Когда Ницше плакал.
Фандом: Бэтмандиана.
Рейтинг: NC-17.
Пейринг: Джокер/Крейн, Бэтмен/Крейн, намек на Иви/Харли.
читать дальшеЕго тонкое, угловатое, гибкое тело. Оно извивается под Брюсом, и Брюсу кажется, что он мог бы кончить вот так – просто лежа в своей постели, подождав еще пару минут.
Джонатан смотрит на него этими голубыми глазами – Джокер назвал их неподражаемыми, и этот чокнутый клоун был абсолютно прав. С тем, что Джокер может быть прав, Брюсу Уэйну приходится соглашаться все чаще.
Джонатан и его лживый надломленный голос.
- По правде говоря, я немного отвык. Постарайся быть нежным.
Он найдет способ быть жертвой, это чертовски удобно – хотя Брюс вполне нежен, он нежен всегда или почти всегда. И у Джонатана не получается настоящей улыбки, а выражение на его лице… ну, это его выражение, вы непременно догадаетесь, о чем идет речь, если по крайней мере однажды встречались с Джонатаном Крейном. «Чтоб ты сдох, козел». Оно у него всегда такое.
Он запрокидывает голову и подается на встречу, когда Брюс входит в него. Это не страдание на его лице. Только маска страдания. На самом деле, за своими зеркальными щитами, за высокомерным взглядом и извечной позицией оскорбленной жертвы, он прячет свои подлинные чувства, реакции и мотивы. Свою уязвимость, слабость и потребность в тепле. В направляющей руке – да, несомненно, в первую очередь. Он боится раскрыться. Он боится признать очевидную вещь: он получает не меньше, чем Брюс.
Он одинок. Ему нужна поддержка. И ему нужно это – все это, и разумеется, ему нужен секс. Их отношения не протянули бы так долго, если бы все было иначе.
Иногда Брюс чувствует свое превосходство. Пожалуй, чуть чаще, чем иногда. Свою силу, свою правоту, и прелесть тех преимуществ, которые дает стабильная психика. Он чувствует себя польщенным – исключительным, – когда Джонатан стонет в его руках, когда раскрывает для него свои мягкие губы, и это похоже на реванш, на окончательную и явную победу.
Иногда… Джонатан, с ним очень нелегко. Так нелегко. Меньше всего на свете Брюс хотел бы причинить ему боль – чрезмерную боль, ведь от умеренной боли, от малых доз, еще никто не умирал, а Крейну она идет. В такие моменты Брюс называет его – про себя – только Крейном, в память о старых временах, об их первых встречах. Но игрушки игрушками, а реальность говорит совсем не в пользу Джонатана. И хотя Брюс убеждает себя, раз за разом, в том, что это болезнь, что Пугало, эта часть личности Джонатана, причиняет самому Джонатану не меньше вреда, чем окружающим, а он бы хотел, безусловно, хотел от нее избавиться… иногда невозможно до конца держать эмоции под контролем, не удается запереть под замок ярость. Иногда Брюс немного перегибает палку, и это нужно признать. Слишком много крови, слишком много безответственных шагов. Но если бы Джонатан не чувствовал необходимости в наказании, не чувствовал своей доли вины, он бы не возвращался назад, правда? Он бы не вернулся назад. Не предлагал ему свое тело. Не лежал бы в его кровати.
В жизни Брюса Уэйна была тысяча мелких секретов, большой секрет и очень большой секрет. Бэтмен и Джонатан. О Бэтмене он смог рассказать Альфреду, мог рассказать Рэйчел, надеясь, что со временем, может быть, они поймут, но о Джонатане Крейне он не мог рассказать никому. Кроме них двоих, в этом Брюс был уверен, никто не смог бы разобраться в сути вещей. Стороннему наблюдателю не удалось бы понять то, что происходило между ними.
Свои законы. Своя справедливость. Свои баланс и равновесие, если хотите.
Конечно, Джонатан никогда не был Мистером Хороший Выбор. У него был отвратительный характер, он был совершенно аморален и эгоистичен, он не воспринимал события в масштабе и не задумывался о последствиях, он мог быть жестоким и циничным, но, поднимая в воздух его тело – послушное и неподвижное – или глядя в его спящее лицо, Брюс прощал ему все его недостатки, его ошибки, его преступления. Смерть Рэйчел – они никогда не говорили об этом, но Брюс знал, что Джонатана она обрадовала. Джокер. О нем они тоже не говорили, но Брюс сделал бы все возможное, чтобы держать Джонатана подальше от края, он хотел бы спасти его – если бы Джонатан по крайне мере попытался спасти себя сам.
Джонатан. Брюсу потребовались годы, чтобы научиться отделять симптомы болезни от непосредственных проявлений Джонатана Крейна. Брюс говорил себе: он не виноват, он не может за себя отвечать, он не знает сейчас, что говорит – и тем не менее не всегда успокаивался, не всегда вел себя разумно. С другой стороны, кому удавалось всегда вести себя разумно?
Его ресницы – они дрожали, и иногда Брюс замечал, как на них поблескивают мелкие бисеренки-слезы. Его волосы – после вереницы кукол с этикетками Шанель, Дживанши, Мажи Нуар и Кинзо, его запах, неповторимый и человечный, Брюс принимал, как чудо. Его уши. Если лизнуть кожу под самой мочкой, можно заставить его вскрикнуть – верное средство.
Шрам на груди, сразу под левым соском. Безволосый гладкий живот и длинная, извилистая розовая линия на бедре: Брюс не хотел думать о том, кто лезвием вывел ее. Костяшки его пальцев и его стопы. За четыре года Брюс изучил его тело, хотя хотел бы узнать гораздо больше. Он знал, что Джонатан облизывает середину губ кончиком языка, когда нервничает или сосредотачивается на чем-то, но не знал, ест ли он мясо. Он почти не реагировал на непосредственное прикосновение, но мог кончить, если правильно обработать внутреннюю сторону его коленей и бедер. Брюс это выяснил – но так и не узнал, какая у него любимая книга и верит ли Джонатан в Бога. Пьет ли молоко. Любит ходить пешком – или мечтает о хорошей машине. Переживал ли когда-нибудь из-за своего роста. Ладил ли с сокурсниками в колледже. Да, и как он относится к музыке?
Был большой секрет. Конечно, был Большой секрет. Его охрана была первостепенной задачей, но…
Джонатану не обязательно было об этом знать, но, в глубине души, Брюс признавал, что совершил ошибку. Не было рецидива, не было никаких антиобщественных замыслов. Но у Джонатана Крейна появилась своя автономная жизнь, а Джонатан Крейн, в свою очередь, был жизнью Брюса Уэйна, и Брюс не мог обойтись без него.
Когда в половине четвертого Альфред вошел в его спальню, чтобы узнать дальнейшие распоряжения касательно мисс Настази Осински - супер-модели откуда-то из Восточной Европы, собиравшейся прибыть на коктейль… когда Альфред вошел в его спальню и заметил, что тень на подушке мастера Брюса гораздо темнее и четче, чем ей положено быть… Альфред решил, что у него есть повод для беспокойства. Когда с другой стороны кровати он увидел будильник с треснувшим стеклом, когда осторожно повернул голову мастера Брюса и убедился в том, что на подушке осталась кровь, - повод для беспокойства превратился в сигнал тревоги.
Впрочем, когда мастер Брюс зашевелился и заворчал во сне, когда он вяло и сонно махнул рукой вперед и пробормотал:
- Крейн…
Альфред вполне восстановил душевное спокойствие.
- Нет, сэр. – Ответил он с едва уловимой улыбкой. Одна-другая подобная встреча, и либо доктор перестанет сваливаться на бегонии и станет входить через дверь, либо мастер Брюс войдет в привычную колею и отправит его в желтый дом. Падения молодому человеку всегда на пользу, особенно если они не слишком болезненны и дают возможность трезво оценить положение дел.
- Что случилось? – Брюс щурился и мотал головой на подушке, стараясь унять боль или прогнать дремоту.
- Ничего особенного. – Доложил Альфред. – Все в порядке вещей.
Женщина-вихрь. Женщина-шторм. Взрыв в атмосфере. Лесной пожар. Огонь и кровь.
Авиа-катастрофа – самая большая в истории.
Ты не уйдешь равнодушным, ты не сможешь отвести взгляд.
Когда она входит на кухню, звуки стихают. Ни разговоров, ни мурлыканья, - даже старый холодильник не щелкает.
- Рыжик!
Харли обнимает ее, и она без труда поднимает Харли в воздух. Она носит техасские шляпы и мужские плащи-чемоданы. Кожаные сапоги оплетают ее ноги, обтекают ее тренированные крепкие икры. Ее грудь – над и под корсетом ее так много, что она кажется неправдоподобной.
Ядовитый Плющ нахлобучивает шляпу на Харли Куин, ее собственные волосы, рыжие волосы, выплескиваются на плащ – точно томатный суп на кухонный пол. Джонатан Крейн проходит мимо и наливает себе из кувшина холодный растворимый кофе.
- Рыжик. – Тает Харли, Робин вжимается в стул, а Джонатан думает: «Если бы я мог быть таким же безответственным».
- Пэм.- Он кивает гостье, в рабочем порядке. «Если бы я могла стать такой же самостоятельной», думает Харли и пододвигает подруге стул. Иви садится «верхом».
- Джонни, за тобой должок! – Она вытягивает руку в перчатке, целит в доктора указательным пальцем. – Мне пришлось угонять чертову фуру! - Она носит маскарадные перчатки по локоть: в определенном свете, они похожи на резиновые, ну, для чистки.
Робин вздрагивает, когда она поджимает свои яркие и пухлые, опасные губы. Джонатан опускает глаза, отвечает покаянной улыбкой. Про себя: он считает, что она ведет нечестную игру, что неправильно провоцировать мужчин и наказывать их за естественные реакции, но он не будет спорить с ней о способах выживания: она так похоже на Джея, она даже юбки носит не чаще него, и Джонни старается как можно меньше спорить с ней.
Она смотрит на него и меняется в лице. Она хочет спросить: «Что с тобой такое?». Всматривается внимательнее, щурится и морщится.
Рот у доктора опух, волосы торчат в разные стороны, и на шее – засос. На босых ступнях – следы краски.
И Пэм говорит:
- Смотрится так, будто тебя трахала троянская армия.
- Ничего подобного. – Невозмутимый, хладнокровный и слегка тщеславный, доктор придвигает к себе табуретку и садится подальше от стола.
- А это рубашка Джокера?
- С чего ты взяла?
- Она фиолетовая.
- Мне тоже нравится этот цвет.
- Она от Пако Робана. – Непримиримо заявляет Иви. - Ты не потратишь двенадцать тысяч на рубашку, даже если они свалятся на тебя с неба.
- Ок. – Доктор сдается без потерь. – Что я мог сделать, если он ушел в моей?
Они улыбаются. Украдкой поглядывают на Харли, и улыбаются шире, когда понимают, что она улыбается тоже.
Иви надкусывает оладью и возвращает на тарелку.
- Тебе нельзя готовить, – утверждает она. Пэм верит: даже в плохой женской стряпне виноваты мужчины. – Тебе не нужно этим заниматься: ты хороша во многом другом! А что это? – Иви хмурится: Робин только что попал в поле ее зрения.
Сказать, что ее заносит, - попросту ничего не сказать.
- Это Робин. – Отвечает Харли. Она выглядит счастливой.
Ядовитый Плющ протягивает Дику руку в перчатке, ее рукопожатие крепче, чем у любого мужчины, которого Дик встречал, крепче, чем у его отца.
Она представляется:
- Памела Изли.
Бедный Робин, потерянный и недоверчивый. Он сидит за завтраком с тремя живыми заголовками криминальной хроники, а четвертый вышел проветриться.
Белая грудь Памелы. Это даже не четвертый размер, и Робин думает: «Если бы я мог ей понравиться».
Он думает:
«Я отдал бы все, чтобы понравиться ей».
- Дай мне второй насос. – Доктор стоял на коленях у ржавого железного листа и возился с хромированным ящиком, выбивая перочинным ножом пенопласт из разъемов для трубок. Гаечный ключ оттягивал его нагрудный карман, Дик видел бледно-серые кляксы жвачки, прилипшие к его подошвам. Пиджак, который он надел, был щедро присыпан черной пороховой пылью, и доктор то и дело тер о запястье покрасневший нос.
- А разве сейчас он нужен? – Робин не хотел спорить, но они еще не распаковали и не подключили первый, а при сборке с большим количеством деталей могла возникнуть нешуточная путаница, это Дик испытал на собственной шкуре, но…
- Просто дай его мне. – Доктор обернулся, держа перед собой блестящий и неунывающий кей-бард. Нет. Не перочинный нож. Совсем.
- Как скажете. – Действительно не следовало спорить: доктор Крейн был настроен очень решительно, и потом, он наверняка знал, что делает.
Дик полез искать опись среди резаного картона и фабричной пленки, зашуршал листками, отыскивая порядковый номер. Эта сборка напоминала ему о феврале, когда они всей семьей застряли в придорожном мотеле, за двести миль от Метрополиса, и собирали колыбельку для крестника хозяйки. Это было похоже на рождество.
- Он в красной коробке. – Не глядя, прервал его доктор Крейн.
- Я просто хотел…
- Открой. – Отрезал доктор.
- Но… - Явно не следовало спорить.
- А если там его не окажется, - мягко пояснил доктор Крейн и улыбнулся Дику не своей, официозной и совершенно жуткой улыбкой, - откроешь другую. Не так ли?
Доктор Джонатан Крейн. Ему не нужен был ни чертеж, ни опись, хотя мисс Изли выкрала аппарат со склада со всеми сопутствующими бумагами. Он совершенно точно знал, что делать, и к трем часам перед ними вырос натуральный самогонный аппарат. Они подвели его к электричеству, проверили крепления и контакты, герметизацию и плотность труб, а когда настало время подсоединять воду, доктор Крейн попросил Дика сходить к Харли за старым масляным фонарем и чем-нибудь сладким.
- Не вздумай откусить кусок. – Строго напутствовал его доктор, и Робина это позабавило, но он послушался.
Они вышли на задворки, доктор разводным ключом подцепил и сдвинул крышку люка.
- Откуда Вы так хорошо знаете эту машину? – Из люка потянуло теплой гнилой вонью. Доктор Крейн опустил вниз фонарь на всю длину своей руки и, скривившись брезгливо, стал спускаться по скользкой приваренной лестнице, зажав ручку фонаря в зубах.
Робин полез за ним.
- Я ее сделал. – Ответил доктор, освободив рот от тяжелой ноши и разминая подбородок. – Эта версия создана по моим чертежам, модифицированным военными. Только на первый, поверхностный взгляд кажется, что сумасшедшие или нелегалы не приносят обществу пользы. – Он усмехнулся. Его лицо казалось откровенно, уродливо и резко бледным, а впалые глаза щедро обрисовывали тени. – Откуп у тебя с собой? – Робин нахмурился. Доктор посмотрел на него, сухо и недовольно, как смотрят учителя математики на конченных двоечников. – Сладкое?
- Да. – Поспешно ответил Дик и, как бы в доказательство, похлопал себя по карману.
Канализационный ход ни чем не отличался от киношных поделок или картинок в комиксах: так думал Робин, прежде чем заметил – чего-то явно, противоестественно не хватает. Вонь и сточные воды. «Вспотевшее» железо и слизь, липкие пористые стены и звук непрерывно капающей, текущей, бурлящей и падающей воды. Железные предохранительные решетки.
Они шли вперед, доктор держал фонарь на уровне глаз и напряженно вслушивался в однообразные шумы. Дик заметил конец антенны, торчавший у него из кармана, и удивился: навряд ли, очень навряд ли здесь ловит связь…
Где-то вдалеке – а может быть, совсем близко, звуки здесь то тонули во влажном мареве, то уносились вперед, - раздался всплеск, и доктор Крейн крикнул:
- Соломон! – Наигранно радостно и вожидательно. Эту интонацию Дик терпеть не мог. Мама тоже. Она говорила, что так женщины после менопаузы сюсюкают с чужими детьми: лживые, хладнокровные стервы… - Соломо-он! – Позвал доктор нараспев. Всплеск, еще один, чем ближе, тем больше звук напоминал шаги.
- Давай сюда. – Процедил Крейн чуть слышно и протянул Дику раскрытую ладонь.
Робин сначала почему-то схватился за нее – хотя он был уверен в том, что ни чуть не нервничал – и доктор сжал ему руку так, что обязательно должен был оставить синяк.
- Где она? – Доктор Крейн. Он глубоко вдохнул, его грудь поднялась, он расправил плечи и повернулся к Дику. И Дику показалось, что этот человек его сейчас ударит. Так, как не бил еще никто. Так, что ему не удастся защититься. Он влез в карман и вложил в протянутую ладонь липкую плюшку. Крейн улыбнулся сжатыми губами. – Хороший мальчик.
И вот тогда Робин чуть не упал в обморок. Он услышал. Услышал второй голос. «Соломон». Дику даже в голову не приходило, что доктор ведет речь о чем-то… реальном. Настоящем. Об этом.
На грязную воду, подсвеченную фонарем, легла непомерно длинная тень.
- Соломон Гранди, в понедельник родился, - это существо бубнило басом и надвигалось на них, тяжело переставляя ноги и ворочая руками-жерновами. Доктор Крейн глядел на него снизу вверх, глазами девочки школьницы, доброжелательно, весело и почти кокетливо.
- Соломон Гранди, в понедельник родился… - бубнила тварь.
Соломон Гранди. Готэмский аналог крокодильчиков в канализации. Миф, похлеще Бугимена. Мутант-каннибал, тупая жестокая махина, фатум из дерьма и грязи… доктор Крейн, отставивший фонарь, убравший за спину руки. Доктор Крейн, щедро протянувший ему плюшку.
- Соломон Гранди, - повторил Бугимен недоверчиво, его толстые, грязные и стертые пальцы только чуть шевельнулись, а Дик готов был обмочиться от страха, - в понедельник родился…
- Во вторник крестился, - нежно и напевно продолжил доктор, протянув плюшку чуть дальше, - в среду учился, - он кивал, мягко и плавно, вслед каждой фразе, - в четверг женился… - тварь неуверенно и медленно потянулась за плюшкой.
Дик услышал:
- Ты не против, если мы поработаем здесь?
Доктор Крейн. Его кисть рядом с рукой Гранди смотрелась игрушечной.
- Мы будем очень тихими.
Доктор сказал:
- Иди погуляй, хорошо?
Он сказал:
- Дик! Давай за трубой.
Когда они поднялись на второй ярус и открыли разъем в водопроводе, Робину казалось, что он смотрит на себя издалека. Откуда-то далеко сверху. Когда они выбрались наружу…
- Теперь все, что нам нужно – очень горячий и эффективный душ, - сказал доктор.
Когда они выбрались наружу – Дика как будто ударило в грудь и он упал на асфальт. Впервые в жизни он упал в обморок.
Ощущение влюбленности есть ощущение абсолютно иррациональное. Физическое влечение находится на первом плане, даже если голова занята исключительно высокими образами, стихами Шелли и белой пастилой. К слову, умиление и нежность, которые родители испытывают к ребенку, напрямую связано с чувством влюбленности и влечением, но люди не любят об этом говорить. Когда я поделился своими соображениями с Джеем, ему они понравились.
Джей всегда был охотником за откровенностью – не охотником за деньгами и не охотником за людьми. В определенном смысле, он любил человечество, любил Готэм, любил окружающих гораздо сильнее, чем герои, спасители, родные и близкие. Он был живо и глубоко заинтересован «в каждой мордашке, в каждой головке, в по-дарочке – в каждом сундучке». Он был бесподобен и восхитителен. Мне кажется, именно поэтому меня и тянуло к нему, но, вероятнее всего, я ошибаюсь.
В Готэмском Университете в первом же семестре нам объясняли теорию Маркса и процесс производства духовных благ. Наш профессор сказал: факт – мужчины создают духовный мир и вкладывают в искусство, а женщины потребляют. Все лучшие песни. Если они находят отклик, мужчина хочет научиться объясняться так же внятно и ярко, а женщина хочет услышать такое же романтичное поэтичное объяснение. Другими словами: мужчина хотел бы написать песню, а женщина – чтобы песню написали для нее.
Влюбленность иррациональна. Мужчинам необходима база, которая вернет им чувство стабильности. Женщинам – оправдание, отдача. Плата.
«Я люблю ее. Я хочу знать – как и почему именно».
«Я люблю его. Чем он это заслужил и как этого добился?».
Все эти рассуждения довольно любопытны, но что бы посоветовал мне сделать мой профессор, при условии, что полов психология выделяет пять, а единственный вопрос, который я задаю себе:
«Может быть, я люблю тебя. Почему для тебя это должно иметь значение?».
Джонатан. Ангелы поцелуют твои глазки. Мой милый славный Джонни, мое сокровище.
Джек спрашивает:
- Как сделать тебя счастливым? – Словно циркулем путешествуя по карте, он едва касается губами отметин на теле доброго доктора. Засоса на его шее. Синяков на его горле. Побагровевших укусов на его плечах. Его порезов и шрамов.
Закончив с ним, Джек убирает со лба доктора тонкие прядки, мышиные хвостики, и покрывает мелкими, быстрыми, детскими поцелуями его тонкое бледное лицо. Осторожно и почти робко, Джек гладит его руки, его локти. Целует его ключицы.
- Сокровище. Когда у тебя день рождения?
Забота. Предупредительность. Благодарность. Джонатану это кажется забавным, для него лишний трах – капля в море, для Джокера – само море. Одна из первейших ценностей. Лучшее, что может один человек дать другому. Самое большее, что можно для него сделать. И Джонатан делает – с легкостью, с радостью. Он смотрит в темные серьезные глаза и слизывает грим со своих губ. В постели тепло и сыро.
Джонатан отвечает:
- Пятого ноября.
Он притягивает Джека к себе и прижимает его голову к своему плечу.
Он говорит:
- Я счастлив.
Он целует Джека в макушку.
- Не беспокойся. – По ощущениям, есть что-то общее между волосами Джея и морской капустой.
Крейн выбирается из-под Джокера и устраивается сверху. Джонатан наклоняется и прижимается лбом к его лбу.
- Я всегда буду возле тебя.
Такие минуты. Они оба стараются по них забыть. Джокер не любит быть слишком серьезным и чувствительным, Джонатан Крейн не хранит в голове резервный запас вранья. Тем более, если не уверен в том, что врет. Что врал. Тем более, если лучше бы быть уверенным.
Такие моменты. Когда лезешь за грань близости, обратно возвращаться неловко и мерзко. Совсем близко подкатывает тоска. Такие моменты единения и растворения. Это только моменты.
Гораздо чаще, они вспоминают другие дни. Другие ночи. Джонатан, он вспоминает прошлый творческий кризис, он вспоминает, как они встретились через месяц после ограбления банка на Сэмпл-Стрит.
Лампочка под потолком мигала и шипела. Кое-где со стен обвалилась краска. Матрас в подсобке старого склада пропитался пылью, пах кисло, и Джонатан всеми силами старался не закашляться. Жирный и сладкий клоунский грим покрывал его губы, попадал в рот. Следы от укусов на плечах ныли, а ноги явно не стоило сводить до поры до времени.
- Между прочим, - ладонь Джокера на его спине, неестественно гладкая и уже остывшая. Джонатан почти не почувствовал ее. Ощущения притупились, тело, от плеч до середины бедер, немело от напряжения. Когда из него выскользнул обмякший член, до Крейна дошел только отголосок движения – никакой боли. – Между прочим. Ты вопишь, как сисястая школьница в порнушке.
- Вот поэтому этика не допускает связи между врачом и пациентом. – Джонатан потянулся за очками, холодная стальная дужка защекотала ухо. Его рубашка и запутавшиеся в ногах брюки, тряпка, брошенная на матрас вместо простыни, его кожа и тело на нем – все было холодным и мокрым. – Противостояние и подавление. Шесть раз подряд – это слишком, ты не находишь? – Холодная и гладкая рука легла ему на плечо, развернула на спину. Пухлые влажные губы скривились от боли, но Крейн заставил себя улыбнуться. – Спасибо. – Он попытался подняться и сесть на матрасе, но Джокер толкнул его обратно – жестом фокусника, произносящего абра-кадабру над шляпой с кроликом.
- Такие тонкие косточки. Дунешь, - он резко выдохнул Крейну в лицо и отпрянул, быстро облизнул размалеванные губы, - и переломятся. Ай-ай-ай. – Нервным, каким-то суматошным движением, мелко перебирая кончиками пальцев, он убрал волосы со лба Джонатана. – Какое хорошенькое личико. Заходил бы ты почаще, добрый доктор. – Крейн осторожно шевельнулся – и снова упал назад.
- Я не мог вернуться раньше.
- А ты и не пытался.
- Как мне тебя убедить?
- Печаль, печаль и грусть. Ты превращаешь меня в Пьеро. Меня не хватит на седьмой раз, так что приходится верить на слово.
Джек. Он думает о той ночи, когда нашел Джонни «с ленточкой». На бесплатной парковке в северном Готэме. У перил, на втором ярусе, где почти не было машин, а из углов посбегали бомжи, бросив свое тряпье и картонки. Там было пусто, и Джек пристрелил охранную камеру.
Джек позвал его. Похлопал по щеке. Джонни не отзывался – и не шевелился. Его руки были примотаны к ограждению, к тонкой железной трубе, крепкой черной дрянькой, бэт-леской. Они едва заметно опухли, линии стали более плавными, а это означало, что Джонни не сможет шевелить руками еще часа два. И он не подогнул под себя ноги, как делал обычно. Они торчали в стороны. Джокер назвал бы Джонни покойником, но это была слишком печальная мысль.
- Скери. – Повторил он. – Джонни. Эй! Доктор Джонатан Крейн! – Когда крови много и она подсыхает, пахнет так сладко. Как из кофейни на углу Питти и Вашингтон-стрит.
А вот сперма – наоборот. Сперма начинает вонять гораздо раньше, чем кровь.
Когда Джек срезал руки доктора с трубы, они упали и ударили Джонни по животу, резко и тяжело. Джонни не реагировал.
- Джонни, - посетовал Джокер и сдвинул вместе обмякшие протянутые ноги. – Ты как обычно в полном дерьме. – Примерившись, Джек взвалил тело на плечо и поднял в воздух. Доктор был легким, он всегда был легким, не заметишь, есть он или нет…
На точке, Джек свалил тело у стены. У него появилась хорошая картинка в голове, занятная картинка. Прошло два, или три, три часа, прежде чем он проверил у доктора пульс. Сердце билось. Джек успокоился.
А чтобы убедиться, что Джонни – здесь, что он настоящий, Джек сделал пометку. Об этом помнили они оба.
Джонатан. Вот он лежит на матрасе, на боку, сцепив под подушкой руки. Он раздет догола. Он облизывается то и дело и часто дышит, стараясь не стонать, не кричать, пока лезвие движется в его мясе.
- Сокровище, тут главное не двигаться. – Радостно наставляет его Джокер, рука вперчатке, рука с ножом, сдвигается издевательски медленно. – Посуди сам, - рассуждает Джей. Нож упирается в бедро под прямым углом. Доктору кажется, что лезвие все глубже погружается в тело. – Я могу не справиться с управлением и поранить тебя, а я не хочу тебя поранить – нет, нет. – Джек поддергивает воротник расстегнутой рубашки, Джонатан смотрит на него через плечо. Бедный добрый доктор: мордашка такая, как будто он вот-вот сблюет.
Горячая густая кровь медленно стекает с бедра по ягодицам и собирается на матрасе. Тело обильно покрыто потом, липким и едким. Оба тела. Джонатан не спрашивает, зачем Джек делает это. Джек не объясняет. Прошло несколько дней, с тех пор, как они прячутся в заброшенных домах Мясного Пригорода. Прошло несколько дней со дня битвы за душу Готэма.
Джонатан не спрашивает, зачем. Джек не объясняет. Хотя он мог бы объяснить – мог бы, правда. Вот этот изгиб расскажет ему, как Джонни поцеловал его в подсобке. А вот этот – как паскудный ублюдок уполз из кучи бабла и не сказал ему ни слова. А вот этот – как Джонни спас его шкуру.
Выпуклый розовый шрам на его теле, извилистый, как волнушка на детских рисунках. Он напомнит Джеку о том, что было. Он докажет, что это было. И когда Джек начнет забывать историю – он вспомнит, достаточно только взглянуть. И он слизывает кровь, всасывает ее в себя, а доктор шипит и ругается в подушке. Джек приклеивает к его бедру больничный пластырь – держит на ладони и сочно хлопает по порезу. Задохнувшимся слабым голосом, Джонатан выдает:
- Подонок. – Его трясет, и Джек думает: может быть, ему холодно. Укрывает его своим пальто.
Все, о чем Джонни спрашивает, уткнувшись в подушку:
- Почему там?
И Джей охотно отвечает:
- Но я не мог нарисовать у тебя на лице, - нарисовать, - а нужно, чтобы всегда останавливался глаз.
Их маленький семейный альбом. Их воспоминания. Как они почти сутки провели в пустом мусорном баке. Как отсиживались на кухне в китайской забегаловке, пока полиция переворачивала все тематические точки: балаганчики, театральные лавки и места славы серийных убийц. Как танцевали на каменном карнизе – три метра – башни Уэйна. Они танцевали вальс. Джонатан мог бы сказать, что это похоже на полет.
Закон змеи, кусающей себя за яйца. Да, детишки. Есть такой маленький ублюдочный закончик, по которому нам приходится жить. Сверхублюдочный закончик – честно говоря. «Если хотите знать мое мнение».
Раз в неделю, ты должен напоминать зрителям о себе – или они забудут, как ты выглядишь, и больше не будет аплодисментов. Что печальнее: если ты не придешь к копам, они придут за тобой. Либо ты нападаешь, либо ты удираешь – так устроен мир. Лучше бы не удирать: мне не нравится. Не люблю играть черными, не люблю бегать в салочки. Понимайте, как хотите: я ненавижу черных.
Раз в неделю – ты раскланиваешься и вертишь попой. Раз в две недели – или раз в месяц, если ты ленивая сонная туша – нужно устраивать фейерверк. Таков контракт с Боженькой. Будь хорошей девочкой, милая Мерлин, не подводи почитателей.
Как правило, ты настолько занят, что не мо-жешь себе позволить тихих ограблений. Ненавижу жмурки больше черных. Сверхурочная работа без сверхурочных – не-спра-вед-ли-вость! О! И ты не можешь себе позволить завязать – ты ведь знаешь об этом, дружок? Ты кончаешь со своим делом, когда оно кончает с тобой. Приятно уже то, что вы оба кончаете.
Если серьезно. Ненавижу быть серьезным больше, чем играть в жмурки с неграми: негры жульничают в жмурках, если играть ночью, то их не видно, когда подсматриваешь. О чем я? Если серьезно. Вздумаешь завязать – взгляни на Джонни. Более затраханного существа я не встречал, и ты, я уверен, тоже.
- Деньги, деньги, деньги… - чистые, аккуратные пальцы Джокера бегают по клавишам. Строчки с черного экрана проецируются на его лицо. Белое на сером. Буквы и цифры. Коды бухгалтерии. Это не похоже на ограбление из приличного боевика, думает Дик.
«Это совсем, совсем не похоже на МЕНЯ», - думает Джокер. Только Джонатан, только он думает: «Наконец-то все выглядит так, как должно выглядеть. Меньше шума, больше дела, никакой суматохи, и четырнадцать миллионов у нас в кармане».
Робин спрашивает:
- Мы обчистим все банкоматы в городе?
- Нет. – Возражает Джек. Он хищно облизывается, хихиканье перерастает в мелодию. – Пятнадцать человек на сундук мертвеца… хи-хи-хи… и бутылка рома. Пееей. – Сладко тянет он, глядя, как Джонатан вливает в отключившегося охранника вторую бутылку джина. – И дьявол тебя доведет до конца. – Шепчет Джокер, и в его неподвижных напряженных глазах отражаются коды. – Е-хо-хо… и бутылка рома.
- Почему нет? – Переспрашивает Дик, когда плечи Джека немного расслабляются, а уголки губ чуть дальше расходятся в стороны.
- Жадность – грех. – Многозначительно поясняет Джокер. Доктор Крейн улыбается.
Он подносит рацию к уху – не слишком близко, чтобы не вздрагивать от помех.
- Харли, милая? Как ты там?
- Четвертый… есть. – Ее голос прерывается от натуги. – Могли бы оставить Робби даме в помощь.
- Не кокетничай. – Одергивает ее Джокер.
- Окей, мистер Джей! – Теперь, она вполне может нестись с мешком в припрыжку.
- А почему такое важное подключение охраняется так плохо? – Дик даже хмурится: все получается слишком просто и ненатурально. Ни перестрелок, ни взрывов, ни представления: ни чего из того, чем славится Джокер. Испытания, к которому Дик готовился, не происходит.
- А ты не доволен? – Огрызается Джек.
- Это социологический центр. У них есть доступ к данным непосредственно с банкоматов, взлом под силу любому начинающему хакеру, и Ридл, в качестве жеста доброй воли, объяснил нам…
- Как достать печеняшки с верхней полки. – Завершил Джей. – Сказал бы ты это сразу в камеру, Скери? Ммм?
- Я выключил ее восемнадцать минут назад. – Отрапортовал доктор Крейн. Выражение сдержанного самодовольства на его лице, оно Дику нравилось. Доктор бывал довольным очень редко, и умел сделать так, чтобы окружающие в минуты его успеха чувствовали себя дерьмом. Робину этот талант казался полезным. Пожалуй, это был самый полезный талант на Земле: пусть тебе завидуют, пусть кусают себя за яйца, преврати стекляшку в сверкающий бриллиант.
- То есть мы не снимаем мой подвиг для потомков? – Всполошился Джокер.
- Не беспокойся и не отвлекайся. – Приструнил его доктор. – На твоем счету и без того не мало подвигов, достойный рыцарь. – Глядя на них, Робин видел людей с прошлым, людей, живших одной жизнью. Он мог бы постараться представить, что снова стоит рядом с родителями. Мама. Она говорит: «Говори за себя: в Сиэтле и Метрополисе ты не упускал ни одной юбки». И папа отвечает смеясь. «Я всегда любил только тебя». «Да, две женщины за раз никогда не помещались к тебе в постель». Она похлопывала его по животу, но у отца никогда не было брюшка: он был в отличной форме, он был примером для всякого начинающего акробата. Он парировал: «И это при том, что ты не умеешь готовить!». Родительские перепалки никогда не перерастали в скандалы. Они сходились и расходились, порой горячо спорили, но они любили друг друга, и в первую голову – у них была общая жизнь. Мама говорила: это самое важное. Она говорила: «Плевать, что случилось и как вы поцапались, если ты можешь сесть рядом и сказать ему – «А помнишь, что было в девяноста восьмом?».
Вой полицейских сирен. Он кажется таким далеким и фантастичным. Он неизменен – будь ты жертвой, свидетелем или преступником. В ночь, когда Харви Дент – якобы жестоко убитый Харви Дент – «роняет» твою семью на арену, и вместо троих близких у тебя остается три первосортных отбивных… к чему ты все это: полицейские должны назвать тебя жертвой или свидетелем?
- Джей? – Доктор Крейн замирает: прямой, как шест, чувствительный и настороженный. Его голос. Он такой тихий. – Есть что-нибудь, о чем мы не знаем?
Джокер выдергивает провод от клавиатуры и срабатывает сигнализация. Направленная против работников, чтобы предотвратить кражу оборудования. Джокер забирает клавиши с собой: на них его отпечатки. Он проворно сматывает шнур.
- Есть кое-что, о чем мы забыли. – Экран мигает: ошибка. Настоящая, большая ошибка. – Ридлер – хитрожопый, грязный, маленький сукин сын. – Джокер скалится, обнажая грязные верхние зубы. Он похож на рассерженного барсука или суслика. Был бы похож, не будь он Мистером Джеем. И потом: он не в ярости, далеко не в ярости, он просто бесится.
Почти прижимаясь губами к рации, доктор Крейн говорит:
- Харли!
Он говорит:
- Давай деру. Здесь полиция. Встреча на месте.
Мистер Джей не собирается спешить, он не станет давать деру.
Эта вечеринка становится скучной, думает Джек. Ей явно не достает огонька.
- У тебя есть пистолет? – Доктор убирает челку назад, его локоть дергается. Забавно: Дик думает не о том, что вот-вот окажется на бойне или в тюрьме, он наблюдает за своими героями, как будто просматривает допы к ДВД. Бонус: как ведут себя Джокер и Пугало в полной жопе.
- Два. – Джек облизывается и про себя считает ножи. Он считает минуты пути от центрального управления и ближайших «горячих точек». Вальяжно опустив веки, он высчитывает количество недоумков и самоубийц сред полицейских. Вспоминает лицо Ридлера при их встрече, злобный грудной рык – как он не расколол засранца?.. Но он расколол. Тогда Вопросник даже в мыслях не имел доноса. Значит, не спланированная операция. Конечно, нет. Иначе бы пристрелили на входе в здание.
Нет. Не дожидаясь входа в здание.
Не открывая глаз, почти не разжимая губ, Джокер добавляет:
- И не больше двух машин на выходе.
Джонатан проверяет спрей на запястье. Сжимает в кулаке маску.
Он говорит:
- Просто на случай, если их окажется больше. Не давай Харли вставать за плиту.
Джокер бросает Дику пистолет, и Дик ловит его, хотя вот-вот мог бы уронить. Мистер Джей пинком переворачивает стол и плюхается на колени, целится в закрытую дверь. Звук за стеной – как будто капли барабанят по стеклу.
- Куклы-топотушки… - цедит он, глядя на дверь – не моргая, не шевелясь.
Доктор забирается за стенной выступ – благословляет дерьмовых архитекторов. Дик. Ему остается только спрятаться за картотечный шкаф – совсем как в детстве, у него никогда не было нюха на хорошие места.
- Джонни! – Тихо зовет Джокер, не сводя глаз с двери. Она дрожит. Удары, они тоже кажутся ненастоящими. – На случай, если не повезет. Скажи ей, что я ее люблю.
И дверь выносят.
То, что Робин запоминает. То, о чем он расскажет Харли – доброй гостеприимной Харли – когда найдет ее в доках.
Так много людей в черном. Джокер, стреляющий по черным пятнам, точно по мишеням в тире. Джокер, сносящий голову разрывной пулей и пронзительно, нервно хохочущий. Вопящий:
- Дайте мне мишку! Я выиграл!
Доктор Крейн, отцепляющий спрей. Швыряющий баллон вперед. Дик запомнил это, потому что ему пришлось отпинывать баллон дальше, к стене. Джокер прострелил его и зашипел газ. Потом – потом сзади разбили окно, огромное, из мелких кубиков, и Робин подумал, что это нечестно.
Он видел мистера Джея, раненного в плечо. Мистера Джея, вырубившего копа клавиатурой. Блестящее лезвие. И чьи-то пальцы. Они попадали на пол, а один угодил на ботинок. Он видел Джокера, прикрывшегося трупом в черной форме. Джокера с ножом – это было удивительно красиво.
Он видел доктора, поднимающего тяжелый автомат, вынимающего оружие из мертвых рук. Эти люди – они, кажется, встали полукругом, и кто-то прицелился, и Робин подумал, что сейчас произойдет что-то страшное. Он прыгнул вперед – тройной кувырок с переворотом – он сделал это, потому, что обычно люди смотрят, когда кто-то выкидывает что-то подобное. И они смотрели – пару секунд. И он смог влезть в драку прежде, чем его застрелили.
Его ударили ружьем, он не почувствовал боли. Одного противника Робин убрал ударом в корпус. Потом под колени. С ноги. С локтя – под шею. Другие отодвинулись. Доктора кто-то ударил прикладом и вздернул на ноги, и на какое-то время Дик, полицейские – или кем бы они ни были, все они стали просто зрителями.
- Вот это? – Джокер захлопал глазами, руку с ножом он вытянул перед собой, а человек, которым он закрывался, этот человек был, оказывается, еще жив. Он стонал. Робин понял это: ведь стало так тихо. – И зачем мне это нужно? – От такого взгляда становится стыдно: неизбежно, чувствуешь себя дураком. Полицейский, полицейский из группы захвата, так их называют, не успел ответить. Доктор схватился за его автомат и очень ловко ушел вниз, ему под ноги. Когда доктор ударил его сзади, что-то хрустнуло. И начали стрелять – а потом перестали, все и почти мгновенно. Робин не увидел Бэтмена, но знал, что это он. А потом он упал. И уже ничего не видел.
- Пожалуйста… по-пожалуйста…
- Где Джокер? – Это был не человеческий голос. Механический. Он напомнил Дику голос старика, владельца балагана: после операции на горле, он мог говорить только с голосовым аппаратом.
- Я не знаю. – Шепот звучал почти доверительно. Этот голос Робин не узнал: он видел доктора Крейна, сидевшего у стены, прижавшего локти к коленям и закрывавшего руками голову, он видел темную фигуру в плаще, но голоса… они были отдельно. Они были чужие. Он слышал их совсем, совсем не здесь.
Бэтмен вздернул доктора на ноги и швырнул спиной о стену.
- Где Джокер?! – Дик боялся пошевелиться, и ему стало ужасно стыдно, когда он поймал себя на мысли, что боится… боится, что его тоже побьют. Это было так глупо: совсем недавно его могли ранить или пристрелить на смерть, а теперь…
Недавно. Теперь. Он не знал, сколько прошло времени. Было темно, исчезли лучи полицейских прожекторов, а эта сгустки темноты на полу… наверное, это были трупы. Их было гораздо меньше, чем полицейских, с которыми Дик дрался, но трупы есть трупы, верно?..
- Где он? – Рявкнул Бэтмен. Он ударил доктора в живот. Еще раз. Еще раз. А потом еще раз.
- Я не знаю. – Голос Крейна. Он стал гораздо выше и моложе, затравленный, просительный и кроткий. На секунду – только на секунду – Дик подумал, что это справедливо. Это было похоже на удовлетворение. Потом ему стало плохо, но он просто не мог позволить себе сблевать.
Кровь. Она стекала на пол.
- Я не знаю… не знаю… не знаю…
Четче всего, Дик запомнил этот момент. Мистера Джея, на цыпочках. Мистера Джея, с ножом. И совсем рядом.
- Где этот ублюдок? – Рявкнул Бэтмен.
Доктор Крейн. Он лежал на полу и протягивал руки вперед. Как только он шевельнулся, Бэтмен оттянул его голову за волосы и впечатал его лицом в пол. Дику показалось, что доктор всхлипнул.
- Я прямо здесь, Бэтси. – Объявил Мистер Джей, широко и радушно разведя в стороны руки. Робин не видел лица, но он знал, что Джокер улыбался: по настоящему улыбался.
Доктор Крейн – когда Бэтмен обернулся. Он пополз вперед: очень медленно, но упрямо. И Дик подумал: хорошо бы последовать его примеру.
Фандом: Бэтмандиана.
Рейтинг: NC-17.
Пейринг: Джокер/Крейн, Бэтмен/Крейн, намек на Иви/Харли.
читать дальшеЕго тонкое, угловатое, гибкое тело. Оно извивается под Брюсом, и Брюсу кажется, что он мог бы кончить вот так – просто лежа в своей постели, подождав еще пару минут.
Джонатан смотрит на него этими голубыми глазами – Джокер назвал их неподражаемыми, и этот чокнутый клоун был абсолютно прав. С тем, что Джокер может быть прав, Брюсу Уэйну приходится соглашаться все чаще.
Джонатан и его лживый надломленный голос.
- По правде говоря, я немного отвык. Постарайся быть нежным.
Он найдет способ быть жертвой, это чертовски удобно – хотя Брюс вполне нежен, он нежен всегда или почти всегда. И у Джонатана не получается настоящей улыбки, а выражение на его лице… ну, это его выражение, вы непременно догадаетесь, о чем идет речь, если по крайней мере однажды встречались с Джонатаном Крейном. «Чтоб ты сдох, козел». Оно у него всегда такое.
Он запрокидывает голову и подается на встречу, когда Брюс входит в него. Это не страдание на его лице. Только маска страдания. На самом деле, за своими зеркальными щитами, за высокомерным взглядом и извечной позицией оскорбленной жертвы, он прячет свои подлинные чувства, реакции и мотивы. Свою уязвимость, слабость и потребность в тепле. В направляющей руке – да, несомненно, в первую очередь. Он боится раскрыться. Он боится признать очевидную вещь: он получает не меньше, чем Брюс.
Он одинок. Ему нужна поддержка. И ему нужно это – все это, и разумеется, ему нужен секс. Их отношения не протянули бы так долго, если бы все было иначе.
Иногда Брюс чувствует свое превосходство. Пожалуй, чуть чаще, чем иногда. Свою силу, свою правоту, и прелесть тех преимуществ, которые дает стабильная психика. Он чувствует себя польщенным – исключительным, – когда Джонатан стонет в его руках, когда раскрывает для него свои мягкие губы, и это похоже на реванш, на окончательную и явную победу.
Иногда… Джонатан, с ним очень нелегко. Так нелегко. Меньше всего на свете Брюс хотел бы причинить ему боль – чрезмерную боль, ведь от умеренной боли, от малых доз, еще никто не умирал, а Крейну она идет. В такие моменты Брюс называет его – про себя – только Крейном, в память о старых временах, об их первых встречах. Но игрушки игрушками, а реальность говорит совсем не в пользу Джонатана. И хотя Брюс убеждает себя, раз за разом, в том, что это болезнь, что Пугало, эта часть личности Джонатана, причиняет самому Джонатану не меньше вреда, чем окружающим, а он бы хотел, безусловно, хотел от нее избавиться… иногда невозможно до конца держать эмоции под контролем, не удается запереть под замок ярость. Иногда Брюс немного перегибает палку, и это нужно признать. Слишком много крови, слишком много безответственных шагов. Но если бы Джонатан не чувствовал необходимости в наказании, не чувствовал своей доли вины, он бы не возвращался назад, правда? Он бы не вернулся назад. Не предлагал ему свое тело. Не лежал бы в его кровати.
В жизни Брюса Уэйна была тысяча мелких секретов, большой секрет и очень большой секрет. Бэтмен и Джонатан. О Бэтмене он смог рассказать Альфреду, мог рассказать Рэйчел, надеясь, что со временем, может быть, они поймут, но о Джонатане Крейне он не мог рассказать никому. Кроме них двоих, в этом Брюс был уверен, никто не смог бы разобраться в сути вещей. Стороннему наблюдателю не удалось бы понять то, что происходило между ними.
Свои законы. Своя справедливость. Свои баланс и равновесие, если хотите.
Конечно, Джонатан никогда не был Мистером Хороший Выбор. У него был отвратительный характер, он был совершенно аморален и эгоистичен, он не воспринимал события в масштабе и не задумывался о последствиях, он мог быть жестоким и циничным, но, поднимая в воздух его тело – послушное и неподвижное – или глядя в его спящее лицо, Брюс прощал ему все его недостатки, его ошибки, его преступления. Смерть Рэйчел – они никогда не говорили об этом, но Брюс знал, что Джонатана она обрадовала. Джокер. О нем они тоже не говорили, но Брюс сделал бы все возможное, чтобы держать Джонатана подальше от края, он хотел бы спасти его – если бы Джонатан по крайне мере попытался спасти себя сам.
Джонатан. Брюсу потребовались годы, чтобы научиться отделять симптомы болезни от непосредственных проявлений Джонатана Крейна. Брюс говорил себе: он не виноват, он не может за себя отвечать, он не знает сейчас, что говорит – и тем не менее не всегда успокаивался, не всегда вел себя разумно. С другой стороны, кому удавалось всегда вести себя разумно?
Его ресницы – они дрожали, и иногда Брюс замечал, как на них поблескивают мелкие бисеренки-слезы. Его волосы – после вереницы кукол с этикетками Шанель, Дживанши, Мажи Нуар и Кинзо, его запах, неповторимый и человечный, Брюс принимал, как чудо. Его уши. Если лизнуть кожу под самой мочкой, можно заставить его вскрикнуть – верное средство.
Шрам на груди, сразу под левым соском. Безволосый гладкий живот и длинная, извилистая розовая линия на бедре: Брюс не хотел думать о том, кто лезвием вывел ее. Костяшки его пальцев и его стопы. За четыре года Брюс изучил его тело, хотя хотел бы узнать гораздо больше. Он знал, что Джонатан облизывает середину губ кончиком языка, когда нервничает или сосредотачивается на чем-то, но не знал, ест ли он мясо. Он почти не реагировал на непосредственное прикосновение, но мог кончить, если правильно обработать внутреннюю сторону его коленей и бедер. Брюс это выяснил – но так и не узнал, какая у него любимая книга и верит ли Джонатан в Бога. Пьет ли молоко. Любит ходить пешком – или мечтает о хорошей машине. Переживал ли когда-нибудь из-за своего роста. Ладил ли с сокурсниками в колледже. Да, и как он относится к музыке?
Был большой секрет. Конечно, был Большой секрет. Его охрана была первостепенной задачей, но…
Джонатану не обязательно было об этом знать, но, в глубине души, Брюс признавал, что совершил ошибку. Не было рецидива, не было никаких антиобщественных замыслов. Но у Джонатана Крейна появилась своя автономная жизнь, а Джонатан Крейн, в свою очередь, был жизнью Брюса Уэйна, и Брюс не мог обойтись без него.
Когда в половине четвертого Альфред вошел в его спальню, чтобы узнать дальнейшие распоряжения касательно мисс Настази Осински - супер-модели откуда-то из Восточной Европы, собиравшейся прибыть на коктейль… когда Альфред вошел в его спальню и заметил, что тень на подушке мастера Брюса гораздо темнее и четче, чем ей положено быть… Альфред решил, что у него есть повод для беспокойства. Когда с другой стороны кровати он увидел будильник с треснувшим стеклом, когда осторожно повернул голову мастера Брюса и убедился в том, что на подушке осталась кровь, - повод для беспокойства превратился в сигнал тревоги.
Впрочем, когда мастер Брюс зашевелился и заворчал во сне, когда он вяло и сонно махнул рукой вперед и пробормотал:
- Крейн…
Альфред вполне восстановил душевное спокойствие.
- Нет, сэр. – Ответил он с едва уловимой улыбкой. Одна-другая подобная встреча, и либо доктор перестанет сваливаться на бегонии и станет входить через дверь, либо мастер Брюс войдет в привычную колею и отправит его в желтый дом. Падения молодому человеку всегда на пользу, особенно если они не слишком болезненны и дают возможность трезво оценить положение дел.
- Что случилось? – Брюс щурился и мотал головой на подушке, стараясь унять боль или прогнать дремоту.
- Ничего особенного. – Доложил Альфред. – Все в порядке вещей.
Женщина-вихрь. Женщина-шторм. Взрыв в атмосфере. Лесной пожар. Огонь и кровь.
Авиа-катастрофа – самая большая в истории.
Ты не уйдешь равнодушным, ты не сможешь отвести взгляд.
Когда она входит на кухню, звуки стихают. Ни разговоров, ни мурлыканья, - даже старый холодильник не щелкает.
- Рыжик!
Харли обнимает ее, и она без труда поднимает Харли в воздух. Она носит техасские шляпы и мужские плащи-чемоданы. Кожаные сапоги оплетают ее ноги, обтекают ее тренированные крепкие икры. Ее грудь – над и под корсетом ее так много, что она кажется неправдоподобной.
Ядовитый Плющ нахлобучивает шляпу на Харли Куин, ее собственные волосы, рыжие волосы, выплескиваются на плащ – точно томатный суп на кухонный пол. Джонатан Крейн проходит мимо и наливает себе из кувшина холодный растворимый кофе.
- Рыжик. – Тает Харли, Робин вжимается в стул, а Джонатан думает: «Если бы я мог быть таким же безответственным».
- Пэм.- Он кивает гостье, в рабочем порядке. «Если бы я могла стать такой же самостоятельной», думает Харли и пододвигает подруге стул. Иви садится «верхом».
- Джонни, за тобой должок! – Она вытягивает руку в перчатке, целит в доктора указательным пальцем. – Мне пришлось угонять чертову фуру! - Она носит маскарадные перчатки по локоть: в определенном свете, они похожи на резиновые, ну, для чистки.
Робин вздрагивает, когда она поджимает свои яркие и пухлые, опасные губы. Джонатан опускает глаза, отвечает покаянной улыбкой. Про себя: он считает, что она ведет нечестную игру, что неправильно провоцировать мужчин и наказывать их за естественные реакции, но он не будет спорить с ней о способах выживания: она так похоже на Джея, она даже юбки носит не чаще него, и Джонни старается как можно меньше спорить с ней.
Она смотрит на него и меняется в лице. Она хочет спросить: «Что с тобой такое?». Всматривается внимательнее, щурится и морщится.
Рот у доктора опух, волосы торчат в разные стороны, и на шее – засос. На босых ступнях – следы краски.
И Пэм говорит:
- Смотрится так, будто тебя трахала троянская армия.
- Ничего подобного. – Невозмутимый, хладнокровный и слегка тщеславный, доктор придвигает к себе табуретку и садится подальше от стола.
- А это рубашка Джокера?
- С чего ты взяла?
- Она фиолетовая.
- Мне тоже нравится этот цвет.
- Она от Пако Робана. – Непримиримо заявляет Иви. - Ты не потратишь двенадцать тысяч на рубашку, даже если они свалятся на тебя с неба.
- Ок. – Доктор сдается без потерь. – Что я мог сделать, если он ушел в моей?
Они улыбаются. Украдкой поглядывают на Харли, и улыбаются шире, когда понимают, что она улыбается тоже.
Иви надкусывает оладью и возвращает на тарелку.
- Тебе нельзя готовить, – утверждает она. Пэм верит: даже в плохой женской стряпне виноваты мужчины. – Тебе не нужно этим заниматься: ты хороша во многом другом! А что это? – Иви хмурится: Робин только что попал в поле ее зрения.
Сказать, что ее заносит, - попросту ничего не сказать.
- Это Робин. – Отвечает Харли. Она выглядит счастливой.
Ядовитый Плющ протягивает Дику руку в перчатке, ее рукопожатие крепче, чем у любого мужчины, которого Дик встречал, крепче, чем у его отца.
Она представляется:
- Памела Изли.
Бедный Робин, потерянный и недоверчивый. Он сидит за завтраком с тремя живыми заголовками криминальной хроники, а четвертый вышел проветриться.
Белая грудь Памелы. Это даже не четвертый размер, и Робин думает: «Если бы я мог ей понравиться».
Он думает:
«Я отдал бы все, чтобы понравиться ей».
- Дай мне второй насос. – Доктор стоял на коленях у ржавого железного листа и возился с хромированным ящиком, выбивая перочинным ножом пенопласт из разъемов для трубок. Гаечный ключ оттягивал его нагрудный карман, Дик видел бледно-серые кляксы жвачки, прилипшие к его подошвам. Пиджак, который он надел, был щедро присыпан черной пороховой пылью, и доктор то и дело тер о запястье покрасневший нос.
- А разве сейчас он нужен? – Робин не хотел спорить, но они еще не распаковали и не подключили первый, а при сборке с большим количеством деталей могла возникнуть нешуточная путаница, это Дик испытал на собственной шкуре, но…
- Просто дай его мне. – Доктор обернулся, держа перед собой блестящий и неунывающий кей-бард. Нет. Не перочинный нож. Совсем.
- Как скажете. – Действительно не следовало спорить: доктор Крейн был настроен очень решительно, и потом, он наверняка знал, что делает.
Дик полез искать опись среди резаного картона и фабричной пленки, зашуршал листками, отыскивая порядковый номер. Эта сборка напоминала ему о феврале, когда они всей семьей застряли в придорожном мотеле, за двести миль от Метрополиса, и собирали колыбельку для крестника хозяйки. Это было похоже на рождество.
- Он в красной коробке. – Не глядя, прервал его доктор Крейн.
- Я просто хотел…
- Открой. – Отрезал доктор.
- Но… - Явно не следовало спорить.
- А если там его не окажется, - мягко пояснил доктор Крейн и улыбнулся Дику не своей, официозной и совершенно жуткой улыбкой, - откроешь другую. Не так ли?
Доктор Джонатан Крейн. Ему не нужен был ни чертеж, ни опись, хотя мисс Изли выкрала аппарат со склада со всеми сопутствующими бумагами. Он совершенно точно знал, что делать, и к трем часам перед ними вырос натуральный самогонный аппарат. Они подвели его к электричеству, проверили крепления и контакты, герметизацию и плотность труб, а когда настало время подсоединять воду, доктор Крейн попросил Дика сходить к Харли за старым масляным фонарем и чем-нибудь сладким.
- Не вздумай откусить кусок. – Строго напутствовал его доктор, и Робина это позабавило, но он послушался.
Они вышли на задворки, доктор разводным ключом подцепил и сдвинул крышку люка.
- Откуда Вы так хорошо знаете эту машину? – Из люка потянуло теплой гнилой вонью. Доктор Крейн опустил вниз фонарь на всю длину своей руки и, скривившись брезгливо, стал спускаться по скользкой приваренной лестнице, зажав ручку фонаря в зубах.
Робин полез за ним.
- Я ее сделал. – Ответил доктор, освободив рот от тяжелой ноши и разминая подбородок. – Эта версия создана по моим чертежам, модифицированным военными. Только на первый, поверхностный взгляд кажется, что сумасшедшие или нелегалы не приносят обществу пользы. – Он усмехнулся. Его лицо казалось откровенно, уродливо и резко бледным, а впалые глаза щедро обрисовывали тени. – Откуп у тебя с собой? – Робин нахмурился. Доктор посмотрел на него, сухо и недовольно, как смотрят учителя математики на конченных двоечников. – Сладкое?
- Да. – Поспешно ответил Дик и, как бы в доказательство, похлопал себя по карману.
Канализационный ход ни чем не отличался от киношных поделок или картинок в комиксах: так думал Робин, прежде чем заметил – чего-то явно, противоестественно не хватает. Вонь и сточные воды. «Вспотевшее» железо и слизь, липкие пористые стены и звук непрерывно капающей, текущей, бурлящей и падающей воды. Железные предохранительные решетки.
Они шли вперед, доктор держал фонарь на уровне глаз и напряженно вслушивался в однообразные шумы. Дик заметил конец антенны, торчавший у него из кармана, и удивился: навряд ли, очень навряд ли здесь ловит связь…
Где-то вдалеке – а может быть, совсем близко, звуки здесь то тонули во влажном мареве, то уносились вперед, - раздался всплеск, и доктор Крейн крикнул:
- Соломон! – Наигранно радостно и вожидательно. Эту интонацию Дик терпеть не мог. Мама тоже. Она говорила, что так женщины после менопаузы сюсюкают с чужими детьми: лживые, хладнокровные стервы… - Соломо-он! – Позвал доктор нараспев. Всплеск, еще один, чем ближе, тем больше звук напоминал шаги.
- Давай сюда. – Процедил Крейн чуть слышно и протянул Дику раскрытую ладонь.
Робин сначала почему-то схватился за нее – хотя он был уверен в том, что ни чуть не нервничал – и доктор сжал ему руку так, что обязательно должен был оставить синяк.
- Где она? – Доктор Крейн. Он глубоко вдохнул, его грудь поднялась, он расправил плечи и повернулся к Дику. И Дику показалось, что этот человек его сейчас ударит. Так, как не бил еще никто. Так, что ему не удастся защититься. Он влез в карман и вложил в протянутую ладонь липкую плюшку. Крейн улыбнулся сжатыми губами. – Хороший мальчик.
И вот тогда Робин чуть не упал в обморок. Он услышал. Услышал второй голос. «Соломон». Дику даже в голову не приходило, что доктор ведет речь о чем-то… реальном. Настоящем. Об этом.
На грязную воду, подсвеченную фонарем, легла непомерно длинная тень.
- Соломон Гранди, в понедельник родился, - это существо бубнило басом и надвигалось на них, тяжело переставляя ноги и ворочая руками-жерновами. Доктор Крейн глядел на него снизу вверх, глазами девочки школьницы, доброжелательно, весело и почти кокетливо.
- Соломон Гранди, в понедельник родился… - бубнила тварь.
Соломон Гранди. Готэмский аналог крокодильчиков в канализации. Миф, похлеще Бугимена. Мутант-каннибал, тупая жестокая махина, фатум из дерьма и грязи… доктор Крейн, отставивший фонарь, убравший за спину руки. Доктор Крейн, щедро протянувший ему плюшку.
- Соломон Гранди, - повторил Бугимен недоверчиво, его толстые, грязные и стертые пальцы только чуть шевельнулись, а Дик готов был обмочиться от страха, - в понедельник родился…
- Во вторник крестился, - нежно и напевно продолжил доктор, протянув плюшку чуть дальше, - в среду учился, - он кивал, мягко и плавно, вслед каждой фразе, - в четверг женился… - тварь неуверенно и медленно потянулась за плюшкой.
Дик услышал:
- Ты не против, если мы поработаем здесь?
Доктор Крейн. Его кисть рядом с рукой Гранди смотрелась игрушечной.
- Мы будем очень тихими.
Доктор сказал:
- Иди погуляй, хорошо?
Он сказал:
- Дик! Давай за трубой.
Когда они поднялись на второй ярус и открыли разъем в водопроводе, Робину казалось, что он смотрит на себя издалека. Откуда-то далеко сверху. Когда они выбрались наружу…
- Теперь все, что нам нужно – очень горячий и эффективный душ, - сказал доктор.
Когда они выбрались наружу – Дика как будто ударило в грудь и он упал на асфальт. Впервые в жизни он упал в обморок.
Ощущение влюбленности есть ощущение абсолютно иррациональное. Физическое влечение находится на первом плане, даже если голова занята исключительно высокими образами, стихами Шелли и белой пастилой. К слову, умиление и нежность, которые родители испытывают к ребенку, напрямую связано с чувством влюбленности и влечением, но люди не любят об этом говорить. Когда я поделился своими соображениями с Джеем, ему они понравились.
Джей всегда был охотником за откровенностью – не охотником за деньгами и не охотником за людьми. В определенном смысле, он любил человечество, любил Готэм, любил окружающих гораздо сильнее, чем герои, спасители, родные и близкие. Он был живо и глубоко заинтересован «в каждой мордашке, в каждой головке, в по-дарочке – в каждом сундучке». Он был бесподобен и восхитителен. Мне кажется, именно поэтому меня и тянуло к нему, но, вероятнее всего, я ошибаюсь.
В Готэмском Университете в первом же семестре нам объясняли теорию Маркса и процесс производства духовных благ. Наш профессор сказал: факт – мужчины создают духовный мир и вкладывают в искусство, а женщины потребляют. Все лучшие песни. Если они находят отклик, мужчина хочет научиться объясняться так же внятно и ярко, а женщина хочет услышать такое же романтичное поэтичное объяснение. Другими словами: мужчина хотел бы написать песню, а женщина – чтобы песню написали для нее.
Влюбленность иррациональна. Мужчинам необходима база, которая вернет им чувство стабильности. Женщинам – оправдание, отдача. Плата.
«Я люблю ее. Я хочу знать – как и почему именно».
«Я люблю его. Чем он это заслужил и как этого добился?».
Все эти рассуждения довольно любопытны, но что бы посоветовал мне сделать мой профессор, при условии, что полов психология выделяет пять, а единственный вопрос, который я задаю себе:
«Может быть, я люблю тебя. Почему для тебя это должно иметь значение?».
Джонатан. Ангелы поцелуют твои глазки. Мой милый славный Джонни, мое сокровище.
Джек спрашивает:
- Как сделать тебя счастливым? – Словно циркулем путешествуя по карте, он едва касается губами отметин на теле доброго доктора. Засоса на его шее. Синяков на его горле. Побагровевших укусов на его плечах. Его порезов и шрамов.
Закончив с ним, Джек убирает со лба доктора тонкие прядки, мышиные хвостики, и покрывает мелкими, быстрыми, детскими поцелуями его тонкое бледное лицо. Осторожно и почти робко, Джек гладит его руки, его локти. Целует его ключицы.
- Сокровище. Когда у тебя день рождения?
Забота. Предупредительность. Благодарность. Джонатану это кажется забавным, для него лишний трах – капля в море, для Джокера – само море. Одна из первейших ценностей. Лучшее, что может один человек дать другому. Самое большее, что можно для него сделать. И Джонатан делает – с легкостью, с радостью. Он смотрит в темные серьезные глаза и слизывает грим со своих губ. В постели тепло и сыро.
Джонатан отвечает:
- Пятого ноября.
Он притягивает Джека к себе и прижимает его голову к своему плечу.
Он говорит:
- Я счастлив.
Он целует Джека в макушку.
- Не беспокойся. – По ощущениям, есть что-то общее между волосами Джея и морской капустой.
Крейн выбирается из-под Джокера и устраивается сверху. Джонатан наклоняется и прижимается лбом к его лбу.
- Я всегда буду возле тебя.
Такие минуты. Они оба стараются по них забыть. Джокер не любит быть слишком серьезным и чувствительным, Джонатан Крейн не хранит в голове резервный запас вранья. Тем более, если не уверен в том, что врет. Что врал. Тем более, если лучше бы быть уверенным.
Такие моменты. Когда лезешь за грань близости, обратно возвращаться неловко и мерзко. Совсем близко подкатывает тоска. Такие моменты единения и растворения. Это только моменты.
Гораздо чаще, они вспоминают другие дни. Другие ночи. Джонатан, он вспоминает прошлый творческий кризис, он вспоминает, как они встретились через месяц после ограбления банка на Сэмпл-Стрит.
Лампочка под потолком мигала и шипела. Кое-где со стен обвалилась краска. Матрас в подсобке старого склада пропитался пылью, пах кисло, и Джонатан всеми силами старался не закашляться. Жирный и сладкий клоунский грим покрывал его губы, попадал в рот. Следы от укусов на плечах ныли, а ноги явно не стоило сводить до поры до времени.
- Между прочим, - ладонь Джокера на его спине, неестественно гладкая и уже остывшая. Джонатан почти не почувствовал ее. Ощущения притупились, тело, от плеч до середины бедер, немело от напряжения. Когда из него выскользнул обмякший член, до Крейна дошел только отголосок движения – никакой боли. – Между прочим. Ты вопишь, как сисястая школьница в порнушке.
- Вот поэтому этика не допускает связи между врачом и пациентом. – Джонатан потянулся за очками, холодная стальная дужка защекотала ухо. Его рубашка и запутавшиеся в ногах брюки, тряпка, брошенная на матрас вместо простыни, его кожа и тело на нем – все было холодным и мокрым. – Противостояние и подавление. Шесть раз подряд – это слишком, ты не находишь? – Холодная и гладкая рука легла ему на плечо, развернула на спину. Пухлые влажные губы скривились от боли, но Крейн заставил себя улыбнуться. – Спасибо. – Он попытался подняться и сесть на матрасе, но Джокер толкнул его обратно – жестом фокусника, произносящего абра-кадабру над шляпой с кроликом.
- Такие тонкие косточки. Дунешь, - он резко выдохнул Крейну в лицо и отпрянул, быстро облизнул размалеванные губы, - и переломятся. Ай-ай-ай. – Нервным, каким-то суматошным движением, мелко перебирая кончиками пальцев, он убрал волосы со лба Джонатана. – Какое хорошенькое личико. Заходил бы ты почаще, добрый доктор. – Крейн осторожно шевельнулся – и снова упал назад.
- Я не мог вернуться раньше.
- А ты и не пытался.
- Как мне тебя убедить?
- Печаль, печаль и грусть. Ты превращаешь меня в Пьеро. Меня не хватит на седьмой раз, так что приходится верить на слово.
Джек. Он думает о той ночи, когда нашел Джонни «с ленточкой». На бесплатной парковке в северном Готэме. У перил, на втором ярусе, где почти не было машин, а из углов посбегали бомжи, бросив свое тряпье и картонки. Там было пусто, и Джек пристрелил охранную камеру.
Джек позвал его. Похлопал по щеке. Джонни не отзывался – и не шевелился. Его руки были примотаны к ограждению, к тонкой железной трубе, крепкой черной дрянькой, бэт-леской. Они едва заметно опухли, линии стали более плавными, а это означало, что Джонни не сможет шевелить руками еще часа два. И он не подогнул под себя ноги, как делал обычно. Они торчали в стороны. Джокер назвал бы Джонни покойником, но это была слишком печальная мысль.
- Скери. – Повторил он. – Джонни. Эй! Доктор Джонатан Крейн! – Когда крови много и она подсыхает, пахнет так сладко. Как из кофейни на углу Питти и Вашингтон-стрит.
А вот сперма – наоборот. Сперма начинает вонять гораздо раньше, чем кровь.
Когда Джек срезал руки доктора с трубы, они упали и ударили Джонни по животу, резко и тяжело. Джонни не реагировал.
- Джонни, - посетовал Джокер и сдвинул вместе обмякшие протянутые ноги. – Ты как обычно в полном дерьме. – Примерившись, Джек взвалил тело на плечо и поднял в воздух. Доктор был легким, он всегда был легким, не заметишь, есть он или нет…
На точке, Джек свалил тело у стены. У него появилась хорошая картинка в голове, занятная картинка. Прошло два, или три, три часа, прежде чем он проверил у доктора пульс. Сердце билось. Джек успокоился.
А чтобы убедиться, что Джонни – здесь, что он настоящий, Джек сделал пометку. Об этом помнили они оба.
Джонатан. Вот он лежит на матрасе, на боку, сцепив под подушкой руки. Он раздет догола. Он облизывается то и дело и часто дышит, стараясь не стонать, не кричать, пока лезвие движется в его мясе.
- Сокровище, тут главное не двигаться. – Радостно наставляет его Джокер, рука вперчатке, рука с ножом, сдвигается издевательски медленно. – Посуди сам, - рассуждает Джей. Нож упирается в бедро под прямым углом. Доктору кажется, что лезвие все глубже погружается в тело. – Я могу не справиться с управлением и поранить тебя, а я не хочу тебя поранить – нет, нет. – Джек поддергивает воротник расстегнутой рубашки, Джонатан смотрит на него через плечо. Бедный добрый доктор: мордашка такая, как будто он вот-вот сблюет.
Горячая густая кровь медленно стекает с бедра по ягодицам и собирается на матрасе. Тело обильно покрыто потом, липким и едким. Оба тела. Джонатан не спрашивает, зачем Джек делает это. Джек не объясняет. Прошло несколько дней, с тех пор, как они прячутся в заброшенных домах Мясного Пригорода. Прошло несколько дней со дня битвы за душу Готэма.
Джонатан не спрашивает, зачем. Джек не объясняет. Хотя он мог бы объяснить – мог бы, правда. Вот этот изгиб расскажет ему, как Джонни поцеловал его в подсобке. А вот этот – как паскудный ублюдок уполз из кучи бабла и не сказал ему ни слова. А вот этот – как Джонни спас его шкуру.
Выпуклый розовый шрам на его теле, извилистый, как волнушка на детских рисунках. Он напомнит Джеку о том, что было. Он докажет, что это было. И когда Джек начнет забывать историю – он вспомнит, достаточно только взглянуть. И он слизывает кровь, всасывает ее в себя, а доктор шипит и ругается в подушке. Джек приклеивает к его бедру больничный пластырь – держит на ладони и сочно хлопает по порезу. Задохнувшимся слабым голосом, Джонатан выдает:
- Подонок. – Его трясет, и Джек думает: может быть, ему холодно. Укрывает его своим пальто.
Все, о чем Джонни спрашивает, уткнувшись в подушку:
- Почему там?
И Джей охотно отвечает:
- Но я не мог нарисовать у тебя на лице, - нарисовать, - а нужно, чтобы всегда останавливался глаз.
Их маленький семейный альбом. Их воспоминания. Как они почти сутки провели в пустом мусорном баке. Как отсиживались на кухне в китайской забегаловке, пока полиция переворачивала все тематические точки: балаганчики, театральные лавки и места славы серийных убийц. Как танцевали на каменном карнизе – три метра – башни Уэйна. Они танцевали вальс. Джонатан мог бы сказать, что это похоже на полет.
Закон змеи, кусающей себя за яйца. Да, детишки. Есть такой маленький ублюдочный закончик, по которому нам приходится жить. Сверхублюдочный закончик – честно говоря. «Если хотите знать мое мнение».
Раз в неделю, ты должен напоминать зрителям о себе – или они забудут, как ты выглядишь, и больше не будет аплодисментов. Что печальнее: если ты не придешь к копам, они придут за тобой. Либо ты нападаешь, либо ты удираешь – так устроен мир. Лучше бы не удирать: мне не нравится. Не люблю играть черными, не люблю бегать в салочки. Понимайте, как хотите: я ненавижу черных.
Раз в неделю – ты раскланиваешься и вертишь попой. Раз в две недели – или раз в месяц, если ты ленивая сонная туша – нужно устраивать фейерверк. Таков контракт с Боженькой. Будь хорошей девочкой, милая Мерлин, не подводи почитателей.
Как правило, ты настолько занят, что не мо-жешь себе позволить тихих ограблений. Ненавижу жмурки больше черных. Сверхурочная работа без сверхурочных – не-спра-вед-ли-вость! О! И ты не можешь себе позволить завязать – ты ведь знаешь об этом, дружок? Ты кончаешь со своим делом, когда оно кончает с тобой. Приятно уже то, что вы оба кончаете.
Если серьезно. Ненавижу быть серьезным больше, чем играть в жмурки с неграми: негры жульничают в жмурках, если играть ночью, то их не видно, когда подсматриваешь. О чем я? Если серьезно. Вздумаешь завязать – взгляни на Джонни. Более затраханного существа я не встречал, и ты, я уверен, тоже.
- Деньги, деньги, деньги… - чистые, аккуратные пальцы Джокера бегают по клавишам. Строчки с черного экрана проецируются на его лицо. Белое на сером. Буквы и цифры. Коды бухгалтерии. Это не похоже на ограбление из приличного боевика, думает Дик.
«Это совсем, совсем не похоже на МЕНЯ», - думает Джокер. Только Джонатан, только он думает: «Наконец-то все выглядит так, как должно выглядеть. Меньше шума, больше дела, никакой суматохи, и четырнадцать миллионов у нас в кармане».
Робин спрашивает:
- Мы обчистим все банкоматы в городе?
- Нет. – Возражает Джек. Он хищно облизывается, хихиканье перерастает в мелодию. – Пятнадцать человек на сундук мертвеца… хи-хи-хи… и бутылка рома. Пееей. – Сладко тянет он, глядя, как Джонатан вливает в отключившегося охранника вторую бутылку джина. – И дьявол тебя доведет до конца. – Шепчет Джокер, и в его неподвижных напряженных глазах отражаются коды. – Е-хо-хо… и бутылка рома.
- Почему нет? – Переспрашивает Дик, когда плечи Джека немного расслабляются, а уголки губ чуть дальше расходятся в стороны.
- Жадность – грех. – Многозначительно поясняет Джокер. Доктор Крейн улыбается.
Он подносит рацию к уху – не слишком близко, чтобы не вздрагивать от помех.
- Харли, милая? Как ты там?
- Четвертый… есть. – Ее голос прерывается от натуги. – Могли бы оставить Робби даме в помощь.
- Не кокетничай. – Одергивает ее Джокер.
- Окей, мистер Джей! – Теперь, она вполне может нестись с мешком в припрыжку.
- А почему такое важное подключение охраняется так плохо? – Дик даже хмурится: все получается слишком просто и ненатурально. Ни перестрелок, ни взрывов, ни представления: ни чего из того, чем славится Джокер. Испытания, к которому Дик готовился, не происходит.
- А ты не доволен? – Огрызается Джек.
- Это социологический центр. У них есть доступ к данным непосредственно с банкоматов, взлом под силу любому начинающему хакеру, и Ридл, в качестве жеста доброй воли, объяснил нам…
- Как достать печеняшки с верхней полки. – Завершил Джей. – Сказал бы ты это сразу в камеру, Скери? Ммм?
- Я выключил ее восемнадцать минут назад. – Отрапортовал доктор Крейн. Выражение сдержанного самодовольства на его лице, оно Дику нравилось. Доктор бывал довольным очень редко, и умел сделать так, чтобы окружающие в минуты его успеха чувствовали себя дерьмом. Робину этот талант казался полезным. Пожалуй, это был самый полезный талант на Земле: пусть тебе завидуют, пусть кусают себя за яйца, преврати стекляшку в сверкающий бриллиант.
- То есть мы не снимаем мой подвиг для потомков? – Всполошился Джокер.
- Не беспокойся и не отвлекайся. – Приструнил его доктор. – На твоем счету и без того не мало подвигов, достойный рыцарь. – Глядя на них, Робин видел людей с прошлым, людей, живших одной жизнью. Он мог бы постараться представить, что снова стоит рядом с родителями. Мама. Она говорит: «Говори за себя: в Сиэтле и Метрополисе ты не упускал ни одной юбки». И папа отвечает смеясь. «Я всегда любил только тебя». «Да, две женщины за раз никогда не помещались к тебе в постель». Она похлопывала его по животу, но у отца никогда не было брюшка: он был в отличной форме, он был примером для всякого начинающего акробата. Он парировал: «И это при том, что ты не умеешь готовить!». Родительские перепалки никогда не перерастали в скандалы. Они сходились и расходились, порой горячо спорили, но они любили друг друга, и в первую голову – у них была общая жизнь. Мама говорила: это самое важное. Она говорила: «Плевать, что случилось и как вы поцапались, если ты можешь сесть рядом и сказать ему – «А помнишь, что было в девяноста восьмом?».
Вой полицейских сирен. Он кажется таким далеким и фантастичным. Он неизменен – будь ты жертвой, свидетелем или преступником. В ночь, когда Харви Дент – якобы жестоко убитый Харви Дент – «роняет» твою семью на арену, и вместо троих близких у тебя остается три первосортных отбивных… к чему ты все это: полицейские должны назвать тебя жертвой или свидетелем?
- Джей? – Доктор Крейн замирает: прямой, как шест, чувствительный и настороженный. Его голос. Он такой тихий. – Есть что-нибудь, о чем мы не знаем?
Джокер выдергивает провод от клавиатуры и срабатывает сигнализация. Направленная против работников, чтобы предотвратить кражу оборудования. Джокер забирает клавиши с собой: на них его отпечатки. Он проворно сматывает шнур.
- Есть кое-что, о чем мы забыли. – Экран мигает: ошибка. Настоящая, большая ошибка. – Ридлер – хитрожопый, грязный, маленький сукин сын. – Джокер скалится, обнажая грязные верхние зубы. Он похож на рассерженного барсука или суслика. Был бы похож, не будь он Мистером Джеем. И потом: он не в ярости, далеко не в ярости, он просто бесится.
Почти прижимаясь губами к рации, доктор Крейн говорит:
- Харли!
Он говорит:
- Давай деру. Здесь полиция. Встреча на месте.
Мистер Джей не собирается спешить, он не станет давать деру.
Эта вечеринка становится скучной, думает Джек. Ей явно не достает огонька.
- У тебя есть пистолет? – Доктор убирает челку назад, его локоть дергается. Забавно: Дик думает не о том, что вот-вот окажется на бойне или в тюрьме, он наблюдает за своими героями, как будто просматривает допы к ДВД. Бонус: как ведут себя Джокер и Пугало в полной жопе.
- Два. – Джек облизывается и про себя считает ножи. Он считает минуты пути от центрального управления и ближайших «горячих точек». Вальяжно опустив веки, он высчитывает количество недоумков и самоубийц сред полицейских. Вспоминает лицо Ридлера при их встрече, злобный грудной рык – как он не расколол засранца?.. Но он расколол. Тогда Вопросник даже в мыслях не имел доноса. Значит, не спланированная операция. Конечно, нет. Иначе бы пристрелили на входе в здание.
Нет. Не дожидаясь входа в здание.
Не открывая глаз, почти не разжимая губ, Джокер добавляет:
- И не больше двух машин на выходе.
Джонатан проверяет спрей на запястье. Сжимает в кулаке маску.
Он говорит:
- Просто на случай, если их окажется больше. Не давай Харли вставать за плиту.
Джокер бросает Дику пистолет, и Дик ловит его, хотя вот-вот мог бы уронить. Мистер Джей пинком переворачивает стол и плюхается на колени, целится в закрытую дверь. Звук за стеной – как будто капли барабанят по стеклу.
- Куклы-топотушки… - цедит он, глядя на дверь – не моргая, не шевелясь.
Доктор забирается за стенной выступ – благословляет дерьмовых архитекторов. Дик. Ему остается только спрятаться за картотечный шкаф – совсем как в детстве, у него никогда не было нюха на хорошие места.
- Джонни! – Тихо зовет Джокер, не сводя глаз с двери. Она дрожит. Удары, они тоже кажутся ненастоящими. – На случай, если не повезет. Скажи ей, что я ее люблю.
И дверь выносят.
То, что Робин запоминает. То, о чем он расскажет Харли – доброй гостеприимной Харли – когда найдет ее в доках.
Так много людей в черном. Джокер, стреляющий по черным пятнам, точно по мишеням в тире. Джокер, сносящий голову разрывной пулей и пронзительно, нервно хохочущий. Вопящий:
- Дайте мне мишку! Я выиграл!
Доктор Крейн, отцепляющий спрей. Швыряющий баллон вперед. Дик запомнил это, потому что ему пришлось отпинывать баллон дальше, к стене. Джокер прострелил его и зашипел газ. Потом – потом сзади разбили окно, огромное, из мелких кубиков, и Робин подумал, что это нечестно.
Он видел мистера Джея, раненного в плечо. Мистера Джея, вырубившего копа клавиатурой. Блестящее лезвие. И чьи-то пальцы. Они попадали на пол, а один угодил на ботинок. Он видел Джокера, прикрывшегося трупом в черной форме. Джокера с ножом – это было удивительно красиво.
Он видел доктора, поднимающего тяжелый автомат, вынимающего оружие из мертвых рук. Эти люди – они, кажется, встали полукругом, и кто-то прицелился, и Робин подумал, что сейчас произойдет что-то страшное. Он прыгнул вперед – тройной кувырок с переворотом – он сделал это, потому, что обычно люди смотрят, когда кто-то выкидывает что-то подобное. И они смотрели – пару секунд. И он смог влезть в драку прежде, чем его застрелили.
Его ударили ружьем, он не почувствовал боли. Одного противника Робин убрал ударом в корпус. Потом под колени. С ноги. С локтя – под шею. Другие отодвинулись. Доктора кто-то ударил прикладом и вздернул на ноги, и на какое-то время Дик, полицейские – или кем бы они ни были, все они стали просто зрителями.
- Вот это? – Джокер захлопал глазами, руку с ножом он вытянул перед собой, а человек, которым он закрывался, этот человек был, оказывается, еще жив. Он стонал. Робин понял это: ведь стало так тихо. – И зачем мне это нужно? – От такого взгляда становится стыдно: неизбежно, чувствуешь себя дураком. Полицейский, полицейский из группы захвата, так их называют, не успел ответить. Доктор схватился за его автомат и очень ловко ушел вниз, ему под ноги. Когда доктор ударил его сзади, что-то хрустнуло. И начали стрелять – а потом перестали, все и почти мгновенно. Робин не увидел Бэтмена, но знал, что это он. А потом он упал. И уже ничего не видел.
- Пожалуйста… по-пожалуйста…
- Где Джокер? – Это был не человеческий голос. Механический. Он напомнил Дику голос старика, владельца балагана: после операции на горле, он мог говорить только с голосовым аппаратом.
- Я не знаю. – Шепот звучал почти доверительно. Этот голос Робин не узнал: он видел доктора Крейна, сидевшего у стены, прижавшего локти к коленям и закрывавшего руками голову, он видел темную фигуру в плаще, но голоса… они были отдельно. Они были чужие. Он слышал их совсем, совсем не здесь.
Бэтмен вздернул доктора на ноги и швырнул спиной о стену.
- Где Джокер?! – Дик боялся пошевелиться, и ему стало ужасно стыдно, когда он поймал себя на мысли, что боится… боится, что его тоже побьют. Это было так глупо: совсем недавно его могли ранить или пристрелить на смерть, а теперь…
Недавно. Теперь. Он не знал, сколько прошло времени. Было темно, исчезли лучи полицейских прожекторов, а эта сгустки темноты на полу… наверное, это были трупы. Их было гораздо меньше, чем полицейских, с которыми Дик дрался, но трупы есть трупы, верно?..
- Где он? – Рявкнул Бэтмен. Он ударил доктора в живот. Еще раз. Еще раз. А потом еще раз.
- Я не знаю. – Голос Крейна. Он стал гораздо выше и моложе, затравленный, просительный и кроткий. На секунду – только на секунду – Дик подумал, что это справедливо. Это было похоже на удовлетворение. Потом ему стало плохо, но он просто не мог позволить себе сблевать.
Кровь. Она стекала на пол.
- Я не знаю… не знаю… не знаю…
Четче всего, Дик запомнил этот момент. Мистера Джея, на цыпочках. Мистера Джея, с ножом. И совсем рядом.
- Где этот ублюдок? – Рявкнул Бэтмен.
Доктор Крейн. Он лежал на полу и протягивал руки вперед. Как только он шевельнулся, Бэтмен оттянул его голову за волосы и впечатал его лицом в пол. Дику показалось, что доктор всхлипнул.
- Я прямо здесь, Бэтси. – Объявил Мистер Джей, широко и радушно разведя в стороны руки. Робин не видел лица, но он знал, что Джокер улыбался: по настоящему улыбался.
Доктор Крейн – когда Бэтмен обернулся. Он пополз вперед: очень медленно, но упрямо. И Дик подумал: хорошо бы последовать его примеру.
-
-
24.11.2008 в 14:50Только - Соломон! – Наигранно радостно и вожедательно. наверно выжидательно?
-
-
25.11.2008 в 08:03-
-
26.11.2008 в 16:51Я не могу как-то объяснить свой восторг потому, что у меня вообще со словами очень туго. Но мой мозг всё ещё недоступен после ТАКОГО.
-
-
27.11.2008 в 21:26Спасибо, исправила.) Иви будет появляться и дальше - пейринг Плющ/Харли будет развиваться дальше, эта тема мне всегда была очень интересно.
Blueberry pie
Спасибо) А за Джонни с внутренним кровотечением или за Джея, которому редко удаются кулачные бои, Вы не переживаете?
марронье
Я Вам очень благодарна, для меня крайне важны постоянные читатели. Сцена с Робином на кухне была, пожалуй, самой трудной: там все время четыре ракурса зрения, тяжело выстроить. Рада, что она Вам понравилась.)
-
-
28.11.2008 в 22:32Снова... снова поток нескончаемого кайфа - чистейшего, как вода из горного ручья...
Я закрываю глаза, и вижу Джонатана, вижу его улыбку, слышу его голос. Вижу Джея, чувствую его запах - причудливая смесь... сладковатая нота - грим, едкая пряность и медь - пот и кровь, и легкий бензиновый бриз... Если сосредоточиться, то можно даже ощутить свежий и прохладный вкус стали на языке, острый вкус его любимого ножа...
И все летит к черту, потому что "Все к херам, сладкий!", и сердце бьется чаще, чем должно бы, и зрачки расширяются от очередной дозы...
- Но я не мог нарисовать у тебя на лице...
...Бэтмен оттянул его голову за волосы и впечатал его лицом в пол.
Новые грани, новые эмоции, новые детали... Нежность Джокера - почти такая же опасная и болезненная, как его ненависть, и его похоть. Желание боли и страстное самоуничтожение Крейна - почти такие же перманентные, как жестокий, четко рассчитанный садизм Бэтмена... То, что не позволял себе Джокер - делал Брюс. И тело, разум и душа Джонатана были перепаханным полигоном боевых действий двух героев Готэма, таких разных, и таких одинаковых в своей одержимости.
- Соломо-он!
Новые скелеты в шкафах - много, много скелетов, и у кого-то их целое кладбище... Иногда лучше не заглядывать за грани дозволенного, иначе будешь горько сожалеть об этом. Будешь валяться в нервном обмороке рядом с Робином, и мечтать о том, чего не было и не будет.
- Я прямо здесь, Бэтси.
Финал - открытый и резкий, как дверь, которую захлопнуло сквозняком, перед самым носом, и ты отшатываешься, потому что тебя почти зашибло - неожиданно и страшно. Ты ждешь. Ждешь, когда дверь снова откроют. Потому что уже не можешь иначе.
Спасибо.
-
-
29.11.2008 в 18:06Толпа ушла. Никто не знаменит.
Слов больше нет. Остался только гул
и ухо без лица, и в нем звенит.
И Гамлет вместо «быть?» спросил «в каком?»
Но прав. и лев. никто не различал.
И Клоун рассмеялся животом
и ртом оповестил: «Не угадал!»
-
-
04.01.2014 в 11:12