, малыш Джонни? «Не нужно жить прошлым», или «Постарайся увидеть лучшую сторону», или «Понимаю, тебе нелегко»? Скажи мне это. Скажи, и ты увидишь, какого цвета у тебя кишки, прежде чем я дам тебе умереть.
Но Джек присел рядом. И начал рассказывать. И с каждым произнесенным словом в нем крепла уверенность, что доктора Крейна придется убить. Свою историю Джокер рассказывал только мертвецам. Они слушали. Они слушали по-настоящему внимательно, потому что эта история была последним, что они слышали. Они слушали. Запоминали. Потом они затихали. И остывали.
Джонатан тоже слушал его очень внимательно. Он положил подбородок на сцепленные пальцы и смотрел на него. Внимательно. Только внимательно. Эта однозначность берегла ему жизнь.
- И что ты ответишь мне? Добрый доктор? – Спросил Джек, окончив рассказ.
Я прочту тебе сказку на ночь, сладкий. Спи крепко. Об этом я позабочусь.
- У тебя в учебнике есть подходящая страничка? Или я не укладываюсь в расписание? Ммм? Может быть, я не правильный психопат? Как зовут фриков на профессиональном жаргоне?
Ответь мне, сокровище. Потому что ты должен мне ответить. Потому что я сдохну на этом самом месте, если ты не ответишь мне. Я хочу знать, что ты скажешь. Я хочу понять, что ты думаешь, что ты думаешь обо мне. Я не очень уверен, что смогу обойтись без тебя. Поэтому отвечай мне. Отвечай мне правильно. И отвечай мне сейчас же, потому что если ты не сделаешь этого – я отрежу тебе язык, и ты никогда больше не скажешь ни одного сраного слова.
- Я не знаю, что тебе сказать, Джей. – Джей. Он называет его Джей. По литере на игральной карте – или по первой букве. – Что бы я не ответил, это будет недостаточно верно. И в любом случае, не нужно. Я проработал достаточно долго, чтобы понять: я не смогу помочь тебе, даже если ты в одночасье станешь образцовым пациентом. – Он наклонился вперед. Его серьезные и правдивые голубые глаза, шестичасовой прибой. Его настырные голубые глазки. Джокер мог смотреть в них, не отрываясь. В любом случае: не хотелось бы попортить их. – Я не пытаюсь тебя вылечить: глупо было бы ожидать, что в один прекрасный день ты заведешь питомца, устроишься работать почтальоном или начнешь клеить в Аркхеме коробочки для пластилина.
- У меня была золотая рыбка. – Вставил Джек. – Она умерла, потому что я забывал ее кормить. – Доктор судорожно, через силу сглотнул, дрогнули крылышки-ресницы.
- Если бы я был тобой – десять лет назад, я был бы тобой сейчас. Если бы Харви Дент был тобой тогда – сейчас бы его называли фриком. Это логично. – На подбородке у него царапина, в глазах сдержанное отчаянье. Если ткнуть его в плечо, он вздрогнет и свалится с ящика. Джокеру это нравилось: он любил пугать людей.
Одной рукой он погладил Джонатана по щеке. Другую поднял к его лицу. Прижал холодное сияющее лезвие к его губам.
- Тшш. – Он улыбнулся. Если бы кто-нибудь на этой паршивой Земле знал, как он устал улыбаться. – Тихо. Сеанс окончен, - он убрал прядь волос за ухо, мотнул головой, - мое сокровище. – Острие плавно прошло между губами Крейн, скрежетнуло о зубы. Джонатан разжал их. Впустил нож себе в рот.
- Давай. – Его голос дрожал и срывался на нервный шепот, он не мог заставить себя снова взглянуть на Джокера, но продолжал говорить. – Если хочешь этого, не тяни. – Он закрыл рот, сомкнул губы, словно для поцелуя, и дернулся в сторону. Ему чертовски повезло, что нож касался уголка его рта тупой стороной и только слегка задел губу.
Джек выдернул нож и сунул его обратно в карман.
- Какого хрена ты творишь? – Рявкнул он, схватив Крейна за подбородок. Доктор кучей бесполезного тряпья и мяса валялся в углу. Он тонко, на одной ноте стонал, глаза у него закатились.
- Я хочу, - прошептал он, оседая все ниже на ящиках, - быть тобой.
Джек поднял его обратно – ему нравилось держать доктора на руках. Нравилось чувствовать, что он может отпустить его или уронить, а может обнять и положить рядом. Может быть, Джокер был большим ребенком, играющим с живыми игрушками, может быть и так, но когда люди умирают, когда по всему Готему зажигаются фейерверки и ночь превращается в день… тогда уже никто не говорит, что это детские игры. Люди быстро учатся молчать.
- Сокровище, - позвал Джек, сжимая хорошенькое личико в ладонях, - кто сказал тебе, что это забавно? А? Ты думаешь, я был счастлив, когда выиграл этот маленький приз? – Что-то было не так с его лицом. Кроме краски, шрамов и разумной укоризны там было что-то еще, потому что Джонатан протянул руку и прижал его к себе, к своей гребаной жилетке, подбородком ткнувшись ему в лоб. Джокер фальшиво шмыгнул носом и захихикал, размазывая белый грим по серой шерсти, но доктор только сильнее сжал объятия, и Джек поставил себе на заметку, что у Крейна руки гораздо сильнее, чем он хочет показать.
Джек, разумеется, мог бы вырваться. Мог бы головой боднуть доктора в подбородок, и тот, скорее всего, откусил бы себе кончик языка или прикусил губы, и было бы много крови, но Джокер не сделал этого. Он сидел, прижавшись щекой к узкой, ходящей ходуном от сбивчивого нервного дыхания груди, и позволял Джонатану гладить себя по спутанным волосам, и думал – еще не всерьез, не до конца и не совсем, а мимо ходом, шутки ради, - что кто-то наконец-то любит его и что он хочет провести так всю оставшуюся жизнь.

Джонатан облизывает пальцы, его голые тощие колени под простыней… он выглядит самым безобидным существом на свете. Кожа обтягивает его ключицы, на коже – синяки. Он ест кукурузные чипсы и смотрит в экран.
- Техника совсем не в твоем духе. – Говорит доктор Джонатан Крейн, глядя на труп, качающийся в петле. Он облизывает пальцы, его подбородок поблескивает в мерцающем голубоватом свете.
- Это подарок. – Объясняет Джек. – Можно сказать, пирог в извинение. Доставленный посмертно.
Они смотрят новости. Вот уже четыре дня, как Джокер – главная тема выпусков. И они, журналисты, обожают вставлять куски из его маленького любительского видео. Мастер знаком вам по таким работам, как.
Когда Джонатан нервничает, у него торчат нос и скулы. Просто-таки отрастают. Если бы Джек не знал его, сказал бы, что доктор злится.
- Ты убил всех моих людей?
- Я убил только бэт-заменителей. Остальные ребятишки вполне толковые. - Джонатан поводит голым молочно-белым плечом. Хорош, как ангел.
- Счастлив это слышать.
Джокер на экране направляет камеру себе в лицо. Целится себе в лицо и хищно облизывается. Он дает обещание.
Живой Джокер, в подсобке, снимает ботинки и с ногами залезает на матрас. Джонатан Крейн наклоняется и целует его горло, сдвинув лиловый воротник.
- Я тоже могу быть очень, очень толковым. – Его губы, визуальный магнит, они блестят и зовут, они говорят:
«Я хочу тебя».
Они говорят:
«Ты не будешь один».
- Дай мне сделать что-нибудь стоящее: я тебя не разочарую, обещаю. – Податливые и мягкие, они касаются подбородка Джека. Доктор научился целовать его, не пачкаясь.
Джокер закрывает глаза. Он похож на мертвеца. Он на самом деле – почти мертвец. Он лежал в черном мешке и, похоже, никогда не чувствовал себя лучше.
Мягкие и легкие розовые губы – на его губах. На размытом гриме под носом. На его щеках. Они касаются его лба и левой мочки уха. Джокер протягивает руку, вслепую, и опрокидывает Джонатана на себя. Только что эти губы целовали черные провалы вокруг его глаз и шрамы на его лице. Теперь эти губы целует Джек. Целует их. Кусает их. Джонатан прижимается к нему. Он совсем легкий. Иногда Джокеру кажется, что его вообще не существует.
Он зажмуривает глаза, когда Джокер входит в него. «Только не опять. Только не со мной». Рот кривится, раздуваются ноздри. Если бы доктор Крейн был бабой – был бы первосортной стервой.
Джокер смотрит ему за спину, смотрит на его торчащие лопатки. Держится за черные кудри на его затылке. Брюки липнут к ногам. Руки Джонатана – быстрые хваткие пальчики – шарят у него под рубашкой.
По телевизору – новости. Мать его, Харви Дент.
- Хренов ублюдок. – Джек улыбается.
- Для этого, - голова доктора запрокинута, губы блестят от слюны. – И придумали. Выключатель. – Он двигается, медленно и мощно. Ладонь Джокера лежит у него на колене. Джек улыбается шире, вспоминая, как легко оставить отпечатки на этом теле.
На экране Харви Дент – до сих пор. Американская мечта в полный рост. Блондинчик с рекламы хлопьев.

Джонатан. Красивый и аккуратный. Он вспарывает кожу у трупа на брюхе и двигает скальпель так, будто чистит картошку. Джонатан. Сосредоточенный и серьезный. Уперев конец лезвия в волосатый раздутый живот, точно ручку в конспект, он объясняет:
- Если ты заставишь его проглотить детонатор, он, скорее всего, задохнется, а конструкция целиком не пройдет и останется в ротовой полости.
Джонатан, в костюме и галстуке. Пухлые губы кривятся, брови сошлись к переносице. Уголки глаз, ближе к носу, воспаленно-красные.
Джонатан объясняет:
- В любом случае, я бы не советовал тебе опускать детонатор в желудок: велика вероятность, что не дойдет сигнал и устройство просто не сработает.
Джонатан. Очки поблескивают, под белой кожей кисти проглядывают светло-голубые вены.
Он говорит:
- Будь добр, дай мне, пожалуйста, телефон.
Он приподнимает серую мертвую кожу, просунув широкое лезвие под надрез, и две трети скальпеля движутся внутри. Другим лезвием доктор кожу оттягивает.
- У тебя наверняка не было проблем с лягушками в школе. – Констатирует Джек.
Придерживая труп коленом, Джонатан проталкивает телефон под кожу. Подталкивает его острием. Джонатан, с его голубыми глазами. С чистым носовым платком в потайном кармане. Он поднимает бледное хорошенькое личико и улыбается.
Темная жидкость – трупный яд – тихо шипит, стекая на пол.
- Позвони ему: спроси, как у него дела.
Джонатан пытается шутить. Его ладони, основания пальцев – безупречно чистые. Дальше руки измазаны черной мертвой кровью и слизью. Светлым вытекшим жиром. На руках есть грязь – но они не грязные.
Джокер набирает номер. Подносит трубку к уху. Джонатан смотрит на брюхо кулька, красивый и аккуратный Джонатан.
И Джокер говорит в телефон – прямо в распоротый волосатый живот.
- Я люблю тебя, Джонни.

Парень на полу орет. Кажется, он ранен. Какая неприятность.
- Подходите по одному, вас много – я один. – Добрый доктор пятерней счесывает волосы со лба, шмыгает носом. – Пропускайте вперед тяжелораненых. С больной головой ко мне не подходить. – Мальки вытащили на стол все старые профсоюзные аптечки. Черный портфель открыт, на сортировочный стол из улыбающейся пасти сыплются белые кругляшки.
Джек поднимает таблетку двумя пальцами. Глотает. Причмокивает губами.
- Ням-ням-ням, вкусная штука!
Крейн перевязывает мальку дырку в боку. У этого кретина на лице все еще клоунская пластиковая маска, и он не знает, куда девать руки. Не оборачиваясь, Джонатан огрызается.
- А если бы это был пурген или мышьяк? – И парень что-то мычит из-под маски. Мол, он не причем.
Тот, на полу, продолжает вопить.
- Слишком вкусная. Что это?
- Нейтрализатор токсина.
- Ядовитый?
- Не очень.
- И что мне грозит?
Джонатан держит в зубах скальпель, затягивает бинт. Дает пинка мальку и сует следующему ручку скальпеля в рот раньше, чем парень успевает заговорить.
- Тебе – ничего. – Заверяет доктор, пристально и недовольно глядя на Джокера.
Раненый орет.
Крейн забирает у парня скальпель и спрашивает, нагнувшись вперед:
- Перелом? Отошел. Следующий!
- Вот мне любопытно, - Джек присаживается на край стола и кладет подбородок доктору на плечо. Джонни дергается. На черном твидовом пиджаке остается белая полоса. – Ты ведь не травматолог, - мурлычет Джек, он подается ближе и шепчет Крейну на ухо, - ты мозгоправ.
- Я психиатр. – Джонатан опускается на корточки, вспарывает окровавленную джинсовую штанину. – Прошел медицинский курс. – Он говорит это чуть громче, чем нужно: не хочет подрывать доверие. Впервые ребятишки смотрят на него, как на босса. Смотрят на него, как на Бога.
Они могут смотреть так только на тех, кто отправляет их умирать, или на тех, кто не дает им умереть. Они чтят тех, кто распоряжается их жизнями.
Джонатан затягивает жгут и вслепую шлепает ладонью по столу.
- Джей, не мог бы ты дать мне блокнот?
Крик повсюду – из угла и до потолка. Джек прикрывает глаза, он сверх меры доволен собой.
- Который час? Кто-нибудь здесь знает, который час? – Джокер не знает, который час, зато точно знает, что часы доктора встали. Знает, почему они встали. Он наступил на них утром: в конце концов, время такая условная вещь…
Парень, в белых трусах-боксерках, с распоротой штаниной, лепечет:
- Пол пятого. – Крейн поднимается. Поворачивается. Он выбрасывает руку вперед раньше, чем Джокер успевает увернуться. Доктор трет его щеку кончиками пальцев, и Джек хихикает, но его чудесное ядовитое хихиканье заглушает чертов скулеж с пола.
- Щекотно.
Красной краской, Крейн пишет цифры у парня на ладони.
- В ближайшие три часа – подходишь ко мне. Кто еще?
Крики становятся громче. У следующего раненого уже синеют губы, и он подходит бочком, держась за край стола.
- Джей, не желаешь слегка разнообразить свой досуг и помочь мне? – С тихим похабным шлепком он прижимает два пальца к чужой посеревшей шее, и Джек думает – к черту. К черту, знали, на что шли, пусть справляются сами. Пусть передохнут. Он больше не хочет ждать ни секунды. Чего он хочет, так это перегнуть доброго доктора через стол и трахать его, пока не перестанет чувствовать свой собственный член.
У того парня, в углу. У него внутри столько крови, что можно затопить склад, и она все еще вытекает наружу, а этот сукин сын голосит вовсю.
Джонатан качает головой:
- Тебе нужно в больницу.
- Я не могу… - малек шлепает губами и дрожит от страха.
- Тебе нужно в больницу. – Доктор настойчив. – Я ни чем не могу тебе помочь.
Тот, в углу, он все еще орет. Целые пациенты кончились, и Джек достает пистолет:
- Скорая помощь отъехала, заканчивай. – Малек таращит глаза. Потом магическим образом исчезает половина его черепа. Джонатан полон укоризны, он медленно, с претензией, стирает рукавом со сжатых губ кровавые ошметки.
Парень на полу срывается на визг.
- Джей, раз уж ты начал, - говорит доктор, его глаза по-прежнему закрыты, он достает из кармана платок и тщательно вытирает лицо, - ты не мог бы?
- Счастлив услужить тебе, сокровище. – Джокер целится, зажмурив левый глаз. – Пуф. – И орущей глотки как не бывало.

Джек касается его нижней губы. Два пальца, три пальца. Нажимает сильнее. Накрывает ладонью его рот.
- Джей, мне нечем дышать. – Доктор смахивает его руку, и Джокер вжимает его в матрас.
- Попробуй-ка носом. – Советует Джек.
- Ты мне его разбил. – Возражает Джонатан. Он нервничает, его выдает сбивчивое дыхание, выдают глаза, настороженные и тревожные, и слегка помутневшие.
- Твоя книга, «Когда Ницше плакал», о чем эта белиберда? – Джокер упирается в его белые плечи, нависает над ним, спутанные волосы щекочут доктору щеку.
- О методе взаимной психотерапии. – Закончив фразу, Джонатан слегка поджимает губы, он смотрит в сторону, и хотя Джонни всегда недолюбливал свою работу, сейчас он чувствует себя членом верховной касты. Это происходит непроизвольно, и он наверняка не догадывается о том, какое паскудное выражение проявляется на его хорошенькой мордашке, иначе постарался бы удержаться, но на лбу у него загорается яркая неоновая надпись: «Я – гений. Вы – идиоты».
И Джек предлагает.
- Расскажи мне свою историю, детка.
Из здоровенной картонной коробки Джонатан достает свою тетрадку. «Джонатан Крейн. Историй болезни». Он надевает очки, накидывает на плечи рубашку и простыней накрывает ноги.
- Все довольно заурядно. – И он опять поджимает губы, потому что, всего на секунду, ему кажется, будто он снова психиатр из Аркхема и озвучивает дело очередного конченного психа. – Изнасилование, взаимовыгодная сделка, взаимовыгодная сделка, опять изнасилование, попытка суицида, - он перелистывает страницы, на его лице, хладнокровном и ожесточенном, четче проявляются скулы. – Не кровопускание, - уточняет доктор Крейн, почти с удивлением, почти с уважением, - псевдо-восточная фашистская философия, эксперименты в области психофармакологии, несчастный случай на производстве и тест химического токсина, двенадцатичасовой допрос, все. – Он захлопнул тетрадку, у него слегка дергается кончик носа. - В настоящее время: безработный сомнительного рода деятельности, вероятно, имеет место стокгольмский синдром. – Джокер, довольный и невозмутимый, достает из-за вентиляционной решетки бутылку скотча. Его нельзя назвать счастливым, но он знает отличное решение для большинства проблем.
- Закончил? – Спрашивает он и сбрасывает тетрадку на бетонный пол. Джек поливает исписанные страницы виски, меланхолично перелистывает страницы носком ботинка, и чиркает спичкой. Бумага горит. Джонатан протягивает к ней руку, нагибается и замирает. У него слезятся глаза, его трясет. Его свернутые острые плечи мелко-мелко, почти незаметно дрожат.
- Хорошо. – Тихо, обезличенно выговаривает Джонатан пересохшими губами. – Как скажешь. – Его голос становится тоньше, и доктор медленно заваливается назад. Джонатан падает в обморок, когда не знает, как по-другому разрешить конфликт. Если он не представляет себе, что делать с ситуацией, он ее бойкотирует. Это обаятельно, но Джокер… не в настроении. Поэтому он стаскивает доктора с матраса и сует его руку в огонь.
Это не очень приятно, но когда Джонни кричит, Джек чувствует возбуждение. Он хочет, чтобы это продолжалось дольше. Он просто хочет. И он знает, что это называется садизмом, но, в конце концов, он ведь может позволить себе пару маленьких слабостей.
И вот теперь Джонатан плачет. И Джокер успокаивает его. Гладит по черным жирным кудряшкам. Теперь все в порядке – окончательно, на самом деле в порядке.
Полчаса спустя, Джек по-прежнему прижимает доктора к себе. Рука присыпана содой, но Джонатан уверяет его, что ожога не будет, и голос у Джонни дрожит.
- Пожалуйста, продолжай. – Предлагает Джокер, и Крейн вздрагивает, он хочет что-то сказать, но его не слушается язык. Кажется, он очень напуган. Джек не хотел этого, совсем не хотел, никогда не получается рассчитать меру, а повторить опыт почти никогда не удается. – Ты хотел рассказать мне историю, но потом мы слегка отвлеклись.
И Джонатан соглашается. На складе безупречно тихо. И темно. Где-то в доках швартуется грузовой паром.
- У моей семьи был дом в ста милях от Готэма. У меня было трое братьев и две сестры, насколько я помню, это меня ужасно раздражало. Я не был старшим, не был младшим, и исправно получал по голове, но, тем не менее, мне казалось, что мир относится ко мне неплохо. Мне было двенадцать. Мы поссорились, я сбежал. Я надеялся, что меня будут искать, что все ужасно обеспокоятся, огорчатся и поймут, как много я для них значил. Насколько я знаю, так поступают все дети. Откуда мне было знать, что Тим Батенхем скрывался от полиции в брошенном сарае, куда я залез?
- Парень, который просверливал людям головы…
- А потом заливал в черепную коробку антифриз и моющую жидкость, да. К слову, у него была фобия на пугала. Я отделался травмами средней тяжести, мне удалось сбежать снова: на фермах Новой Англии с полевых пугал можно рисовать обложки для хоррора. Я лежал на кукурузном поле. Помню, мне было ужасно страшно. Я лежал и ждал: пока кто-нибудь не придет за мной, пока кто-нибудь не спасет меня и не заберет домой. Когда я понял, что никто не придет, я вернулся домой сам. Отец дал мне подзатыльник и сказал, что они волновались. Через неделю, когда Батенхема поймали… папа смотрел новости, он был очень убедительным, серьезным и строгим. «Ты мог бы попасться этому психу». Они считали, что только мог бы.
…Я проходил практику в больнице Сен-Фьерис. Я не слишком везучий: это было время действия программы Вайт Пауэр, и записи сеанса не велись на камеру, а мне предлагалось иметь дело с пациентом без наручников или смирительной рубашки, без вспомогательных средств. Джеймс Артур Мальвин проходил курс реабилитации. Он изнасиловал меня и получил за это лишний шприц халдола, но ведь дальше дурдома все равно не пошлют. Тогда я повел себя… не вполне разумно. Я выпил все таблетки, до которых смог добраться, и даже написал довольно бессвязную предсмертную записку. Я не помню, что произошло, но последствия от психотропных препаратов с такими разносторонними эффектами могли быть совершенно непредсказуемыми. Меня спасли. Кажется, я всю жизнь надеялся на то, что кто-нибудь все-таки спасет меня. Генри Дюкард – Рас Аль Гул, человек, который чуть не уничтожил Готэм, - он пришел ко мне и час кормил с ложечки шоколадным пудингом. Я согласился отправиться с ним, он обещал уладить вопрос с бумагами: возвращаться в Сан-Фьерис в качестве пациента мне ужасно не хотелось.
…И я боюсь, Джей. Самое страшное то, что я боюсь. Кто бы и как бы не пытался избавить меня от страха. Я боюсь высоты. Темноты. Боли. Я боюсь своих пациентов. Я боюсь попасть в Аркхем. Я боюсь ворон – пожалуйста, не смейся. Боюсь тех, кто сильнее меня. Боюсь смерти. Я не выкурил за всю жизнь ни одной сигареты, потому что боюсь умереть от рака, и до недавнего времени у меня в кармане лежала пачка презервативов, потому что я до смерти боюсь заразиться. И я боюсь тебя, Джей. Потому что однажды ты заиграешься и прикончишь меня.

Золотой китайский болванчик вертел из стороны в сторону своей светлой головкой и тихонько подвывал. Его пугала улыбка этого психа. Еще сильнее он испугался, когда псих нахмурился. Жизнь – очень, очень, очень дерьмовая вещица. Стоит ей почесать тебя за ухом, и вот она уже с размаху лупит тебя по яйцам. Звучит лихо, пока не испробуешь на собственной шкуре. Когда испробуешь… в общем, настроение портится и как-то разом убывает желание делится мудростями по центу за фунт.
Настроение у Джея действительно испортилось. На секунду ему показалось, что он попал внутрь игрушки с восточного рынка – не той игрушки, которая сейчас корчилась на полу, а той, какую устанавливают на гейм-бои избалованные детишки. Все вокруг перестало быть настоящим. Условные контуры, нарисованные границы, скверно сделанная перспектива. Он мог бы пройти сквозь стену, если бы захотел. Парень из его команды, он очухался и удрал от грузовика, раньше чем подъехала скорая, труповозка и второй наряд. Молодчина. В общем, он сказал…
- В общем, я забрал его, но он вроде уже не дышит. В общем, посмотрите сами, я о том… в общем, это все… док… - Это все, что осталось от доктора Крейна.
Джонатан лежал на полу. Кровь начала подсыхать. Доктор Джонатан Крейн ничем не отличался от прочих мертвых или умирающих. В общем, ничем. Очень бледный. Очень несчастный. Очень попорченный.
Он зажмурился, самое безобидное, самое беззащитное существо на Земле. На самом деле зажмурился, и Джек не увидел мертвых рыбьих глаз. Джонатан лежал, неподвижно, характерно, и все равно казалось, что он старается сжаться в комок. Джокер присел рядом на корточки. Положил пальцы на тонкое серое запястье.
Один гиппопотам.
Его пиджак порвался, выглядело так, будто ткань распороли – от подмышки до конца. Доктор, скорее всего, разбил головой стекло, и темная кровь только показывалась украдкой из-под черных слипшихся кудряшек.
Два гиппопотама.
Его запах куда-то потерялся. Не осталось ничего, кроме дыма и кислого запаха подсыхающей крови, кроме запаха большого взрыва, кроме запаха смерти.
Три гиппопотама.
Его приоткрытые губы казались совсем сухими. Они потемнели и немного распухли, все лицо доктора было в мелких порезах-росчерках, как будто он лез через кустарник. Твид на левом плече промок и хлюпал.
Четыре гиппопотама.
Тени от его ресниц были совсем неподвижными – Джек не мог припомнить, когда видел их такими. Левую кисть кто-то из мальков обмотал носовым платком – носовым платком Джонатана. Платок был темно-малиновым, и даже не убирая его Джокер мог сказать, что доктор остался без пары пальцев.
Пять.
И он был мертв. Никакого пульса. Ничего похожего на пульс.
- Где его очки? – Спросил Джокер. – Где его очки, где они?
- В кармане. – Малек пискнул так, будто кто-то стоял у него на яйцах. – В на… - он дал петуха и закашлялся, - в нагрудном кармане.
Конечно, они разбились. Они разбились, а стекла поцарапали ему лицо. А может быть, все было совсем по-другому. Как бы там ни было, Джокер достал их, раскрыл и надел на Крейна. Отстранился. Кончиками пальцев убрал черные, будто бы мокрые пряди в стороны. Отдернул руки. Поправил его голову.
Доктор, чудесный славный аккуратный доктор, неужели ты забыл пристегнуться?
Джек наклонился к нему и шепнул:
- Пожалуйста. – Он взял себя за локти и прикрыл глаза. Сосредоточился. Он был похож на ребенка, который просил пятерку по математике у Господа Бога или велосипед у Санта-Клауса. – Пожалуйста, живи. – Попросил Джокер. Голосом ребенка, который боится спугнуть чудо. Голосом ребенка, у которого с судьбой очень близкие отношения, так что громко говорить ему не нужно. Голосом ребенка, который знает, что его желание обязательно исполнится. – Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, живи. – Он сидел над мертвым окровавленным телом, сгорбившись и сжав кулаки, яростно выговаривая слова, секунду назад звучавшие доверчиво и наивно. – Пожалуйста! Пожалуйста. – Малек за спиной шевельнулся. Переступил с ноги на ногу. Джокер терпеть не мог, когда на него пялились. В общем, он его убил.
Джонатан, обескровленный и покалеченный, Джонатан на полу выглядел измотанным и усталым. Он был таким, сколько Джек его помнил, и это почти вызывало ностальгию. Больше Джонатана не было. Его не было, и не будет, и не будет больше никогда, и не было, и не будет, и не будет больше никогда, не будет больше никогда. Гора денег и куча динамита – но без него. Его тонкие колени пропали, взгляд на них больше не останавливался. Исчез его запах. Исчез его запах. Его водянистые голубые глаза, влажные и назойливые. Они закрылись – сами и насовсем.
Джокер поднялся. Кажется, он знал, что нужно делать. Давно нужно было начать делать.
Через час вокруг доктора вырос огромный бумажный денежный цветок. Джек сидел на коленях, на пачках купюр. Пора было накрывать тело. Бросить первую горсть могильной земли. Джокер ждал.
Он поправил на Джонатане твидовый пиджак. Перевязал галстук. Он долго развязывал и расшнуровывал его ботинки. Защелкнул на его твердом холодном запястье свои часы. Отдал ему свои помятые «Pel-Mell». Джек подложил новенькую хрустящую пачку ему под голову. Другую. Третью.
- Пожалуйста. – Повторил он, безнадежно, почти уже не чувствуя потребности в ответе. Напоследок. – Сокровище, - позвал Джек, наклонившись к несчастному и усталому серому лицу, - я сожгу тебя.

Где-то в северном Готеме, возле Тридцать Восьмой, стоит длинный кирпичный дом, похожий на рабочий барак. В доме двадцать отдельных входов, и квартирка за белой дверью, куда еще лет восемь-десять не решатся вселиться. Людям кажется, что там до сих пор лежат трупы. Труп мужчины с отстрелянной челюстью, труп соседки, заглянувшей на чай. Ее восьмилетнего сынишки по имени Шеннон и доставучей шумной собаки. Труп женщины в красивом платье с желтыми цветами, делавшем ее похожей на кинозвезду середины пятидесятых годов.
Джек не планировал убивать их всех, но, войдя в квартиру, стрелял, пока не кончились патроны. Шутка в том, что планы никогда не воплощаются в жизнь так, как было задумано.
Сейчас Джек висит вниз головой, кровь усиленно приливает к мозгу, весь вес перенесен на правую ногу, и наилучшее слово для его самоощущения – агония. Где-то в Северной Америке стоит город под названием Готэм, и люди в городе еще лет восемь-десять не решатся подбадривать друг друга фразой о том, что «всюду есть забавная сторона». Эта фраза намертво связанна с горелым мясом, огнем и хаосом, и Джек думает о том, что, может быть, ради этого стоило жить, и еще о том, что, прежде чем он закидал лицо доктора Крейна тонкими жесткими пачками с новенькими купюрами, по темным губам Джонатана проползла улыбка.
В лицо Джеку бьет белый свет, но он чертовски хорошо знает, что это не свет в конце тоннеля, а лучи фонарей, прикрепленных к ружьям. Детишки с ружьями боятся его до смерти, но теперь это уже не так мило и не так важно. Кровь стучится в ушах, и Джеку кажется, что он снова стоит перед белой дверью. Только фальшивый резкий смех и жирный грим напоминают ему о том, что он больше, чем человек. О том, что он – Джокер.
Кровь стучится в ушах, и Джек слышит шипение, как будто под давлением выпускают воздух, выпускают газ. Детишки кричат, но, может быть, они кричат ему поднять руки и не двигаться. Детишки бегут, но, скорее всего, они бегут к нему, и в глазах у Джека – один сплошной белый свет.
Кто-то дергает его.
- Ее хрен разрежешь!
- Тогда начинай пилить. – Голос совсем рядом, почти над ухом, и знакомая беспокойная рука придерживают Джеку голову.
- Чем пилить?
- Ножом. – Другим ножом. Джонатан никогда не ругается, он осторожен в словах и любая команда от него обычно без ума. Джокеру это нравилось: хуже всего смотрится козел с пушкой, который не по делу открывает пасть. Джонатан

---

[J.C.]

немного фанарта. добрые истории в картинках. меня улыбнуло, может порадует еще кого-то. автор BramsSTFU

@темы: фанарт, бэтмэн/джокер

---

Здравствуйте все!

[Ling Da]

+8

@темы: слэш, фанарт, кинокадры, бэтмэн/джокер

---

Ещё один перевод.

[Freak Like Me]

Название: «Скольжение в Энтропию»
Авторы: razothredfire & loony_lucifer
Пейринг: Бэтмен (Брюс)/Джокер
Перевод: Freak Like Me
Продолжение можно будет прочесть: здесь
Ссылка на оригинал: тут
Содержание: Джокер сбегает из больницы Аркхэм. Но на этот раз у него другие планы. Вместо того, чтобы пытаться погрузить город в хаос и безумие, его внимание приковано к объекту его одержимости. Он считает, что они - две половинки одного целого. И он готов сделать все, чтобы Бэтмен начал смотреть на вещи так же, как и он.


ЧАСТЬ 1.
____________________
В углу клетки сидел на корточках тощий человек. Шрамы вокруг его рта то и дело причудливо изгибались в мигающем свете помещения. Он пристально смотрел на дверь. Кто-то из персонала ввел ему наркотик, когда он был без сознания. Ему помыли голову, и все тело; избавили его от налипших слоев грязи, стерли с лица косметику, но в нем все ещё было что-то странное, не от мира сего, хотя мед персонал и пытался привести в божеский вид своих пациентов.
Джокер напрягся, но не подал виду, следя глазами за вошедшей в палату черноволосой маленькой женщиной, толкающей перед собой тележку. Улыбаясь и отмахиваясь от охраны, которая нервно колебалась у двери, она обошла тележку с другой стороны, укрепляя её.
- Время для процедур. Ты же не будешь доставлять мне проблем сегодня, правда, сладкий? - спросила она с легкой дрожью в голосе, зная насколько непредсказуемый человек сидит перед ней.
- Кто, я? Какого рода проблемы я могу тебе доставить, когда на мне надето это, дорогая? - произнес он, посмеиваясь и позвякивая ремнями смирительной рубашки, подчеркивая свои слова. - Мне интересно, честное слово. Что за сок в этих трубочках, которые вы приготовили для меня сегодня? - игра в «медленное выздоровление» проходила на протяжении последних недель – умы людей работают в разных направлениях, видя то, что они хотят видеть.
_____________________

далее

Вопреки широко распространенному мнению, Брюс Вэйн смотрел новости. Он делал это регулярно, больше чем регулярно; это уже почти переросло в одержимость. Он никогда не сидел перед экраном телевизора; они были расположены по всему его дому в разных местах. Он мог смотреть программу в спальне, пойти на кухню и не упустить из внимания то, что говорил ведущий. Маленький телевизор был даже в его ванной, расположенный с левой стороны зеркала. Альфред в течение многих месяцев жаловался на то, что Брюс забывает иногда выключать их когда уходит, но Брюс чувствовал себя «отключенным» от мира, если он не был подключен к телевидению везде. В том числе и в городе.

Теперь они были включены. Три из них, если точно, размещенные в стенах гостиной, но Брюс не слушал. Несмотря на свою такую вот преданность телевидению, GNN часто был за гранью его понимания. Вместо того, чтобы слушать, Брюс занимался рутиной. Это случалось довольно редко, но сейчас он перемещал мебель из угла в угол, пиная и толкая её в мягкую обивку. Пот катился по груди и спине, собирался в корнях волос, но ни то, что он почти заливал глаза, ни то, какие нелепые вещи сейчас лились в его уши из телевизора не тревожили его. Сейчас он был в «своей тарелке». Брюс чувствовал себя здесь комфортно, в своем пентхаусе, высоко над Готэмом. Было некое чувство уверенности, что он мог стоять тут и ждать, готовый прыгнуть вниз при первом же зове людей, нуждающихся в его помощи. Ему было здесь даже лучше, чем в старом доме. Тот находился слишком далеко от ЕГО города. Он наконец чувствовал, что жизнь входит в нормальное русло и он начал делать некие успехи.
_____________________
Все закончилось слишком быстро. Он позволил карте жалости сыграть в его пользу. Он замер на мгновение, прежде чем воткнуть иглу в её горло. Пожав плечами он повертел в руках немного обрызганную куртку и кинул взгляд на свою бывшую медсестру.
- Они просто использовались слегка не по назначению, да, сладкая? - развернув тележку, он вышел из палаты. На то, чтобы убрать охрану потребовалось лишь несколько секунд. Он достал из кармана карточку-ключ, повертев её в руках. В глазах заплясали искорки, поскольку он обдумывал дальнейшие варианты развития событий.
Меньше чем через пять минут, двери каждой палаты и главная дверь были распахнуты, выпуская толпы маньяков под надрывный вой сирен. Остальные пациенты были выпущены только для того, чтобы стать «живым щитом». Дурдом, больше не сдерживаемый ничем и никем, начал оправдывать свое название в полной мере, затопляя коридоры безумием. Великодушно раздавая ключи всем желающим, маньяк забрался в санитарскую машину, довольно смеясь, потому что другие заключенные воспользовавшись его дарами, делали тоже самое. Они разъезжались в разных направлениях. Сердце, скачущее как сумасшедшее, огни и размытые звуки кричащих людей: он рассеяно обдумывал, куда он должен отправится сначала. Очень много вариантов, и так много времени...
______________________

Брюс упал на пол, лицом вниз. Один. Два. Три. Четыре поднятия и он перевернулся на спину.
Руки лежат параллельно полу, корпус поднят на 30 градусов, затем поворот, для смены позиции. А потом снова лицом вниз. Один. Два. Три. Четыре поднятия. Он так втянулся, что забыл о мире вокруг него. Альфред быстро пошел в помещение, в состоянии тихой паники. Брюс подумал, что Ал был единственным человеком, которого он знал, кто мог бы вести себя так достойно, несмотря на то, что Брюс чуть не ударил его ногой по лицу.
После длительных извинений со стороны молодого атлета, Альфред наконец-то начал рассказывать о причине своего беспокойства, обрывая Брюса и прибавляя громкости в одном из телевизоров. У ведущего было серьезное выражение лица, внизу экрана красными буквами шла бегущая стока. «Массовый побег произошел сегодня вечером в больнице Аркхэм. Сбежавших ещё не удалось поймать, но полиция уже задействована. Всем жителям рекомендуется оставаться в своих домах. Среди сбежавших, как сообщается, были...» - Брюс выключил телевизор прежде чем ведущий сказал это. Он уже знал...

- Спасибо, Альфред, - сказал Брюс извиняющимся тоном, жалея что он не такой внимательный, как дворецкий. - Пора. - он взял куртку и поспешил к двери, стараясь думать обо всей ситуации в целом, а не конкретно о том, кто сбежал.

Брюс порылся в кармане и выудил оттуда беспроводной коммуникатор. Намного менее сложный, чем система сонара, но он настраивался на полицейские волны более чем эффективно. Он прикрепил коммуникатор к уху и набросил пальто, прибавляя темп. В башне Вэйна было много скрытых комнат и лифтов, которые неизменно приводили в одно и то же место – к миниатюрной версии его подземного склада. Ему нужно было, чтобы оборудование находилось под рукой, поэтому он построил здание таким образом. Время от времени Брюс чувствовал, что не зря потратил время и деньги на все это.

Он облачился в костюм, схватил все необходимое, что мог найти и прикрепил к своему поясу, быстро поднимаясь по лестнице на крышу здания. Он остановился на пару мгновений, чтобы поймать радио-волны и вслушался. Полиция призывала вновь прибывших спрятаться в надежные места. Они не знали, чего можно ожидать, а Брюс мучился угрызениями совести, думая о том, насколько же полиция бесполезна и беспомощна. Он прыгнул с башни и расправил крылья, надеясь, что он будет достаточно быстр, чтобы добраться до места вовремя.

К тому времени, когда Бэтмен прибыл на место, Аркхэм и близлежащие улицы были охвачены хаосом. Он увидел несколько аварийно-спасательных автомобилей, со сверкающими огнями, выезжающих из здания. Некоторые из них ехали неровно. Полиция попыталась оцепить периметр вокруг здания, но значительная часть пациентов больницы ушла из неё задолго до того, как прибыла полиция. Как бы то ни было, маленькая группа пациентов все таки была заперта внутри и сейчас проводила переговоры с полицией. Медсестры и врачи смешались с толпой, некоторые остались в здании, не в состоянии добраться до полиции через толпы больных.

Они были теми, кого Бэтмен настиг первыми. Маленькая группка больных, три-четыре человека и пара медсестер с ними. Они не успели заметить, как темная фигура свалилась на них с ночного неба. Одна из медсестер сразу же вырвалась и побежала по направлению к полицейским. Бэтмен схватил вторую медсестру и подбросил её так осторожно, как только мог, пока больные снова не встали на ноги. Это было недолгое сражение, но пациенты были настолько отчаянно-безумными, что бились до последнего, цепляясь за только что обретенную свободу руками и ногами. Полиция начала окружать их и Бэтмен сам еле успел взмыть в небо, чтобы копы не настигли и его.
Полицейских становилось все больше. Многим было дано задание искать пропавших пациентов. Бэтмен спрятался в соседнем здании, наблюдая за происходящим. Он задумчиво исследовал картину, разворачивающуюся внизу. Его бил озноб, несмотря на то, что броня поддерживала постоянную нормальную температуру. Он не знал, кто в ответе за этот хаос. Большинство пациентов наслаждалось бы любой свободой, которую могли заполучить.

Взбираясь на вершину, он вслушивался в звуки, льющиеся из наушника. Полиция и их операторы захватили весь эфир. Он старался следить за нитью разговора, которая то и дело прерывалась шумом. Некоторые пациенты были загнаны в 7 блок больницы, другие преследовались, но он искал нечто более конкретное. Бэтмен закрыл глаза и слушал, пытаясь успокоится.
______________
Взлетая все равно как *хехехехе!* летучая мышь из ада, санитарная машина беспорядочно ехала по асфальту, петляя из стороны в сторону, подпрыгивая на неровностях асфальта, не обращая внимания на правила движения и пылающий хаос, который она оставила позади. С визгом она остановилась напротив Дома для престарелых и из неё вылез человек с маниакальной улыбкой на лице.
- Самое время для ежемесячных проверок, не так ли? - он собирал оборудование, упакованное в ящиках и клал к себе в карманы.
Шагая через передние стеклянные двери, он усмехнулся помощнице, которая приглядывала за пожилой леди, едущей через холл в инвалидной коляске. Усмешка становилась все шире, руки опустились на стул. Язык щелкнул о губы, заставив их влажно заблестеть. Он ловко поднял стул и кинул его туда, куда свернула секунды назад медсестра и пожилая дама. Крик и стон только заставили его хихикать.
- Мне дали правильный адрес? 911 служба спасения, не так ли? «Мы будем у вашей двери через 10 минут, если у вас беда; предоставление услуг совершенно бесплатно...».
Пожилая дама испугано посмотрела на человека и начала отступать назад, он смотрел вниз, на лежащую морщинистую медсестру, растянувшуюся на полу, пригвожденную к нему стулом.
- Что за молодежь нынче, а? Никакого уважения к старшим...
Джокер пошел вниз по коридору, восхищаясь реакцией, которую он вызывал каждый раз, когда сталкивался с другими людьми. Через несвоевременную жертву сердечного приступа он перешагнул, легко пожимая плечами - он был слишком занят. Наконец он нашел комнату, которую искал. Крадясь мимо коматозного существа, лежащего на кровати, которое было похоже больше на путаницу трубочек и проводов, нежели на человека, он подошел к столу. Его взгляд остановился на скоплении вещей на деревянной поверхности.
- Фу. Как же здесь воняет стариками. Без обид, леди. - тонкие пальцы исследовали маленькие бутылочки, трубочки и щеточки, наваленные на стол, пока не наткнулись на то, что он искал, и приступил к работе, то и дело поглядывая в зеркало на спящую фигуру на кровати.
- Я не хочу сделать хуже. Что там говорила вам ваша сиделка? Это все не правда в любом случае. Вы можете навалить сюда так много этой дряни, сколько вам захочется; и вы никого не обманите, если поступите так. - мелко вздрагивая, он, с уже белым лицом, начал жирно обводить правый глаз черной краской.
_________________________
Сердце Брюса перестало бешено стучать, в то время как сообщения все ещё лились в его уши. Он сконцентрировался на дыхании. Он игнорировал вой сирен вокруг. Он игнорировал усиленный громкоговорителем голос, призывающий Бэтмена сдаться. Это раздражало его, но лишь слегка. Потому что даже в такой ситуации как эта, полиция думала о том, как бы поймать Его, а не сбежавших психов. Но он должен был игнорировать и это. Он слушал и ждал. Большинство пациентов было найдено, теперь передавался более полный список имен и описаний болезней. Видимо, полицейские вошли в здание и обыскивали пустующие комнаты, изучая кто остался в здании, а кто сбежал. И затем это произошло. То, чего он ждал – Джокер. Или, человек без имени. Он был перечислен среди других, на языке оператора как «псевдоним: Джокер» и это почему-то насмешило Брюса. Холод в животе слегка ослаб, и он знал теперь наверняка, кто зачинщик всего. Больше не было никакой неуверенности, и это значило, что теперь у него была определенная цель. Это помогло ему чуть расслабиться, настолько, насколько это было возможно.

«Всем машинам, от 852 до 176, мы получаем сообщения о беспорядках в вашем районе. Прием.» - напряженный голос оператора совершенно четко звенел в его ушах.

«Можно конкретнее?» - ответил ему мужской голос.

«Строение 2787, ваша улица, Дом престарелых 'Весенние луга'. Они сообщают о взломе. Несколько раненых. Количество подозреваемых не определено. Прием.»

«Уже едем.» - так же поступил и Бэтмен, как только их разговор был закончен.

Продолжение следует...

@темы: слэш, фанфик, бэтмэн/джокер

---

фик))

[Jenny. Ien]

Смертельные враги

Автор: Jenny
Фэндом: Темный Рыцарь
Пейринг: Бэтмен/Джокер
Рейтинг: PG
Дисклеймер: права на персонажей принадлежат создателям фильма

- Посмотри, как они горят! – Джокер тычет пальцев в освещенный ночной город. – Они так привыкли к своей безопасности. Они думают, что дома, при включенном свете, с ними ничего не может случиться. О, как мне нравится людская наивность! Без нее у меня ничего бы не получилось! – он хлопает в ладоши с детской непосредственностью и смеется.
- Что ты задумал? – сухо спрашивает Бэтмен у спины Джокера. Он смертельно устал от всего: от самонареченной роли Темного Рыцаря, от выходок безжалостного психа, от собственного бесконечного одиночества.
- О, Бэтти, я знал, что ты придешь! – Джокер крутится вокруг него заводной юлой, безумно жестикулирует и смеется. – Я починил фонарь. Ты заметил?
Разумеется, заметил. Этого нельзя было не заметить – черный символ мыши в круге света. Проекция на фоне беззвездного неба. Как встарь. Только на памятной крыше Бэтмена ждали не нуждающиеся в помощи сильные мира сего, а сумасшедший преступник, жаждущий похвастаться очередным своим бесчеловечным фокусом.
- Ну, Бэтмен, неужели ты не рад?
Джокер оказывается совсем рядом – на расстоянии удара, и тут же отступает на шаг, обиженно морщится.
- Чего ты сегодня такой скучный, Бэтти?
- Чего ты хочешь? – спрашивает Бэтмен в ответ, безуспешно пытаясь игнорировать его слова.
- Ничего, - Джокер пожимает плечами, - пожалуй, я соскучился.
Так просто? У Джокера не может быть просто. Это факт, доказанный слишком многими человеческими жертвами. И Джокер никогда не лжет. Это тоже многократно доказано. Он просто не говорит всей правды.
Джокер подходит к краю и, перекатываясь с пятки на носок, смотрит на город из под козырька руки. Он выглядит почти беззащитным и прекрасно понимает, что именно в этом – его сила. В собственной кажущейся слабости и неуемном благородстве Бэтмена. Благородство в данном случае – это тоже слабость.
- Ты ведь точно такой же! – Джокер рывком разворачивается. – Ты спрятал лицо под маской и думаешь, что ты в безопасности. – Он подходит совсем близко, размахивает руками перед лицом Бэтмена. – Знаешь, кто на самом деле в безопасности? Нет, не тот, кто ничего не боится. Нельзя ничего не бояться! А в безопасности тот, кто не делает отличий. Между жизнью и смертью, между победой и поражением, между честью и позором… между светлым и темным рыцарем, - вкрадчиво шепчет Джокер в ухо Бэтмену.
Обтянутый стальной перчаткой кулак врезается в размалеванную гримом скулу, и Джокер отлетает к краю крыши.
- Оо, - насмешливо тянет он, с трудом поднимаясь на ноги, - а я уж думал, тебя подменили.
Бэтмен усилием воли заставляет себя разжать кулак. Он действительно боится, что может убить Джокера. Он так и не признался себе, что без этого психа жизнь последнего героя Готэма превратится в сплошные воспоминания.
- Кстати, ты не находишь, что это здание портит пейзаж? – паясничает Джокер.
- Какое здание?
- Комиссариата.
Вторя его словам, здание сотрясает взрыв. Нижние этажи судорожно оседают. Фонарь с нарисованной на стекле летучей мышью кренится набок, искажая отраженный в небе силуэт.
Второй взрыв сильнее предыдущего. Здание вздрагивает в последнем вздохе, перед тем, как осесть.
Край крыши, на котором стоит Джокер, осыпается под ногами. Последнее, что видит Бэтмен – удивленная улыбка на вымазанных гримом губах. Последнее, перед тем как схватить Джокера за вскинутые вверх руки.
- А я думал, что ты правда желаешь моей смерти, - хохочет изуродованный клоун и нервно облизывается.
- Заткнись.
- Как же ты не любишь правду, Бэтти! Настоящую правду.
Это – правда, и они оба знают ее слишком хорошо. Как знают и то, что ни за что, никогда, не позволят себе убить друг друга. И дело даже не в том, что смертельного врага выбираешь себе раз и навсегда. Дело всего лишь в том, что Бэтмен и Джокер – два ближайших куска одной мозаики. Скрытая красота и откровенное уродство, черствая доброта и искреннее зло, обреченная правильность и безудержное сумасшествие.
- Что чувствуешь, когда спасаешь врага? – ухмыляется Джокер, обнимая Бэтмена за шею.
- Ничего, - шипит Темный Рыцарь сквозь зубы и раскидывает крылья.
Аккомпанементом к грохоту разваливающегося от взрыва здания становится смех Джокера, и Бэтмен жалеет, что не может заткнуть уши. От этого смеха под маской бегут мурашки.
Джокер целует его за несколько секунд до того, как их ноги касаются усыпанного обломками асфальта. Быстро, жестко, не пряча улыбку. Прикусывает губу, оставляя на языке вкус крови. И тут же отстраняется, размахивая руками и пытаясь предупредить возможные удары.
Бэтмен вытирает кровь тыльной стороной ладони. Он смертельно устал и от выходок Джокера, и от своего бессилия. От своего нежелания что-либо менять.
Кажется, это называется попустительством.
Джокер назвал бы это развлечением.
- Игра перестает быть интересной, когда хотя бы один из участников к ней привыкает, Бэтти, - разочарованно тянет Джокер, а потом весело улыбается. – В следующий раз я подарю тебе улыбку.
Бэтмен делает шаг в его сторону, но клоун предупреждающе поднимает руку и тычет пальцем вверх.
- Смотри.
В беззвездной темноте неба все еще горит овал фонаря. Искаженный рисунок напоминает повернутое в профиль лицо. Бэтмену кажется, что лицо в небе издевательски ухмыляется.
Когда он отрывает взгляд и оглядывается, на обломках здания кроме него никого нет.

@темы: фанфик, бэтмэн/джокер