It's like a rainbow.

[Sandra-hunta]

Название: It's like a rainbow.
Фандом: Бэтмандиана.
Рейтинг: R.
Размер: мини.
Пейринг: Джокер/Крейн.
Дисклаймер: что мое - мое, остальное - DC Comics.
Примечание: это, наверное, не лучший мой фанфик в фандоме, но это определенно мой последний фанфик по Бэт-вселенной. Это что-то вроде прощания - и я была бы признательна моим читателям, если бы они попрощались со мной.
Для beks, которая очень хотела, чтобы у Джея и Джонни был счастливый конец.

Спросите кого угодно. Спросите Брюси, или Джокера, или мисс Лиланд, или комиссара Гордона. Спросите мисс Доус или Рас Аль Гула – если надеетесь, что они ответят вам с того света. Когда доктор Крейн начинал, он был настоящей куколкой. Джонни. Он был таким хорошеньким, что его невозможно было воспринимать всерьез. Конечно, опыт дал себя знать. Джей всегда говорил, что это случится – когда Джонни нужно было утешить.
Славный маленький Джонни подрос, у него появились шрамы, у него поубавилось респектабельности. В заварушки у Моррисета, Бэтмен сломал Джонни нос. Мыш так измордовал доброго доктора, что у Джонни все личико было в крови, и поначалу они даже не поняли, откуда она течет. Потом Стрейндж раскроил ему череп. Иви как-то раз пришлось его интубировать – это недотраханная сука воткнула Джонни в горло шариковую ручку, и Джек подозревает, что е просто давно хотелось это сделать. Опять же, Джек прокусил ему щеку – и чувствует языком этот шрам каждый раз, как целует Джонни. Шрамы, которых не видно, самые важные шрамы – уж поверьте, Джек в этих вопросах эксперт.

Джонатан. Он вынимает сигарету изо рта, и фильтр намок от его слюны. Он выдыхает дым. Тишины так много, что в ней можно заблудиться: никто не говорит ни слова, никто не кашляет, не переспрашивает, не проходит мимо и не ерзает на месте. Джонатан. Его лицо. Его помятый дешевый костюм и пожеванный синий галстук. Камера отъезжает, и Джонни берет сигарету в другую руку. Оператор снимает крупняком обрубок – там, где должен был быть мизинец, - и Джонни чувствует это, Джонни преспокойно сворачивает ему кукиш – большой палец ложится поверх сигареты, - но не слышно ни одного смешка. На четырех экранах в студии Ночных Новостей. В каждой витрине. В каждом доме. На рекламных щитах – на Вашингтон-Стрит и над башней Уэйна. Джонни. Его влажные губы и водянистые глаза. Это слишком невероятно, чтобы идти дальше или переключить канал.
И он говорит:
- Это было похоже…
Он говорит – и они вздрагивают, они цепляются взглядами за его губы, они жрут его, впитывают его в себя, они запомнят его – до конца своих дней, будьте уверены, они запомнят.
Джонни. Он улыбается.
- Это было похоже на радугу.

Каждый Охотник Желает Знать Где Спалить Фитиль.

Красный.
Перенесемся в тот момент, когда они грабят ювелирный магазин на Первой Авеню, когда Харли, увешанная побрякушками, танцует мимо стендов и витрин, кружится и напевает. У нее на шее сияет ожерелье, бриллиант величиной с человеческий глаз, у нее в ушах переливаются и играют алыми бликами рубиновые серьги, на каждом пальце – по кольцу, на талии, сразу над кобурой, пояс с золотой пряжкой, и Джек обязательно пересчитает и взвесит все камушки, как только снимет с нее эту игрушку.
Когда они вошли, Джонни выпустил оба баллона, и это было чертовски забавно. Все эти цыпочки, эти размалеванные куклы, бриллиантовые собачки, эти шлюхи, избалованные девочки, гангстерские подружки и унылые старухи, которые сжили со свету всех, и трясутся при мысли, что их переживет их капитал. Все они срывали с себя камушки и отбрасывали прочь. Что они видели? Пауков? Отвратительных склизких гусениц? Червей? Паразитов? Они вырывали из ушей сережки, и теперь они воют, прикрываются руками, у них течет кровь, и они не могут поверить, что кто-то причинил им вред. На Харли – респиратор, и когда она спускает его на шею, Харли улыбается во все тридцать два. Это даже не улыбка на миллион, эта улыбка стоит больше, чем вся лавочка, и Харли спрашивает:
- Правда, здорово, мистер Джей?
И когда Джек улыбается ей в ответ, Харли подпрыгивает, Харли взвизгивает и прижимает руки к груди, и все это добро звенит – ее ожерелье, ее сережки, ее цепочки и браслеты.
Джек зовет Джонни:
- Сокровище!
Джек говорит ему:
- Эй!
И когда добрый доктор разворачивается – всего на секунду – эти отросшие пряди, по обеим сторонам его лба. Они взлетают.
Джек склоняет голову на бок, Джек сплетает пальцы в замок и нацепляет эту мину. «Мамочка, посмотри на меня». Джек кривляется:
- Сокровище, что ты ищешь?
Джонни облизывает губы и отводит взгляд. Даже странно, что он боится этих пташек: добрый доктор сам жутко падок на все, что блестит, на все, что можно дорого продать.
Джонни. Он раздумывает пару секунд, прежде чем ответить ему. Джонни смущается, и Джек тает от нежности, Джек сильнее нажимает на ствол, которым тычет управляющего в спину.
Его сокровище говорит:
- Мне всегда хотелось… хорошие часы.
Джек поднимает брови, и Джонни договаривает:
- Кортье.
Сегодня он улыбается необыкновенно много, необыкновенно щедро, и с этим не сравнится ни одна побрякушка.
Джонни спрашивает:
- Ты… не встречал здесь такие?
Этот подонок шевелится, и приходится держать его в поле зрения. Этот засранец. Управляющий. Старший менеджер по продаже мечты, чтоб его мамочке оказаться ночью в готэмском Гарлеме. Он прячет запястье под рукавом пиджака, и Джек отстреливает ему ухо.
Харли кричит:
- Десять очков, пудинг!
Она кричит:
- Выиграй мне мишку, конфетка!
Она вопит так громко, что не слышно визга испуганных заложниц. Джонни кривится брезгливо, но он доволен – Джек знает, что он доволен, и Джек говорит:
- Не жааадничайте, мистер. Останетесь без второго.
Джек тыкает его горячим дулом в шею и разъясняет положение дел:
- Моя подружка хочет эту штуку. Ты ведь не расстроишь мою куколку, правда?
Джек озорно косится на доброго доктора, но доктора сегодня невозможно задеть. Управляющий трясущейся, окровавленной рукой расстегивает часы, и Джек сетует:
- Эй! Ты их все заляпал!
Джек наставляет его:
- А нечего хвататься за всякую дрянь!
И этот засранец. Взрослый мужик, с наметившейся лысиной, с дорогущим обручальным кольцом. Он начинает плакать. Он протягивает Джонни часы и прячет лицо, он дрожит и хлюпает носом, и он получает пинка – как только Джонни получает подарок. Джонни медленно и педантично вытирает часики от крови. Он говорит – очень чинно:
- Спасибо, Джей.
И улыбка. Как липкий мерзкий червяк из бабский страхов. Эта улыбка ползает у него по губам. Джонни подносит часы к уху и вслушивается в тиканье. Джек вслушивается в его дыхание. Заложница – продавщица в «классике», с потекшим макияжем и обрушившейся прической, - ползет к выходу, и Харли стреляет в пол – прямо перед ней.
- А ну на место, сука!
И Джек просит ее:
- Не выражайся, Пух.
А Харли хлопает глазками и корчит из себя девочку-школьницу:
- Простите, мистер Джей. Я больше не буду.
Джонни. Он защелкивает замок на запястье. Джонни смеется – он всегда смеется вместо того, чтобы сказать: «Это смешно!», как делают все унылые засранцы. Джонатан говорит:
- Нам ни за что это не продать.
И Джек затыкает его. Джек целует его. Запускает обе руки в его жирные черные волосы. Кусает его губы. Джек облизывает его подбородок и трется своим лицом об его кукольную мордашку – так, чтобы размазался грим.
Джонни. В такие минуты он похож на сказку. Он похож на радугу. Он похож на мечту. Он похож на… сокровище. Джонни. Растерянный, взъерошенный, запыхавшийся. Его изнасилованные рот, его припухшие губы. Его затуманенный взгляд и вздернутый подбородок. Джек рассматривает его. Любуется им. И Джек говорит:
- Смотри – а я буду действовать, крошка.

Оранжевый.
Перенесемся в тот день, как Джонни все еще похож на куколку – он похож на куколку, часики тикают у него на руке, и в лаборатории протекает канистра с газом – с компонентом к Смехадрину. Прошла пара часов с перестрелки, и Джокер – просто на всякий случай – подпирает стулом дверь. Джонатан возится у своего стола. Конечно, он мог бы обнять Джонни – свое сокровище – но это так патетично. Джек бьет его по лицу, и доктор роняет пустую пробирку. Джек пинает его, и Джонни делает подсечку, Джонни роняет его на себя и бьет его коленом в живот – они катаются по полу, они лупят друг друга, они смеются, они целуются, и Джек рвет на Джонни рубашку, Джек срывает белый халат с его плеч и фиксирует его руки, и Джонни отбивается ногами, но Джек ловит его ноги – и Джонни хохочет. Джек стаскивает с него ботинки, стаскивает с него носки – и целует его бледные стопы. Джонни бьет его под подбородок, и Джек хватает его за ремень, хватает его за волосы – другой рукой, и отбрасывает от себя. Джонни падает на живот, и Джек наваливается на него сверху.
Они смеются. Конечно, они смеются.
Джонни просто трясет от смеха, а Джека не слушаются руки, и они смеются – когда Джек входит в него, когда Джек насилует его, когда Джек кромсает осколком его рубашку и кожу у него на спине, кусает его плечи и шею, пьет его кровь и трахает, трахает, трахает его, и они оба заливаются смехом, и сквозь смех Джокер слышет:
- О, господи…
Он слышит:
- Джей…
Джонни. Смеющийся, счастливый, сияющий Джонни. Джек прижимает его к себе и наращивает темп, Джек не чувствует боли – даже Джонни, наверное, не чувствует боли, и Джонни просит – между приступами смеха, Джек даже не знал, что добрый доктор умеет так смеяться…
Джонни просит:
- Пожалуйста, не убивай меня.
Как будто это самая забавная шутка на свете.

Желтый.
Перенесемся в тот день, когда они стоят у стока в центральном коллекторе, по колено в вонючей горячей воде, и в них целится никак не меньше десятка полицейских. Свет от фонарей бьет в лицо, у Джека пуля в плече, у Джонни на шее болтается шнурок – маску он потерял, и Харли бросает «шутиху-конфетку», поднимается дым, где-то там – о, совсем близко, совсем близко, не так ли? – где-то там стоит Бэтси, но Бэтси, конечно, не полезет в дерьмо, и им говорят:
- Выходите с поднятыми руками!
У парня, который орет в мегафон, срывается голос, и он повторяет – в отчаянье:
- Вы окружены!
Он говорит:
- Бежать некуда!
Но, конечно, он в это не верит, а секунд через двадцать переспорить его будет уже нельзя.
Где-то там стоит Бэтси, но у Джея неприятное чувство, как будто Бэтси он перерос. Джокер кричит:
- Эй, Мыш! Лезь-ка сюда – и мы потолкуем!
Джокер кричит:
- Ну, кто здесь смелый? Кто хочет поиграть?
Он говорит Харли:
- Сматываемся.
Джонни говорит:
- В Моррисет нельзя. Встретимся в Шляпной Мастерской.
Джокер надрывет глотку:
- Мальчики и девочки! Стреляем по мишеням – выигрываем уточку!
Джек говорит:
- Пошел.
И Джокер разоряется:
- И нечего думать, что конкурс дерьмовый, если тут так воняет! Это не моя вина!
Харли шепчет:
- Пока, сладкий.
Джонни улыбается скорбно:
- Встретимся там, где чисто.
И когда дым уже рассеивается, когда они слышат плеск и шум шагов, когда свет бьет им в лицо. Они прыгают в этот дерьмовый водопад, сигают в сток.

Зеленый.
Перенесемся в тот день, когда Джонни находит в спальне труп какой-то бабы. В тот день, когда Джонни читает в газетах о нобелевской премии. Перенесемся в те дни, когда Джонни ходит с видом инфанта, лишенного престола. В те дни, когда он скучнеет – все больше, и больше, и больше. Перенесемся в тот день, когда Джек предлагает напасть на башню Уэйна, и Джонни спрашивает с постной рожей:
- Кому это нужно?
Перенесемся в тот день, когда Джокер прижимает к мордашке Джонни платок с хлороформом, в тот день, когда Джокер привязывает его шпагатом к стулу, в тот день, когда Джокер дожидается, пока Джонни очнется – чтобы навсегда его осчастливить.
Да, детки. Давайте сделаем монтаж. Перенесемся в тот день, когда Джонни ерзает на стуле, когда Джек берет его за волосы и запрокидывает назад его умную голову, когда Джек чмокает его в губы – и потом зажимает ему нос. Перенесемся в тот день, когда Джек вставляет ему в рот платиновую Американ Экспресси, когда обходит его сзади и вспарывает его рукав. Джокер смотрит на его часы – на его бессовестно дорогие часы – и Джонни больше не брыкается, он только мычит, назойливо и жалобно. Истошно.
Джокер подбадривает его:
- Пять минут, сокровище. Через пять минут – ты улыбнешься миру… моими губами.
Джокер. Джонни его достал, это правда, но Джек хочет ему только добра – одного только добра, и Джек садится на пол перед ним, Джек по-турецки скрещивает ноги и рассматривает свое сокровище. По щекам у Джонни текут слезы, и Джонни белее лабораторного холата. Он неподвижен, он не моргает, кажется, что он даже не дышит, и у него идет кровь. Джонни. Он смотрит на него… такими глазами. То, что кажется… правильным, кажется нужным – рядом с ним все это превращается в мусор. Конечно, Джек не может протерпеть пять минут.

Голубой.
Перенесемся в те дни, когда Джонни не может спать. Не может есть. Джонни – домашнее животное. Джонни – кукла на шарнирах. Пару раз, смеха ради, Джек насилует его. То есть это называлось бы изнасилованием, если бы Джонни это беспокоило.
Перенесемся в те дни, когда Джек бьет его по щекам. Когда Джек тормошит его. Когда Джек обещает его порезать. Перенесемся в те дни, когда Джонни сутками лежит на своем старом тощем матрасе. В те дни, когда Джек укутывает его в одеяло и гладит по голове. Джек говорит:
- Ээээй, сокровище! Не принимай все так близко к сердцу.
Джек говорит:
- Джонни. Славный-славный добрый доктор.
Он говорит:
- Хочешь, наворуем реактивов?
Говорит:
- Хочешь новую лабораторию?
Говорит:
- Хочешь поставить эксперимент?
Джек. Он говорит:
- Эй, я придумал!
Говорит:
- Хочешь новые часы?
Джек прижимает его к себе и покрывает поцелуями его лицо. Так жалко. Так сентиментально. Так запоздало.
Джек говорит:
- Хочешь Первый Национальный?
- Хочешь, захватим Аркхем?
- Хочешь голову Стрейнджа?
Джек спрашивает:
- Эй, Джонни. Хочешь мою голову, сокровище?

Перенесемся в тот день, когда Джонни наконец подает голос. Когда Джонни говорит:
- Я больше никогда не хочу тебя видеть.

Синий.
Перенесемся в тот день, когда зрительный зал полон – полон незнакомых лиц. Они сидят на дешевых сереньких раскладных стульях, и смотрится так, как будто по проходу вот-вот пройдет невеста, но на половине невесты – убитая горем родня, на половине жениха – копы всех мастей, и Джек сидит на электрическом стуле, он ежится и хихикает, потому что холодная вода с губки стекает по его затылку. Там, за стеклом. Человек в форме кладет руку на рычаг, а какая-то бестолковая сука в зале молится, и то, как она бубнит, отвлекает Джокера от важных мыслей.
Он говорит:
- А ну заткнись!
Кто-то кричит:
- Поджарьте его!
Совсем молодой женский голос…
- Отправьте этого выродка обратно в ад!
И на него обрушивается настоящий шквал осуждения.
Джек говорит:
- Не забудьте загадать желание, детки!
И он улыбается. Рычаг опускают. Еще пара секунд – прежде, чем до них доходит, что что-то не так. Пара секунд – прежде, чем до Джека доходит: он еще живой.
Эта девушка. В белом платье и шляпке с лентой, в воскресной одежке. Еще пара секунд – прежде, чем до Джокера доходит, где он видел ее раньше. Она кричит:
- Вдохни поглубже, пудинг!
И его публика. Они визжат, они бьются о стены, они зовут мамочку и заливаются слезами. Джек чувствует это прикосновение – родственное и нежное. Лезвие ножа. Кто-то разрезает кожаные ремни на его лодыжках и запястьях. Голос звучит глухо из-под маски, когда Джонни говорит:
- Шевели задницей, Джей.
И Джей полностью согласен с ним: самое время шевелить задницей.

Фиолетовый.
Перенесемся в тот день, когда они угоняют яхту Брюса Уэйна. Харли и Джонни сидят на мостике, передают друг другу бутылку коллекционного красного вина девяноста второго года и стреляют из снайперской винтовки по фонарям на общественном пляже. Харли жалуется, что хочет ребенка. Джонни жалуется, что больше никто не хочет его. Джеку остается предложить Харли потрахаться. Предложить Джонни ампулу морфина. Может, это не так много, но они выглядят вполне счастливыми, и Харли шепчет ему, кончая:
- Ты – все, что у меня есть…
Джонни говорит – прежде, чем вогнать себе дозу:
- Господи. Теперь ничего кроме тебя у меня нет.
Джеку кажется, что все… просто прекрасно.

---

[Draco_Noir]

По-моему, не было)

@темы: видео

---

[Dr. Darmon]

джокер/рыба



April Fool version_3 by ~TrizDarmon on deviantART

@темы: джокер/рыба, фанарт

---

[Dr. Darmon]

Была в BTAS примерно такая сцена, в серии Joker's Favor

Save me Bman! by *TrizDarmon

@темы: фанарт, бэтмэн/джокер

---

Было? Тогда тапками не кидаться)

[Особа в крупных размерах.]

Большие и красивые(6)

@темы: Найтвинг, Робин, фанарт, Бэтман

---

ура!

[Simon OHM]

 

@темы: фанарт

---

Вопрос

[RunWithScissors]

Скажите, а существуют фики с пейрингом Джокер/Бэтмен? Что б Джокер в активе) и рейтинг бы тоже хотелось)))

---

[Sandra-hunta]

Название: Когда Ницше плакал.
Рейтинг: R.
Пейринг: Джокер/Крейн, Джокер/Бэтмен.
Закончено.
Доктор Джонатан Крейн. Вот он идет – портфель в одной руке, спрей в другой, но вы об этом не знаете, верно? Его диссертация – одна сплошная фальсификация, ни одного четкого доказательства, ни одного реального примера, статистические данные сфабрикованы, рабочие методы сродни наставлениям молодого фашиста. Но вы об этом не знаете, верно? Чтобы оплатить второй курс учебы в готэмском университете, доктор Крейн только на панели не побывал – хотя рад был бы. А через три года на его гранды уже можно было купить тихий домик у моря. Приличному человеку нужно семь лет, чтобы пройти обучение на психиатра. Не считая уймы научных работ, добавочных семинаров, курсов повышения квалификации, школ-студий, мастерских, собственных сеансов психотерапии, пробных групп и методических разработок. Чтобы открыть частную практику, необходимо получить три разных лицензии в трех разных ведомствах – это не считая борьбы за клиентов, становления авторитета, наращивания связей и внутренней грызни в профессиональной иерархии. За право преподавать в Университете Готэма многие ученые сражаются десятилетиями. Но вам это не интересно, верно?
Доктор Джонатан Крейн. Он проходит мимо вас своей летящей стремительной походкой – это не походка победителя, это походка наглого юнца, который пролез в профессию через заднюю дверь. Его подбородок вздернут, от его взгляда замерзает даже антифриз, он говорит:
- Ничем не могу Вам помочь.
Он говорит:
- К сожалению, я в этом не заинтересован.
Он говорит:
- Не думаю, что могу рассмотреть Ваше предложение в данный момент.
Еще он может ответить:
- Не понимаю, о чем Вы.
Он может сказать:
- Я не располагаю достаточным количеством времени.
Или попросту:
- Не моя печаль.
Он не хочет с тобой работать. Он не хочет иметь с тобой дела. Он не собирается тебе помогать, и он знает, конечно, он знает, что дела обстоят именно так: он должен помочь тебе. Он не улыбается в открытую, но ты видишь эту улыбку. Улыбку человека, издевающегося над миром.
Доктор Джонатан Крейн. Блистательный и недосягаемый. На самом деле, он отсидел два года в Аркхеме. На самом деле, у него есть диагноз. На самом деле, он обязан начать посещать собрания сексоголиков, но его психиатр тянет с окончательным решением.
Его студенты от него просто без ума. Они обожают его. Они перекидываются его именем, как мячиком. Они всегда готовы поднять вверх шариковую ручку долларов за сто и заметить:
- А доктор Крейн…
- Профессор Крейн объяснял нам…
- Мистер Крейн говорил, что…
И так далее, и так далее, и так далее. Доктор Крейн, целиком и весь, не стоит жвачки на твоей подошве, зато он эффектно разворачивается к аудитории и складно порет чушь. Это на нем лежит ответственность за мерзкую репутацию Аркхема. До сих пор неизвестно количество погибших в Нарроус. До сих пор не установлено, какой психический вред нанес токсин жителям острова Нарроуз. Но вам же не интересно, верно? Доктор Крейн вынимает яблоко из портфеля – сочное зеленое яблоко – и с хрустом впивается в него зубами. Он жует, он улыбается, он смотрит в камеру – и двести его студентов, двести его студентов при оговоренной пробной группе в тридцать человек, не могут нарадоваться на него.
Дешевка. Пустышка. Мальчишка, которому повезло. И не надо говорить, что он живет в холодной комнатушке и травит крыс лаком для волос своей студентки. У него шариковая ручка за двести баксов, и даже думать не хочется о том, сколько стоят его очки. Он жертва насилия в семье? Группы для жертв насилия в семье а Аркхеме по вторникам и в церкви Святого Игнатия – по четвергам. Он жертва насилия со стороны системы? Он самый везучий ублюдок на свете – уже потому, что живим добрался до больницы, и вдвойне – потому что живым вышел оттуда.
И тем не менее: некоторые врачи в Аркхеме за кофе вздыхают: как жаль, что Джонатана нельзя вернуть на пост. И тем не менее: его студенты на Фрейда отвечают Крейном, и открытым текстом говорят, что этика – расплывчатое понятие.
Нет, он не хочет пригласить тебя в качестве партнера. Нет, он вполне справляется со своим учебным временем. Нет, ему не кажется, что он не на своем месте – ему вполне уютно в университете. Ты старше него на пятнадцать гребаных лет, он мыльный пузырь, он ничтожество, и тем не менее – по так называемым объективным показателям, по корочкам и оплаченным часам – тебе до него далеко. А когда его нахальная физиономия снова начинает мелькать в новостях, когда деточка Лиланд уходит «замуж с поста» - никто, кстати, не посмеялся над твоей шуткой, хотя шутка была вполне себе смешная, - когда место профессора Крейна освобождается и в его квартиру с непригодными для жизни условиями въезжает новый псих с подпиской на еженедельную терапию… тогда ты занимаешь его место. Занимаешь ее место. Разгребаешь после них обоих тонны дерьма и грязи, поддерживаешь порядок в Аркхеме, налаживаешь контроль, выбиваешь дурь из головы у студентов, проводишь тестирования, восстанавливаешься приличную традиционную систему преподавания, разрываешься надвое – и никто из них не говорит тебе «спасибо». Потому что им нужна мамочка-Лиланд. Потому что им нужен профессор Крейн. Это при том, что у него вообще нет опыта преподавания, он психоформаколог. Это при том, что все пациенты, выписанные доктором Лиланд, - рецидивисты, и возвращаются в Аркхем, как к себе домой.
И никто из этих маленьких паршивцев не смеялся над его маленьким ростиком или послужным списком гарлемской шлюхи, зато шутки по поводу твоей лысины уже можно начинать коллекционировать.
И никто – ты готов в этом поклясться – не обсуждал ту ерунду, которую он писал, но профессор Аркхем читает твою статью, сбивает пепел и спрашивает:
- Не слишком ли это… резко, мистер Стрейндж?
Он слушает твои доводы. Конечно, слушает. Он дает тебе выговориться. А потом он спрашивает тебя снова – эдак по-отечески, наклонив седую голову:
- Ну помимо прочего. Пугало – один из самых опасных преступников в Готэме, а Готэм и без того место неспокойное. Ты действительно хочешь, чтобы он это прочел – и почувствовал себя оскорбленным?
И хотя это выглядит, как разумное предостережение, на самом деле, это угроза. И хотя это не их собачье дело, твои студенты – его студенты – не являются на занятия на следующий день.
Но господу богу мало вывалить на тебя это, верно? Было бы слишком мелко с его стороны ударить тебя только по одной щеке. Подставь вторую. Потерпи еще. Мало того, что на твоем место влез самодовольный мальчишка, который ничего не знает о жизни и ни черта не разбирается в науке. Этого мало. Давайте снимем с Аркхема две трети охраны. Эти люди – они здесь просто так, они могут постоять в другом месте. И не важно, что это центральный сток для убийц, насильников и маньяков всех мастей. Они на самом деле очень мирные и милые – даже забавные. Пара добавочных доз, и они станут настоящими плюшевыми зайчиками. А где предлагается найти столько добавочных доз? И что делать с пациентами завтра? А как с теми, у кого настанет передозировка? А как с теми, кому разрешено передвигаться по коридорам? Ходить в столовую? В душевую? Что помешает этим ублюдкам пораскинуть мозгами и броситься на штурм? Повалить охранников, поубивать врачей – и сбежать?
И что здесь, мать вашу, смешного? Что может быть здесь смешного? Какого черта эти идиоты стоят и ржут вместо того, чтобы патрулировать коридор? Им кажется, что пациенты – клоуны? Им кажется, что им досталась легкая работенка? Или, может быть, они думают, что блок для особо опасных заключенных – это цирк?
Они хватаются за головы. Роняют ружья. Садятся на пол. По всей больницы, во всех секторах. Они хохочут, дергаются и скрючиваются, и когда ты понимаешь, что что-то не так. Когда доктор Хьюго Стрейндж понимает, что что-то не так. Джонатан Крейн стоит у него за спиной.

Камеры наблюдения. В торговых центрах, в метрополитене, в офисных билдингах, в тренажерных залах. Наши маленькие друзья. В правительственных учреждениях, в школах, в зданиях университета, в колледжах, в детских садах. Глаз божий, который следит за нами и нашими маленькими оплошностями. В лифтах, в комиссариате, в полицейских участках, в адвокатских конторах, в магазинах и ресторанах. Они смотрят на нас – так внимательно, как не смотрела родная мама. Они фиксируют и запоминают все, что происходит с нами. Они заинтересованы в нас больше, чем лучшие наши друзья. Они жадны до человеческой жизни – больше, чем само человечество. На автозаправках, в клубах, барах, массажных кабинетах, борделях и игорных домах. Даже в общественных туалетах и душевых – после того, как прошел законопроект по усиленной борьбе с терроризмом.
Свидетели нашей жизни. Армия историков, армия священников, армия солдат внутренних войск. Они запечатлевают нас, сдерживают нас, взывают к нашей совести, здравому смыслу и здоровой хитрости. Наши маленькие друзья. Наши лучшие советчики, воспитатели и спутники.
Они знают о нашей жизни все. Так например:
Что показывала камера в офисе мэра Хилла в 20:16?
Секретарша мэра хлопала на себя печатки. На свои ладони, свои щеки, свои губы, свою шею. На свой лоб, свои уши, свою грудь, свою блузку и юбку. Она прикладывала печать к своим светлым волосам, стянутым в кичку, к своим туфлям, своим стопам, своим икрам и коленям, к своим бедрам. А когда не осталось места, она срывала с себя одежду и оставляла отпечатки на обнаженной коже. Под мышками. На плечах. На животе. На ягодицах. На пояснице. На лобке. Везде, куда смогла достать. Потом она принялась за бумаги на столе. За стол. За ковер под столом. За весь остальной кабинет. А когда кончились чернила к печати, она делала это своей кровью.
Кроме нее, мэра и его спич-райтера больше никого не было в офисе. Почему мэр не остановил ее? Почему Дерек, сообразительный и остроумный парень, не позаботился о девушке и не привел ее в норму? Потому что оба они были слишком заняты. Потому что спич-райтер мэра Хила лежал лицом вниз на антикварном столе красного дерева за четыреста тысяч, а мэр насиловал его – спич-райтера, не стол, хотя к предметам мебели мэр питал крайне нежные чувства.
Что показывала камера на готэмском стадионе в 20:30? Хоккейная команда готэмского университета совместно с командой Принстона танцевала канкан на льду. Время от времени, кто-нибудь из спортсменов падал, его затаптывали и ряд смыкался там, где возникало пустое место. Пользуясь известным хоккейным термином, лед в эту игру краснел под каждым игроком.
Как насчет публики? Ни публики, ни судьи, ни запасных, ни тренеров. Все они умерли от смеха. Целиком и полностью – в прямом смысле слова.
Что показывала камера в городском морге? Двадцать одинаковых предметов, накрытых белыми простынями, двадцать маленьких трупиков на оцинкованных столах. А что показывала камера в кабинете педиатра больницы Святого Луиса – четыре часа назад, пять часов назад, шесть часов назад? Она показывала доброго доктора по-имени Джеймс МакФин, который запихивал ребятишкам леденцы в глотку, ждал, пока дети задохнутся, и оттаскивал тела в кладовку.
Камеры показывали много любопытного в этот день. Беда в том, что не достаточно крупным планом. Беда в том, что никто не видел заклеенных пластырем чипов – за ухом у секретарши, за ухом у мэра, за ухом у доктора, под шлемами у хоккеистов.
Что показывала камера на втором этаже универмага Шрека? Покойников. Что показывала камера на первом этаже универмага Шрека? Покойников. Что показывала камера на третьем этаже? Тех, кто вот-вот готов был к покойникам присоединиться. Перевернутые вешалки. Разбитые витрины. Опрокинутые прилавки. Распахнутые кассы. Мертвецов с наличными в руках. С пакетами, кредитками, товарами и купонами. И над всем этим – шестеро охранников. Мертвые продавщицы, мертвые продавцы, мертвые кассиры, мертвые менаджеры, трупы в форме. Пятеро охранников. Выстрел. Четверо охранников. Выстрел. Трое охранников. Выстрел. Эти ребята – они действительно должны были позволить мисс Куин вынести из магазина платье в прошлом году. В конце концов, Харли за него заплатила. В конце концов, кроме двухсот долларов, оно стоило ей добавочных полгода в Аркхеме.
Камеры, наши маленькие друзья. Что показывала камера в палате Джервиса Тетча, в 21:30? Петлю, связанную из разорванной простыни, и труп, качающийся в петле.
Что показывала камера в коридоре лечебницы Аркхем, на втором этаже, в блоке А? Она показывала троих подростков, игравших в футбол. Что примечательно: они пинали друг другу чью-то лысую голову. Что примечательно: позже, при анализе съемки, обнаружилось, что голова принадлежала доктору Стрейнджу, врачу, заведовавшему больницей. И просто для справки: судя по характеру ранений и количеству крови в кабинете доктора, голову от тела отделяли постепенно – при помощи не слишком крупного лезвия. Это единственное повреждение. Значит, до определенного момента доктор Стрейндж был жив, а какое-то время находился в сознании. Процесс фиксировала камерой в кабинете доктора Стрейнджа.
А в 22:00 все камеры в городе отключились. Вместе со всем возможным освящением. Вместе с электричеством. С каждым автономным генератором. Вырубилось все – кроме аварийного генератора в подвале лечебницы Аркхем.

- Ты меня понимаешь? – Говоря это, Харли улыбается.
У Харли самый мощный удар с ноги – во всем Готэме, и это доказано. Свои обязательные реабилитационные девяноста часов общественных работ Харли закрыла, тренируя женскую школьную футбольную команду. Бокси Беннету она сломала челюсь – одним ударом в подлете. С тех пор у Бокси проблемы с дикцией и с ведением деловых переговоров.
У Харли сильные ноги. Тренированные ноги. Красивые ноги. Господи Боже, у нее самые красивые ноги на свете, господи, она прекрасна и удивительна, господи, она единственная подружка Джокера, конечно, она единственная подружка Джокера, господи, она самая восхитительная женщина из всех, кого можно повстречать, господи, пожалуйста, только не в живот, только не снова.
- Посмотри на меня. – Когда Харли говорит это. Ее голос. Он меняется.
На ее лице нет грима, на ее лице видны шрамы, видны морщины, видны дефекты – как у всякой живой женщины. А в ее голосе больше нет ничего от писклявой куколки Харли, от доброй и славной мисс Харли, и Барбара слышит в этом голосе шесть лет рядом с Джокером, слышит в этом голосе каждый удар, каждый срок, каждый «несчастный случай», каждую «семейную неурядицу». Когда Харли делает шаг, Барбара вздрагивает. Барбара лежит на полу, ей тепло от крови, ей тепло от слез, и пару минут назад она звала папочку. Ей так хотелось, чтобы он был с ней сейчас. Чтобы он убил их всех и забрал ее с собой. Заварил ей чаю и сказал, что завтра все снова будет хорошо.
Харли садится на корточки рядом с ней. Харли запускает руку в ее волосы, и Барбара сжимается в комок.
- Он должен быть со мной. И он обещал быть со мной. И он будет со мной. – Наставительный, менторский тон Харли. Рука в волосах. Она может погладить Барби по голове – а может вздернуть ее на ноги, может сжать и потащить так в соседнюю комнату, и Барбара боится лишний раз вдохнуть. Ей больно дышать.
- Мы будем вместе. – Харли поднимает глаза к потолку. – Пока не умрем, и не умрем, и не умрем снова. – Харли быстро облизывает губы, у нее яркий, темно-красный язык, как будто она его прикусила. Харли смотрит на Барбару сверху вниз, и малышка Барби подтягивает колени ближе к груди.
Харли проводит пальцем по ее лбу. По ее губам. Ведет по ее носу – и тыкает в кончик. Харли гладит ее по щеке.
- Мне очень жаль, моя радость, но мне придется убить тебя.
- А… Крейн? – Барби не сказала бы этого, если бы не была так напугана. Она не сказала бы этого, если бы Харли не сказала, что пора заканчивать. Говорить этого не стоило.
И поэтому Харли бьет ее снова. Быстро, резко, в меру.
- Я разрешала меня перебить? – Она опускает веки, убежденно качает головой. – Нет-нет-нет. Быть такого не может.
У Харли хватает шрамов. У Харли хватает воспоминаний. У Харли хватает доказательств. Свидетельств большой любви. У Харли на пальце нет кольца, но однажды Джокер надел ей вместо колечка чику от гранаты. Барбара об этом не знает, малютка Барби многого не знает, в этом момент, она точно знает, пожалуй, только одно. Ей очень страшно.
Ногти Харли коротко обстрижены. На внешних сторонах ладоней четко проступают вены. Харли объясняет:
- Все должно быть так, как должно быть, и никак иначе быть не может.
Она почти оправдывается:
- Он моя жизнь.
Прочувствованно и трогательно, Харли говорит:
- У меня больше ничего нет. Ничего.
Она удивленно хлопает ресницами.
- Совсем ничего.
Она опускает взгляд. Прикусывает губу. Харли размышляет, Харли сомневается.
- Я не хотела этого. – Подает голос Барби. Она не может пошевелиться: чтобы рука Харли не двигалась в ее волосах. Она не может говорить громче. Она не может умереть здесь, нет, она не может себе этого позволить. – Я правда не хотела. Правда. Правда…
И Харли молчит. Харли, кажется, не слышит ее. – Я уйду от вас… меня здесь больше не будет… мне о вас нечего рассказать… пожалуйста, Харлин. Пожалуйста.
Харли качает головой – сосредоточенно, как будто к чему-то прислушиваясь. Харли вскакивает на ноги.
Барби могла бы сказать ей: «Он меня изнасиловал». Могла бы сказать: «Если тебе это нужно – мне нет, забирай». Сказать: «Я, наверное, вообще не смогу быть с мужчинами больше». Сказать: «Он обосрал мой первый раз. Мне страшно даже думать о сексе». Но Барбаре хватает мозгов этого не говорить.
Харли хватается за пистолет, вжимается в стену. Харли ждет у двери: навострив уши, сняв пушку с предохранителя.
И очень скоро Барби тоже слышит грохот. Она слышит, как кто-то орет и хохочет, как кто-то сбегает по лестнице, кто-то на своем пути сшибает старую гостиничную тележку, тумбочки, вазы и столики. А потом этот кто-то врывается внутрь и сшибает Харли с ног. Харли роняет пистолет, пистолет летит прямо к Барбаре, существо – он почти раздет, у него на шее болтается веревочная петля, он скалится, по подбородку течет слюна, - это существо нависает над Харли. Протягивает к ней руку. Вздергивает ее за волосы. Это существо прижимает Харли к захлопнувшейся двери. И оно говорит:
- Привет, красотка.
А потом Барби высаживает в него всю обойму. До последней пули.

- Ты… понимаешь, что ты сделал? – Брюс не пытался изменить голос. Не было нужды звучать угрожающе, или стараться запугать противника, или демонстрировать силу. Он был бессилен. Совершенно бессилен. Он слышал звон бьющегося стекла. Даже отсюда, с вертолетной площадки Аркхема, он слышал крики.
- Гораздо лучше, чем ты, Бэтси. – Джокер. Разумеется, он улыбался. Он подскочил к прожектору, к Бэт-сигналу, и похлопал его ладонью по корпусу. Он гордился собой. Кажется, он ждал похвалы. – Я починил. – Он скромно отвел глаза. Подпрыгнул и хлопнул в ладоши. – Разве это не славно, Бэтси? – Он пригнулся и посмотрел на Брюса снизу вверх. Прижал руки к груди. – Все на своих местах! И ты единственный источник света! – Джокер подобрался ближе. Прикоснулся к нему. И Брюс опрокинул его одним ударом, но Бэтмена здесь уже не было. Только человек в маске. Брюс Уэйн в костюме на Хэллоуин. Бедный, маленький и жалкий Брюси, который проспал апокалипсис.
Мальчишки, на Вашингтон-стрит. Они пытались убить его. Они могли задеть невинных граждан. Разумеется, они получили по заслугам. Машина на полном ходу влетела в стену. И взорвалась. Парню, который вылетел через заднее сиденье. Который стрелял из положения «стоя». Ему было лет четырнадцать-пятнадцать. У него были светлые-светлые волосы и плачущее лицо, когда Брюс его допрашивал. И Брюс поставил его на ноги, но мальчишка снова упал. Он скулил и всхлипывал, лежа на асфальте, и, разумеется, он сказал, где найти Джокера. Дважды спрашивать не пришлось – но и одного не требовалось. Джокер зажег маяк на крыше Аркхема. Джокер зажег Бэт-сигнал.
Лежа на вертолетной площадке. Упираясь руками в землю, сплюнув в сторону кровь. Джокер сказал – гораздо тише, гораздо интимнее, гораздо безумнее.
- Только ты. Ничего лишнего. Ни меня, ни их, ни полиции. – Он ухмыльнулся. – Ни группы детсада, ни твоего маленького славненького городка, который опять продал тебя с потрохами.
Брюс нагнулся над ним и сгреб его за грудки. В действительности, не было нужды его бить. В действительности, ни к чему это привести не могло – как обычно. Брюс должен был встать перед ним на колени, обнять его ноги и попросить выдвинуть условия. Потому что сейчас ни в одной больнице не работал генератор. Все, кто лежал при системах поддержки, уже умерли. Люди на операциях. Люди, которым срочно требовалась операция. Люди, которым была необходима помощь. Женщины в родах, наконец. Старики, инвалиды. Все они остались без помощи.
Но Джокер думал совсем не об этом.
Он накрыл ладони Брюса своими. Перчатки на перчатках. Он доверительно заглянул Брюсу в лицо, покосился в сторону – и снова вернулся к нему. Он облизнулся и спросил:
- Ты слышишь это? – Звон стекла. Крики и ругань. Топот сотен ног. Конечно, Брюс слышал. Он понимал, что клоун имел в виду. Отключилось электричество – отключились системы охраны. И теперь к Кошмару Острова Нароуз запустился сиквел.
Джокер подался ближе к нему. Эти красные, мокрые, блестящие губы. Теплая вонь от его рта.
- Ты их слышишь. Мирные сладкие ребятишки. Есть кирпич – так бей витрину! Юху! – Джокер подпрыгнул и повис у Брюса на руках, стал болтать ногами в воздухе, и Брюс отшвырнул его. Клоун глухо охнул и застонал, но стон боли утонул в хохоте.
- Им не хватит полицейских на аресты, им не хватит камер. К утру каждому в этом городе можно будет кидать повестку – и ты знаешь об этом.
Он дрожал. Эта дрожь, этот тон, этот голос. Ему это нравилось. Брюс знал, что ему это нравилось, и чувствовал отвращение. Еще он чувствовал беспомощность. И его это бесило. Его это мучило.
Что мешало ему прикончить Джокера – все это время? Брюс знал ответ, и ответ выводил его из себя. Невозможность случайной смерти, так он звучал. Джокер не желал умирать, просто упав с большой высоты, просто ударившись головой, просто от внутреннего кровотечения. Нужно было решиться на убийство, совершить его – в открытую, сделать контрольный выстрел и признать себя виновным. Иначе он выживал – всяких раз. Иначе он поднимался, и эта мерзкая ухмылка снова расползалась по его роже, и он придумывал новый план. Он был виновником тысяч смертей, но Брюс не мог себе позволить стать прямым виновником его смерти. И вот к чему они пришли. Это был долгий-долгий путь к последнему пределу.
- Чего ты хочешь? – Спросил Брюс. Почти как Бэтмен, почти грозно, почти презрительно, почти гордо.
- Только тебя, милый. – Кривлялся Джокер. Ни одна камера не была для него достаточно надежной, ни один транквилизатор – достаточно сильным, ни одна угроза – достаточно страшной.
- Я готов вести переговоры. – Повторил Брюс, как заклинание. – Что ты хочешь – чтобы вернуть ток в больницы? – Джокер медленно и томно покачал головой.

Если бы Брюс мог вскрыть его черепную коробку. Заглянуть к нему внутрь. Увидеть ночное небо, вертолетную площадку и себя самого – через бардовое стекло. Увидеть, как бьются о стенки зеленые и желтые теннисные мячики. Увидеть искры, которые летят со всех сторон, из всех контактов и соединений. Увидеть, как бешено вертится детская каруселька под тревожный звон колокольчиков. Как летит сладкая вата из аппарата, который давно и прочно замкнуло. Если бы Брюс мог увидеть цирк, в котором звери сожрали дрессировщиков, обглодали кости и принялись за публику. Увидеть ярмарку, погруженную во тьму, столкнувшиеся и дымящиеся машинки на автодроме, центрифугу, сорвавшуюся с креплений, и огромное лезвие – на месте качелей-лодочки. Тогда бы Брюс увидел последнего гостя маленькой ярмарки. Растерянного, беспокойного и одинокого ребенка, который не знал, что делать с концами проводов, зажатыми в руках. Который не знал, как найти выход с ярмарки – и где найти маму, которая обещала вернуться за ним.
Джокер отвел в сторону полу пальто. Отцепил с ремня рацию. Джокер воровато и театрально глянул на Брюса. И он позвал:
- Джонни! Джонни-бой.
Брюс ожидал от Джокера всего. Всего. Всего самого страшного, самого худшего, жестокого, бесчеловечного, отвратительного или безумного. И, значит, появления Джонатана в его команде тоже следовало ожидать. И тем не менее: Брюс похолодел, когда услышал его имя. И тем не менее: Брюс испугался – испугался еще сильнее, если это только было возможно. Потому что до самой последней черты, до последней минуты Брюс не хотел верить в такой исход. Потому что Брюс не хотел убивать Джонатана. Потому что каждый раз, когда Брюс составлял – про себя или вслух – список его преступлений, Брюс держал в голове, что Джонатан, в общем-то, лучше своего списка. Джонатан слабее. Джонатан добрее. Джонатан мягче. Джонатан принадлежит ему.
Брюс боялся думать о том, что однажды придется отступить от установленных им правил Покаяние-Откуп. Брюс боялся, что Джонатан окажется тем, чем Брюс изображал его. Психопатом. Убийцей. Подонком. Злодеем. Брюс боялся этого до смерти. Не потому, что это открытие несло с собой разочарование и необходимость отказаться от Джонатана. А потому что при таком раскладе Джонатан мог сожрать его живьем. А Пугало и Джокер – вдвоем – могли уничтожить его и его город без каких-либо заметных усилий или сомнений.
Джокер пропел:
- Джонни-Джонни-Джонни.
Он ласково заметил:
- Я понимаю, ты любишь больничный колорит, но невежливо заставлять нашего гостя ждать.
И пока он говорил – Брюс молился. О том, чтобы Джонатана застрелил один из охранников. О том, чтобы Джонатана ранил кто-нибудь из заключенных. О том, чтобы на Джонатана упала балка, или его оглушило током, или он окончательно свихнулся и нашел себе какое-нибудь милое отдельное занятие. Может быть, травил психов газом. Может быть, ставил на людях опыт. Может быть, оказался слишком занят, чтобы составить компанию Джокеру.
Но Брюс услышал ответ Джонатана. Односложный, безразличный, профессиональный. Помехи на линии. Связь прервана.
Джокер подбросил рацию на ладони и швырнул ее с крыши.
- Сюда вро-де-бы долж-нааа подоспеть полиция – но у них хватает дел и без нас!
Он выполнил что-то вроде танцевального па. Только одно наблюдение за Джокером жутко выматывало. Каждое его бессмысленное движение. Каждая его выходка. Каждый изломанный, противоестественный жест. Все это могло перерасти в удар, в потасовку, в настоящий бой. А могло остаться танцами на крыше.
Джокер кружился, расправив полы фиолетового пальто. Злая издевка. Пародия на плащ Темного Рыцаря. На летучую мышь.
- Чего ты хочешь?
Брюс переспросил только за тем, чтобы оттянуть новый выплеск агрессии. Чтобы снять напряжение. Чтобы прекратить этот танец. За время их противостояния Брюс задавал этот вопрос не меньше сотни раз – и ни разу не получил внятного ответа. Ничего, что можно было считать ответом.
Джокер, который подлетел к нему. Действительно – подлетел. Расправив фиолетовые крылья. Жужжа и кривляясь. И заливаясь хохотом. Джокер, который схватил его. Обнял его. Его красный мокрый рот – у самых губ Брюса. Руки Джокера – на его шее, на его плечах, на локтях, на груди. Руки Джокера – везде. Она шарили по его телу, ползали, как жирные трупные мухи. Касались его. Ощупывали его. Обыскивали его. Почти гладили. И Брюс стоял, не двигаясь. Как заложник перед обменом. Безропотный, покорный, готовый к всемерному сотрудничеству.
Джокер спрашивал:
- Бэтси. Ты поцелуешь меня?
Отстегивая пояс. Проверяя швы и стыки между пластинами кевлара.
Джокер спрашивал:
- Ты будешь любить меня?
Пока где-то люди истекали кровью. Перерезали друг другу глотки. Блуждали в темноте. Прятались друг от друга, нападали друг на друга, друг другу - самые страшные враги.
- Ты останешься со мной?
Пока голоса и крики перекрывали вой сигнализаций и полицейских серен. Пока смерть шла по Готэму. Пока пожары вспыхивали – один за другим.
Джокер спрашивал:
- Мы отлично смотримся вместе. Ты не находишь? Ты мог бы… уйти со мной, Бэтси?
Он смеялся. Конечно, он смеялся.
Лязгнула, тяжело и гулко ударилась о площадку крышка люка. Доктор Джонатан Крейн высунулся наружу – боязливо и настороженно вжав голову в плечи. Оценил обстановку. Выбрался на крышу.
Только на секунду – Джокер стал грустным клоуном. Его досада. Его раздражение. Его ненависть. Он снова спрятал их где-то в темноте, посреди разрушенной ярмарки.

Аркхем в эту ночь завален трупами. Мертвые врачи, мертвые санитары, мертвые охранники, мертвые пациенты. Смерть есть высшее правосудие. Перед ней все равны, она не принимает взяток, она не знает страха, она не подвластна условностям и бюрократии. И Харви Дент приклоняется перед ней.
Харви осторожно переступает через кровавый ручеек. Темная, густая кровь – и пылинки, опустившиеся в темную, густую кровь. Брюки Харви аккуратно выглажены, на брюках – стрелки. Ботинки начищены. Галстук завязан. Воротничок расправлен.
Заточенный карандаш торчит у администратора из глазного яблока. Оно не вытекло. Удивительно.
Харви спрашивает:
- И что Джокер пообещал тебе, чтобы ты оставил его в живых?
Хаври медленно, задумчиво поворачивает карандаш.
Робин отвечает:
- Тебя.
У Робина дрожит голос. У Робина в руке дрожит пистолет. Дверь заперта и подперта стулом, спинка упирается в основание дверной ручки. Разбитое стекло занавешено простыней. Кто-то здесь отсиживался до них.
Робин смотрит Харви в спину. Робин знает, что по крайней мере раз ему придется спустить курок. Нельзя наставлять оружие на человека, в которого ты не выстрелишь. Проделывать это дважды в сутки нельзя тем более.
Там, на пыльной дороге, возле кабриолета. Джокер остался в живых только потому, что Робин еще не готов был стрелять. И да, разумеется: Джокер пообещал ему Харви Дента. Мертвого. Или страдающего. Или – чем черт не шутит – даже раскаявшегося. Харви Дента, «под любым соусом, на твое усмотрение, парень». И вот Робин целится Харви в спину. И Робину кажется, что прострелит он только пиджак. Пуля пройдет сквозь ткань, пройдет сквозь плоть – мягкую пресную глину вроде той, из которой делают слепки для скобок - и выйдет наружу, не причинив Харви Денту ни малейшего вреда. Этого-то Робин и боится. Не причинить вреда. Причинить несоразмерно мало вреда.
Просто, чтобы унять дрожь в руке, дрожь в голосе, дрожь во всем теле. Робин напоминает:
- Ты убил мою семью.
Он повторяет – глухо и почти удивленно.
- Всю мою семью.
И Харви смотрит на него через плечо. Своей лучшей, своей смазливой и чистенькой половиной. Откинув белокурую прядь.
Робин очень молод. Робин очень взвинчен. И он уверен, что он прав, но ему так хотелось бы, чтобы Харви напоследок с ним согласился.
- Они ни в чем не были виноваты.
Так говорит Робин. Он говорит:
- Они любили друг друга. Они любили меня.
И Харви пожимает плечами, по-прежнему – не поворачиваясь к нему. Харви отвечает:
- Моя невеста любила меня. Я любил ее. Опознавать ее пришлось по зубам.
Харви объясняет – вяло и снисходительно.
- Ты либо будешь счастлив, либо все пойдет прахом. Либо добьешься успеха, либо свалишься в яму. Подбрось монетку – она покажет тебе одну из двух сторон.
И Робин качает головой:
- Это безумие.
Он теряет прицел, опускает пистолет – и Харви поворачивается к нему лицом. Харви усмехается – той своей частью, которая может усмехаться.
- Это справедливо.
И Робин усмехается в ответ. Он нашаривает в кармане десятицентовик. Он кидает его Двуликому.
- Подбрось монетку, Харви. И мы решим, как с тобой поступать.
Харви поймал монету – и вот он роняет ее. Он вынимает свою собственную. Свою счастливую монету. Свою проклятую монету. Харви взвешивает ее на ладони. Демонстрирует Робину. И подбрасывает ее в воздух. Харви провожает ее взглядом, поднимает глаза к потолку – и Робин стреляет в него. Робин высаживает в него всю обойму – до конца. И ему не интересно, какой стороной легла монета.

Доктор Джонатан Крейн. Он поднимается на ноги и подбегает к ним. Нехорошо заставлять гостя ждать, верно? Совсем нехорошо, Джонни.
Его руки в крови. Его рубашка в крови. Манжеты, воротничок, грудь, плечи. Крови на нем так же много, как прикосновений Джокера – на Брюсе. На его втором теле. На его любимом теле. На костюме Бэтмена.
Кровавые отпечатки у Джонатана на очках. С краю – на линзе. На левой дужке, за которую он обычно поддергивал очки. Джонатан очень бледен. Джонатан тяжело дышит. Джонатан испуган, кажется, еще сильнее Брюса, и Брюс цепляется за него. Лицо Джонатана. Почти родное, очень знакомое, досконально изученное. Джонни. На самом деле, он единственный человек, который сейчас может помочь ему. Он должен помочь Брюсу. Он должен остановить это безумие. Джонни. Он ведь… он ведь психиатр, так? Он должен знать, что делать. Как говорить с Джокером. Как добиться от него настоящего ответа.
Психи говорят на одном языке, да. Плотоядно облизывающийся Джокер. Запыхавшийся доктор Крейн. Маска торчит у Джонатана из кармана, рация болтается у него на шее, он переводит взгляд с Брюса на Джокера, с Джокера на Брюса, с Брюса на Джокера, с Джокера на Брюса – и Брюс зовет его:
- Джонатан.
Брюс говорит:
- Ты… ты видишь, что происходит?
Брюс просит:
- Помоги мне.
Брюс говорит:
- Ты… мы должны это остановить.
Как будто Брюс связан или тяжело ранен. Как будто сам он уже почти ни на что не способен. Как будто Темный Рыцарь умер, и теперь его не зарыть в одиночку. Брюс Уэйн, как же ты жалок. Брюс Уэйн, как ты… убийственно. Непоправимо жалок.
И Джокер говорит – мимо ходом, со скуки:
- Я хочу, чтобы ты снял свою маску.
Джокер смотрит на край крыши. Смотрит на отсветы полицейских мигалок, на красные и синие отсветы, растворенные в ночных улицах. Может быть, они напоминают ему рождественские огни. Может быть, ему хочется кувырнуться с крыши. И совершенно ясно: он не хочет, чтобы Брюс снимал маску. Просто ему больше нечего попросить.
Брюс спрашивает:
- Ты уверен, что он оставит в живых тебя, когда это закончится?
Брюс говорит:
- После этого. После всего этого. Пути назад больше не будет, Джонатан.
Брюс напоминает:
- После всего, чего ты смог добиться. После того, что ты смог доказать. Ты потеряешь карточку на возвращение, тебе снова придется прятаться и убегать, а тебе это не нужно, Джонатан.
Брюс смелеет, Брюс чувствует себя лучше – потому что ему не возражают, потому что есть маленькая, крохотная надежда на успех, жалкая, как он сам. И Джонни слушает его. А Джокер наблюдает за ними – внимательно и с любопытством, как ребенок, который через лупу поджигает муравьев на дорожке к дому.
Брюс ждет. Брюс цепляется взглядом за Джонатана. Никогда прежде Брюс так сильно не нуждался в нем. Никогда прежде Брюс не был так близок к абсолютному провалу.
И Джонатан. Он улыбается. И Джокер повторяет – точно вовремя, дождавшись этой улыбки.
- Я хочу, чтобы ты снял маску. Снимай ее.
Джокер делает шаг вперед. Джонни делает шаг назад. Они меняются ролями, планами, мерой значимости. Когда они сходятся, Джокер протягивает руку, чтобы коснуться Крейна.
Джокер говорит:
- У тебя дейст-виительно есть шанс спасти их, Бэтси. Вопрос в том, как сильно ты этого хочешь.
Джокер нагибается. Выворачивает шею. Джокер спрашивает:
- А может, ну их к черту? Бэтси? Бэт-мен?
Он смеется. Скачет вокруг Брюса – как будто вокруг рождественской елки.
- Я всегда за – только слово скажи!
Джокер закрывает ему глаза. «Угадай, кто». Джокер спрашивает.
- Джонни! Может быть, дадим ему немного твоей дряни?
И где-то там. В темном мире, куда Брюс не хочет возвращаться из мира еще более темного, доктор Крейн качает головой. Он возражает:
- Думаю, он принял антидот. Это лишнее.
Где-то совсем близко. Надрывно. Анти-человечно. Где-то рядом кричит женщина. Может быть, пациентка Аркхема. Может быть, одна из жительниц острова. Что сделал Бэтмен, чтобы спасти свой город? Бэтмен беспомощен, его глаза закрыты, его руки опущены. Что сделала полиция, чтобы сократить ущерб? Подняла мосты. Как будто беда все еще не покинула пределов Нарроуз.
Джокер стоит у Брюса за спиной. Шепчет ему на ухо. Прижимает свои ладони к его коже. Закрывает ему глаза. Как покойнику. Как любовнику. Как ребенку.
Джокер говорит:
- Я мог бы остановить это, если бы захотел. Но пока – ох-ох-ох – я не хочу.
Джокер говорит:
- Я прошу совсем немногого, Бэтси.
Джокер издевается над ним:
- Немного взаимности. Чуточку отдачи.
Джокер обещает:
- Я помогу тебе, если ты меня обрадуешь.
Джокер резко тянет его на себя, стиснув его плечо, пережав ему горло. Джокер отталкивает его – и Брюс падает. И Джокер командует.
- Давай, Бэтси. Сейчас.
Это больше не похоже на игру – даже по меркам Джокера. Бэтмен блефует: он делает вид, что ему есть, откуда ждать помощи. Джокер блефует: он опускает руку в карман. Что там может быть – у клоуна в кармане? Вероятнее всего, не связка разноцветных платков. Вероятнее всего, детонатор или вторая рация. У Джокера блеф гораздо сильнее, и поэтому Брюс тянется к маске. Двигается быстрее – потому что двигается рука в кармане у Джокера. Джонатан замирает. Он пытается расслабиться, пытается сосредоточиться на своей сигарете, пытается отвести от Джокера взгляд, но ему это не удается.
Жизнь Брюса Уэйна заканчивается прямо сейчас.
Жизнь Бэтмена уже окончена.
Его история дописана. Его легенда – в грязи. Его труды – прах. Его маска
сорвана.
Брюс держит ее в руке. Брюс почти не может дышать. И он чувствует, как слезы наворачиваются на глаза, и ничего не может с этим поделать – и ничего не хочет с этим делать, потому что – что бы он не сделал – в этом больше уже нет смысла. В нем самом нет смысла. В нем нет ничего. Уродливая и смятая маска, пустые глазницы и отверстия под рот. Брюс Уэйн ни чем не отличается от нее. И он плачет, сидя на вертолетной площадке. Раздавленный. Униженный. Уничтоженный.
Он не видит лица Джокера. Не видит изумления и боли в его лице. Не видит разочарования, и скорби, и горячи, и недоверия. Этого не может быть. Этого не должно быть. Так… так не бывает.
Легенда умерла, и Джокер больше всех в этом городе дорожил легендой. Восхищался ею. Боролся с нею. Жил ею. Любил ее.
Джокер шепчет:
- Так… не бывает.
Джокер смотрит на Брюса остекленевшими от шока глазами.
- Богатенький Риччи. Маленький принц.
Джокер протягивает к нему руки – по инерции. Мир вокруг него рушится. Галактики распадаются. Солнце затухает.
- Избалованный сопляк в костюме на Хэллоуин…
Джокер проговаривает это с трудом, как будто из него тоже вышибли воздух. Он медленно, едва ли не со скрипом поворачивается к Крейну. Слышен шум вертолетных лопастей. Луч прожектора ползет по площадке. И доктор Крейн бросается бежать.

Что показывали бы камеры на центральной электростанции? Ядовитый плющ, заросли плюща, мощные зеленые стебли и белые цветы, желтые цветы, красные цветы, огромные ядовитые цветы с острыми лепестками, которые расцветали и расползались по коридорам, по стенам, по потолкам, которые прирастали к оборудованию, присасывались к турбинам и переходникам, липли к линиям высоковольтных передач.
Что показывали бы камеры у главных ворот лечебницы Аркхем? Полицейских, готовых идти на штурм, сырые щиты и закрывки защитных шлемов, черные дубинки и дробовики, гранаты со слезоточивым газом – и комиссара Гордона, еще более печального, еще более честного, еще более измученного, еще более жертвенного.
Что показывали бы камеры в коридорах лечебницы Аркхем? Бегущих людей. В оранжевой форме, в голубой форме, в белой форме. В белых халатах и в синих костюмах уборщиков. Люди бежали, спотыкались о мертвые тела, падали, поднимались – опираясь о мертвые тела, и продолжали свой бег. И живых было гораздо меньше, чем мертвых. Жалкие остатки населения планеты Аркхем.
Что показывали бы камеры в поместье Уэйн-Мэнор? Они показывали бы банду подростков – без краски и фиолетовых плащей, но с бейсбольными битами и пивными бутылками – которые выбили окна в столовой. Влезли в особняк. И хотели немножко порисовать на стенах и утащить что-нибудь из столового серебра, а между делом – забили до смерти старого дворецкого. И камеры наблюдения показывали бы его тело. Его вытянутую руку – чистую, с аккуратно остриженными ногтями и бледными ни то веснушками, ни то пигментными пятнами.
Что показывали бы камеры в пустых кабинетах, комнатах отдыха и комнатах охраны? Подростков, которые слишком сильно испугались себя, чтобы продолжать жить.
А что показывали бы камеры на подземной парковке под лечебницей Аркхем?
Доктор Джонатан Крейн, так же известный как Пугало. И Джокер – не нуждающийся в другом имени. Джокер. Что-то великое. Что-то огромное. Что-то, от чего захватывает дух. Джонатан жмется к стене, и Джокер хватает его. Швыряет его на пол. Доктор пытается отползти, пытается встать – но, разумеется, он не пытается сопротивляться. Что говорит доктор Крейн? Доктор Крейн молчит. Ему действительно не стоит открывать рот. А что говорит Джокер? Джокер тоже молчит. Джокер отдувается и пыхтит, и на его лице – только шрамы, но ничего похожего не улыбку. Он бьет Джонатана в живот. Бьет его, пока Джонатан не переворачивается на спину. Вслушивается в его крики – низкие, задушенные, слишком натуральные. Слишком ожидаемые. Джокер всматривается в его лицо. Запоминает его лицо. Его выпученные глаза. Отвисшую челюсть. Кровь изо рта, слюну на подбородке. Джокер с размаху наступает ему на ладонь, и доктор воет от боли. Джокер бьет его ногой под хребет – и Джонатана выгибается. Он перестает дергаться. Его трясет. Это похоже на эпилептический припадок.
Джонатан не оправдывается. Джокер не требует оправданий – и не объясняет, в чем дело. Им обоим ясно, что между ними произошло. Им обоим ясно, что говорить здесь не о чем. Долгие годы сладкого обмана в фиолетовых тонах. Рыцарь ночи, которого Джек пытался поймать красным сочком для бабочек. Джонни – такая же собственность Джека, как красный сочок. А еще Джонни – первый супер-преступник, появившийся в Готэме. Джонни – нечто невероятное. Джонни – живая катастрофа и произведение искусства. И он мог лечь под легенду Готэма, да. Но не под денежный мешок, маленький лживый ублюдок. Не под Брюса, мать его, Уэйна.
Разговоры – это слишком мелкий метод. Побои – тоже слишком мелкий метод.
Что бы показывали камеры на подземной парковке под лечебницей Аркхем?
Джокера, который насилует неподвижное тело, перегнув его через капот подержанного Мерседеса. Долго. Остервенело. Упрямо. Стараясь размазать лицо жертвы об капот. А потом Джокер отпускает тело, и оно падает, оно соскальзывает к передним колесам.
Джонатан. Он лежит на полу гаража - подтянув колени к груди. Закрыв голову руками. Он упрямо втягивает носом воздух. Война за еще один вдох, и еще один вдох, и еще один вдох. У него идет кровь. Было бы странно, если бы обошлось без крови.
Он выглядит раздавленным. Он стоит на последней ступеньке. Джек мог бы гордиться результатом - если бы хотел гордиться.
- Посмотрим-ка... пожалуй, это ты заработал. Честно и добросовестно.
Купюры сыплются сверху - равнодушное сухое шуршание. Обтекают тело на полу. Прилипают к его спине, к его бокам. Не так много - о, не так много, как в прошлый раз, - но для эффекта вполне сгодится.
- А... постой-ка! - Джек шарит в кармане. Выуживает мелочь. Монеты, крупные и мелкие, как самый печальный в мире дождь, барабанят по плечам и затылку доктора, и звенят по полу. А Джек проходит мимо. Его ботинки - последнее, что Джонатан видит.

Капитан Гордон подсчитывает потери. Капитан Гордон подсчитывает убытки. В его положении, на его месте – хуже занятия не придумаешь. Капитан Гордон думает о том, что за воротами его может ждать все, что угодно. Реки огня, реки крови. Самодельные бомбы, пластид, растяжки, гранаты из арсенала Джокера. Юные стрелки, которые ничего не знаю об уголовном кодексе, о наказании за убийство полицейских, о морали и нравственности, о гуманизме и милосердии. За этими воротами его ждут психопаты, насильники и убийцы, готовые вырваться на свободу. За этими воротами зло – воплоти. И комиссар Гордон старается думать об этом как можно больше – чтобы не думать о своей дочери, которую он не видел уже больше месяца. Не думать о Барби, которая ушла в открытое окно и, кажется, больше уже не вернется к нему.
Комиссар Гордон думает о заложниках, о персонале, о врачах. Он думает о мирных пациентах, о возможных масштабах разрушений, о том, что, в действительности, он мог бы арестовать каждого в этом городе – начиная с себя самого. Комиссар Гордон думает о Бэтмене, думает о возможных путях восстановления авторитета, думает даже об имуществе лечебницы Аркхем.
Комиссар Гордон думает о чем угодно кроме холодной и подгорелой картофельной запеканки, кроме своей заплаканной жены и своего сынишки-ангелочка. Он думает о чем угодно, кроме пустой комнаты Барби, ее пустой постели, запертой двери ее комнаты и ее тарелки за столом. О том, что вся его семья верит: Барби обязательно вернется.
Комиссар Гордон думает о своих людях. Об их семьях. О том, что Рамирес не смогла проститься с матерью. О том, что жене Браяна придется рожать дома в постели. О том, что в войне масок страдают те, кто просто проходил мимо.
И комиссар Гордон командует: «Полная готовность». Он командует: «Целься!». Командует: «Предупредительный выстрел!». Он слышит стук с той стороны. Мегафон скользит у него в руке. И он спрашивает – «Назовитесь!». Он говорит, просто на всякий случай: «Выходите с поднятыми руками!». Он командует: «Открываем».
И он ждет всего. И он думает обо всем – кроме самого главного. А когда железные створки расходятся в стороны. Когда он видит сгорбленную одинокую фигуру. Когда по ней открывают огонь. Он слышит крик Барби:
- Папа!
И он знает ответ на свой вопрос. Комиссар Гордон, вы признаны невиновным. Суд подробно рассмотрел Ваше дело. Чрезвычайное положение, стрессовая ситуация, погодные условия, недостаток необходимого оборудования. Нет, Вы не виноваты в том, что застрелили свою дочь.
И она лежит на асфальте, его девочка. Ноги в стороны, руки в стороны, волосы разметались по асфальту, а на губах, на щеках намалевана карминно-красная улыбка. И ничего страшнее, и ничего печальнее капитан Гордон не видел прежде.
А потом Барби кашляет. Барби дергается. Она шевелится. Она пытается подняться. Нет, комиссар Гордон, это не чудо. Просто когда другие ребята воровали оружие и патроны, Ваша дочурка сперла бронежилет.

Когда жена профессора Аркхема умерла, он оставил ее лежать на полу в луже крови, он поднялся в спальню своей покойной матери, взял ее подвенечное платье, натянул его поверх костюма и спустился вниз. Он оттирал пол кружевной фатой и кутал свою мертвую жену в складки белого платья. Тогда он осознал впервые, что, кажется, сходит с ума.
Это не помешало профессору Аркхему плодотворно работать долгие годы. Это не заставило его отказаться от должности главного врача. Основатель лечебницы Аркхем брался за самые трудные случаи, он принимал к себе самых разных подопечных, агрессия и пара газетных статей – вот все, что требовалось, дабы получить комнату и кормежку в обители доктора Архкема. А на досуге – когда доктор не искал новых пациентов – он раздумывал о наилучших способах спасения заблудших душ. Он сконструировал более тридцати машин, которые вселяли ужас в серийных убийц и навсегда отбивали охоту симулировать. Все его изобретения остались в Аркхеме. Даже тогда, когда доктора самого запихнули в палату. Даже тогда, когда он ногтями вырезал заметки и символы в полу. Даже тогда, когда он испустил дух – заключенный в круг своих записей, внутри своего кокона, укутанный в свое исковерканное сознание. Его инструменты, его изобретения по-прежнему оставались в лечебнице.
Джек пришел к нему на склад. На кладбище пыточной техники. Джек уселся на пол – там, где было посуше, подальше от гнилых вонючих подвальных луж. Джек скрестил по-турецки ноги и приготовился ждать кого-нибудь, кто убьет его.
У доктора Аркхема был свой автономный генератор. Своя собственная маленькая игрушка. У доктора Аркхема было много-много живых игрушек, и еще больше – мертвых. Поэтому когда Бэтси пришел, чтобы убить клоуна. Когда Бетси снова почувствовал, что может бороться со злом. Когда он понял, что начался штурм, а кроме Джокера его лица никто больше не видел, и Джокер не успеет раскрыть его тайну, и все еще можно исправить – совсем все. Когда Бэтси нашел его. Маленький глупый Бэтси, который поверил, что подоспела подмога. Бэтси даже не пришлось отрезать грустному клоуну голову.
Маленькая драка. Детская возня. Пара ударов тебе – пара ударов мне. Бэтмен. Темный Рыцарь. Сама ночь. Богатенький мальчик, который ничего никогда не терял, который ничего не знает о мире и о городе, в котором живет, который хочет спасти. Бедный богатенький мальчик, которому так скучно, что по ночам он напяливает черный плащ. Мальчик, у которого очень много денег – слишком много, так много, что он может позволить себе летающий танк, пояс с кармашками, костюм из кевлара и черные крылья.
Мечта мертва. Не тревожьте мечту. Легенды больше нет. Только узнавание и разочарование.
И, кажется, Джек знал, что произойдет. Когда Бэтси толкнул его. Когда Бэтси уронил его на рычаг. Когда рычаг опустился и заработала игрушка доктора Аркхема. Джек стоял в одной из этих гнилых подвальных луж – вместе с аппаратом, с регулятором и кушеткой, и с «глушилками» для электрошока. Да, Джек знал, что произойдет. У него промокли ноги. Это был недобрый знак.
Сам удар Джек не запомнил. Не запомнил боль. А когда боль прошла, наступила эйфория и абсолютное, сметающее, всепоглощающее счастье. Счастье с лицом Джонатана. Джонатан – как лицо счастья. Добрый доктор, улыбающийся и поднимающий на него взгляд. Его влажные розовые губы. Снежинки в его волосах. Его руки, которые касаются Джека. Так, как не касался его никто и никогда. Его голубые глазки, которые говорят: «Я знаю каждую твою шутку. Над каждой я готов посмеяться». Джонатан, который стонал под ним. Джонатан, который смеялся вместе с ним. Джонатан. Там, на крыше. На другой крыше. Давно-давно-давно, когда он срезал трос и опустил Джека на пол. Когда скормил ему карамельку. Джонатан вернулся за ним.
Джонатан вернулся за ним.

@темы: слэш

---

[Red_Bull]

Тут Леджер в образе и рисование Джокера)

@темы: видео

---

Can`t smile without you.

[Sandra-hunta]

Видео.
Пейринг: Джокер/Крейн.
Автор: Mocco-Choko, мой дорогой друг.

---

[Dr. Darmon]

Я не выдержала и добавила надпись.
Это единственная ассоциация которую у меня эта картинка вызывает)))

@темы: фанарт, бэтмэн/джокер

---

[Mistah J]

@темы: Джокер, фанарт

---

Как улыбается Аркхем

[марронье]

Сейчас будет раздача слонов и материализация духов.
Просто глюк. Я очень им недовольна. Могло бы получиться гораздо лучше, и красивее, и атмосфернее.

Автор: Rapier ака марронье
Название: "Как улыбается Аркхем"
Рейтинг: нет
Пейринг: нет как такового
Жанр: по-моему, жутчайший АУ.
Саммари: Джокер в Аркхеме. Взгляд на это изнутри, с изнанки его сознания.
От автора: AU, AU, и ещё раз AU! Автор недоволен. Ага. Автор знает, что его раскритикуют.

Жара.
"Падаль..."
Тебе кажется, что в машину, во все щели, в полуоткрытое окно просачивается запах гари. Терпкий, тяжёлый, жаркий запах. Такой знакомый. Такой свой.
Тебе кажется, что сейчас и ты, и эта чёртова машина - всё сгорит к чертям, вспыхнет, взлетит на воздух. Харви Дент на переднем сиденье и шестёрка Харви Дента рядом с тобой так не думают. А может быть, это и было кульминацией их плана-идеи-безупречной стратегии.
В любом случае, тебе обидно будет умирать так: с руками, стянутыми бечёвкой до красновато-розовых рубцов, до ноюще-жгучей боли, с грязным, горьковатым на вкус явно от одеколона носовым платком, которым завязан твой рот.
Дент повторяет - "падаль", и ты зябко ёжишься, хотя за эту секунду воздух в машине стал невыносимо горячим. Он не может увидеть, как ты облизываешь губы - судорожно, мелко-мелко, по-кошачьи - он не может увидеть ничего, кроме напускного ледяного спокойствия. Харви даже не может увидеть того, ЧТО ты прячешь в это спокойствие. Харви вовсе не проницателен.
Тебе вовсе не страшны Дент и его шестёрка, ты глубоко плевал на пистолет Дента и ещё одно дуло у своего виска, просто...
...здесь становится горячее.
Жарче.
Невыносимо.
Пепельные струйки дыма. Клубятся где-то под потолком, покрывая копотью светлую, кремово-бежевую кожу, которой обит салон машины.
Запах гари всё сильнее, всё назойливее.
Где твоя взрывчатка? Где...

В первую ночь Джокер просыпается с рваным вздохом - глотая горьковато-кислый, отдающий просроченными лекарствами воздух Аркхема, и когда он окидывает взглядом больничные стены, голые ровные больничные стены, полоску желтоватого света из дверной щели на полу, клоуну на секунду чудится ТОТ запах.
Аркхем в огне. Доносящиеся откуда-то из корридора в палату равномерные звуки часов измеряют его тишину. Раздражают. Глаза слезятся. В висках - гудящая и пульсирующая боль. Пара нелепых, скованных и исковерканных смирительной рубашкой движений. Вскоре Джокер засыпает снова.

...только... чернота.

Куклы и мыши, мыши и фарфор.
У Харлин Куинзель стеклянно-голубые глаза, и тебя раздражает, БЕСИТ, когда она смотрит на тебя ТАК. Она всегда смотрит на тебя ТАК. Не мигает. Когда она слушает тебя, всю ту милую околесицу, которую ты несёшь в её присутствии, её зрачки расширяются.
У Харлин Куинзель глаза небесного, отвратительно эталонного, правильного цвета, и она смотрит на тебя со странным, болезненным обожанием. Тебе противно не это. От неё веет чем-то... тошнотворно-сладким. В её движениях, в том, как она облизывает свои губы, в её волнении, в том, как она говорит, как она держится. Господи, да она просто хочет трахнуть тебя. Грёбаная нимфоманка. Её губы чуть припухли. Влажно блестят. Сейчас она облизнёт их в очередной раз. Пока что она внимательно слушает тебя.
Грёбаная, грёбаная... кукла.
Однако, тебе кажется, ты бы мог её использовать. ТЕМ более, что мысль о побеге кажется тебе сейчас отличной идеей.
Твои мысли прерывает хлопок оконной рамы. Звук разбитого стекла. Кукла не замечает, она замирает, её глаза широко распахнуты, а рот приоткрыт. Ты оборачиваешься на шум, затем - переводишь взгляд на противоположную окну стену. Красные капельки, ореол мелких брызг, красных капелек, бордовых капелек, капельки впитываются, капельки сохнут, капельки стекают на пол, капельки исчезают. Кровь капает и исчезает с клочка чёрного плаща, пришпиленного к стене ножом. В этом ноже ты узнаёшь свой.
Где-то за твоей спиной ты слышишь грохот, но ты не оборачиваешься, мелодичный звон осколков, ты не хочешь на это смотреть. Где-то за твоей спиной аспирантка Харлин Куинзель, куколка Харли, Харли Куин, остолбеневшая, застывшая, падает на пол и разбивается, как фарфоровая кукла. На тысячи осколков.

Второй ночью пробуждение не настолько болезненно. В этот раз жара сменяется холодом сквозняка. Джокер беседует сам с собой всю ночь - оставшуюся до утра пару часов, тихим шёпотом.
Он шепчет о том, как ненавидит себя, как мистер Джей ненавидит Джека Напье, но Джек Напье уже мёртв и Джокер вовсе не страдает раздвоением личности, а утром Харли, Харли-Грёбаная-Кукла приходит поговорить с ним, и Джокер сочиняет специально для неё ещё одну историю: достаточно убедительную, чтобы поверить, достаточно грустную, чтобы испытать жалость, достаточно фантастичную, чтобы немного сойти с ума.

Как улыбается Аркхем.
Тебя зовут Джек, и тебе недавно исполнилось семь лет. Твоя мать - сухопарая блондинка с волосами, похожими на клок сена, её ладони - широкие и грубые, на скуле лиловеет синяк, а запястья - тонкие, точёные, кукольные. Сейчас она старательно трёт тарелку полотенцем, вытирая, а ты сидишь за столом с грязной кружкой чая. Узор на кружке складывается в летучих мышек, и тебе хочется верить, что тебе ещё семь лет, и для тебя не существует особой головной боли, под названием, нет, под именем "Бэтмен".
Твой отец снова пьян, как и во все эти вечера. Ты не видишь, как он заходит на кухню, что стало с матерью - ты не видел, следующая картина перед твоими глазами - его лихорадочно блестящие глаза, блестящие опасным блеском, блеском нефтяной плёнки, блеском капель абсента, блеском лезвия ножа, нож.
Он хочет сделать тебе улыбку.
Ты видишь только глаза своего отца. У него нет лица, вместо лица - маска, чёрная маска, это кевлар. Чёрная остроухая маска. Ты видишь только его глаза и улыбку. Ты не уверен, что это его глаза и улыбка: с таким же успехом они могли бы принадлежать и Бэтмену - кому угодно. Кому угодно, ВКЛЮЧАЯ Бэтмена.
"А чего это ты такой серьёзный? Давай, мы заставим тебя улыбаться!"
И за секунду до пробуждения ты понимаешь, что это - одна из твоих историй, одна из тех историй, которые ты искуссно сплёл, одна из тех историй, что забывались сразу же, одна из тех историй, которые ты считал ОДНОРАЗОВЫМИ.

Все эти сны, считает Джокер, всё это - лишь Аркхем. Отголоски Аркхема. Эхо в его сознании, отголоски. Лишь то, как Аркхем пытается проникнуть в него, и клоуну отчаянно хочется НЕ СПАТЬ.
Только НЕ СПАТЬ. Джокер не будет спать, чтоб им пусто было. Не будет.
А все следующие ночи он молча смотрит немигающим взглядом куда-то в одну точку, одну абстрактную несуществующую точку, он ждёт конца ночи, возможно - утра, но для какой-то части Джокера концом ночи знаменуется визит Харли Куин: он говорит ей всё больше, и чем больше Детка, Девочка-Грёбаная-Кукла верит ему, тем дальше отступает то, наедине с чем он остаётся ночью.

Дикая Карта не спит никогда. Никогда, никогда, никогда...

---

let's put a smile on that face

[|maXKennedy|]

Всех с дурацким праздником, который отмечают сегодня некоторые люди.
Желаю, чтобы вам не приходилось связывать своих избранников, чтобы заставить их улыбнуться.

@темы: слэш, фанарт, бэтмэн/джокер

---

Bat bondage от Пондерозы

[November_Charlie]

Для преданных шипперов Б/Д

тыц

@темы: слэш, фанарт, бэтмэн/джокер

---

Когда Ницше Плакал.

[Sandra-hunta]

Продолжение. Предпоследняя глава.
Пейринг: Джокер/Крейн, Бэтмен/Джокер, Джокер/Барби Гордон.
Рейтинг: R.
Предупреждение: насилие, плохие шутки.

Она говорит:
- У меня для Вас кое-что есть.
Она утверждает:
- Вам понравится.
Она натуральная блондинка. Она в темно-бардовом коротком платье. У нее красивая грудь. Конечно, ему понравится.
Ее зовут Чейз. Доктор Чейз. Это их третий сеанс. Ее волосы такие легкие, при каждом движении, при каждом дуновении они шевелятся, и это похоже на воду. На облака. Человек бесконечно может смотреть на воду и облака.
На ее груди – как будто от соска к соску, хотя сосков он не видит, - белая полоса. Это блестит натянутый шелк.
Ее губы нарисованы на лице. Судя по мимике, судя по походке – она не такая женственная и утонченная, какой хочет казаться. Брюсу это нравится.
Он держит в руках куклу – черную с одной стороны, белую с другой. Кукла африканская, любая экзотика напоминает об его путешествиях, путешествия напоминают о Генри, и Брюс уже ясно видит горящий дом и объятый паникой остров.
Доктор Чейз. Судя по вырезкам на ее столе и в ее портфеле, она без ума от Бэтмена. Судя по этой кукле, по ее взгляду и ее платью, она без ума от Брюса Уэйна.
Она предлагает:
- Нам нужно вести дневник Ваших снов.
И когда он отказывается – он не настаивает. Это Брюсу нравится еще больше.
Они садятся на кушетку, легкие золотистые волосы окутываются Брюсу плечо, и Чейз предлагает ему выпить какао.
Это похоже на Альфреда. Не на маму, а именно на Альфреда. «Я знаю, что Ваши родители не воскреснут, а рана так быстро не заживет, мастер Брюс, - но, по крайней мере, это вкусно». Брюс соглашается. Чейз протягивает ему кружку, их пальцы сходятся. Ее руки – прохладные, и такие же легкие, как ее волосы.
Она спрашивает:
- Брюс. Есть нечто конкретное, о чем Вы беспокоитесь? О чем Вы хотели бы поговорить со мной?
Она сидит рядом, ее голая рука касается его рукава. Чейз. Вот теперь она похожа – и на маму, и на Рэйчел в лучшие ее дни, и на всех, кого Брюс мог бы любить. Из-за своей манеры разговора, она похожа даже на Джонатана.
Они говорит – у нее мягкий, убаюкивающий голос. Женщинам нельзя говорить, что у них убаюкивающий голос, но, с позиции Брюса, - это комплимент…
Она говорит:
- Все указывает на то, что эти сны вызваны недавней сильной травмой.
Она говорит: о чьей-то теории. О каком-то подходе. Об известных случаях. И о том, что у него красивые глаза. Он почти дремлет, и ему неловко, но так хорошо, как не было… кажется, не было никогда.
А когда он засыпает, она укладывает его на кушетку и снимает с него ботинки.

Этот журналист. Он сидит, привязанный к очень старому деревянному стулу. Его туловище примотано скотчем к спинке, бедра – к сиденью, а лодыжки – друг к другу. Джокер не связывал ему запястья. Не фиксировал его ноги. Джокер хочет проверить, будет ли Нокс сопротивляться. А еще забавно было бы посмотреть, как он будет скакать на стуле.
Джокер. Он сидит совсем рядом и смотрит на него: подперев кулаками щеки, сложив по-турецки ноги. Как ребенок перед телевизором. По-прежнему – перед телевизором.
- Это был очень-очень грустный и скучный сюжет. – Говорит Мистер Джей. Нокс не отвечает, но его рот открыт. Раньше, еще каких-нибудь пять минут назад, он кричал. Теперь уже не кричит.
Джокер сокрушается – помотав головой, как сердобольная старушка.
- Очень-очень грустный и скучный. Ох. Это было ужасно.
Джонатан проверяет свой аппарат. Контакты и показатели. Уровень давления. Длину трубки. Тот, кто не знает Джонатана Крейна, мог бы сказать: это все Пугало, худшая сторона его личности. Это она, и ничего больше: ничего общего с доктором Крейном, беспомощным и слабым. Джокер мог бы сказать другое. Джей. Он сказал бы, что Джонни это действительно нравится. Все это. Нокс, который устал орать, аппарат, который прекрасно работает, испытание, которое прекрасно пройдет, и крыша, которая прекрасно съедет.
Джонатан. Он надевает перчатки и маску. Он говорит:
- Помни, пожалуйста, что это первое испытание, и возможны негативные последствия.
Джокер кивает: медленно опускает тяжелую голову – и почти не поднимает.
- Поэтому постарайся наиграться с ним до того, как отдашь его мне. – Заключает доктор. Он отворачивается. Смотреть на Нокса ему не интересно – хотя Ноксу очень интересно посмотреть на него: раньше Джонни голоса не подавал, раньше Нокс не знал, кто стоит у него за спиной.
- Профессор Крейн!
Он ни то кричит, ни то плачет.
- Профессор Крейн! Я… я ни в чем не виноват! Я ни в чем не виноват! Вы сказали мне сами, Вы…
Этот журналист. Его голова крутится на тощей шее – просто неправдоподобно гибкой. Он откидывает голову и заглядывает себе за спину. Вертит головой влево. И вправо. Он цепляется взглядом за лицо Джокера, надеясь разглядеть там сомнение или любопытство – что-нибудь кроме нежности, грусти и ностальгии, которые для него бесполезны.
Он зовет:
- Доктор Крейн! Джонатан!
Переговорщиков, психологов и журналистов учат обращаться по-имени: считается, что это помогает наладить контакт. Считается, что таким путем можно установить личные взаимоотношения, показать, что видишь в клиенте человека, успокоить его, усовестить его, вызвать на откровенность. Если подсчитать всех подонков, называвших Джонатана Крейна по-имени, легко определить: этот прием с ним не работает – он его раздражает. Врачи-психиатры, санитары, социальные работники, учителя, профессора, партнеры, насильники. Если подсчитать всех мертвецов, которые называли доктора Крейна Джонатаном. Только его мертвецов. Легко сделать вывод: на совести автора теории – слишком много смертей.
Доктор Крейн. Он подходит к нему, смотрит на часы. Часы электронные, дешевые, такие носят дети – не страшно, если потеряются. Цифры – зеленые. Свободную руку доктор Крейн кладет Ноксу на шею и замеряет пульс. Спокойный, как айсберг, потопивший кораблик. Доктор Крейн, разумеется, - пульс-то просто бешеный.
Доктор Крейн. Покончив с измерениями. Он говорит:
- Я ничего Вам не обещал.
- Но Вы сказали, что знаете…
- Не знаю. Вам следовало научиться собирать материал. Теперь дышите глубже.
Джонатан. Это действительно стетоскоп, и доктор Крейн действительно собирается слушать сердечный ритм. Проверять, нет ли проблем с дыханием. А потом он возьмет кровь на анализ. И образец слюны.
Пока он делает это. Пока Джонни колдунствует и занудствует. Джокер жалуется:
- У нас было столько забавных моментов – и не слова о них! Банки, банки, банки…
Джокер поднимается на ноги. Он нависает над журналистом, держится за спинку стула. Его голос. Это уже совсем не похоже на шутку.
- Дело не в банках и не в деньгах. – Его волосы свисают с двух сторон, с двух сторон они щекочут кожу Нокса, и журналист вздрагивает. И начинает дрожать. И не может остановиться.
- Дело в веселье! – Джокер разгибается, и улыбается, и разводит руками, и доктор Крейн говорит строго:
- Джей. Ты мне мешаешь. – Джокер. Он передразнивает беззвучно кого-то, кто мог бы извиниться, и отходит в сторону. Он рассуждает и вспоминает.
- Ну взять хоть тот раз, когда я угнал грузовик с мороженым. Разве это не забавно? Клоуны умеют смешить, публика должна смеяться, а не ссать под себя – ты чувствуешь разницу?
Нокс поспешно кивает. Тремя пальцами, доктор Крейн поднимает его подбородок и обещает – тихо и мягко.
- Если ты еще раз так сделаешь, я вколю тебе серу. Это мучительно. Когда действие кончится, ты будешь сидеть в куче собственного дерьма, и уже не сможешь издать ни звука. Ты меня понял?
Нокс. Он дурак, и ему приходится платить за это, но он не настолько глуп, чтобы кивнуть снова.
На самом деле, доктор Крейн блефует, серы здесь нет. Доктор ни разу не прописывал ее пациентам, а укол получил всего один раз. Ему показалось тогда, что в Аду кончились места, и Господь подыскал для него уголок похуже.
Джокер. Он прохаживается по чердаку отеля, заложив руки за спину и глядя в потолок.
- Или когда я устроил фейерверк с парадом в День Города?
Когда приходит нужное воспоминание. Джек останавливается и поворачивается к Ноксу. Качается на пятках: по-прежнему заложив руки за спину.
- Или когда Джонни отравил своей пшикалкой спортивную команду…
- А ты носился по стадиону и орал в мегафон «I love you, baby!». – Заканчивает за него доктор. Судя по голосу: доктору за эту выходку до сих пор стыдно.
- У Харли был день рожденья – надо же радовать девочку.
- Ты не знаешь, когда у нее день рожденья.
- Да, правда: но ей все равно было приятно.
- А тебе вдвойне.
- А это первая из целей.
Даже сейчас. Особенно сейчас. Они препираются, как старая семейная пара. Старая семейная пара – в долгом, но счастливом браке.
Джокер. Он улыбается с закрытыми глазами. Он думает о чем-то хорошем – хотя уже через пару минут не вспомнит, о чем.
Он открывает глаза и сонно, часто моргает. И продолжает.
- А как насчет всех этих счастливых людей, которые вместо выстрела в брюхо получили флажок «Бах»?
Джонатан. Он возится со своими образцами и прибавляет:
- Вспомни тот раз, когда ты написал на фуре «Да здравствует бойня!».
Джокер. Он всплескивает руками и засовывает их в карманы.
- Джонни! Ты помнишь мои славные подвиги лучше меня! Расскажи мне о моих славных подвигах, сокровище.
- Слушай сказку, Джей. – Согласился доктор. – И смотри внимательно.
Джонатан отсоединил баллон от аппарата, зафиксировал шланг.
- Два года назад ты хотел взорвать центральный коллектор, чтобы забрызгать город его же дерьмом. Чуть раньше, ты поджег клуб «Republic», потому что… дай-ка вспомнить… ты «тоже хотел пожечь». Однажды, - Джонатан подтащил баллон ближе, проверил герметизацию, поднес кислородную маску к лицу Нокса, - ты уговорил меня распылить токсин в Музее Естествознания, и в полицию пришло больше двухсот человек, уверявших, что за ними гнался плотоядный динозавр.
Джонатан. Он огляделся, сосчитал до пяти. Нокс промычал:
- Джонатан… я ни в чем не виноват…
Доктор Крейн облизнулся и спросил Джея:
- Поехали?
- А он будет нас слышать? – Забеспокоился Джокер.
- За собственным ржанием? – И доктор начал подачу газа. Открыл клапан. Закрыл. Секунду-другую, Нокс не реагировал, и Джек подумывал дать Джонни по шее. Потом журналист стал… смеяться.
Он корчился, и хохотал, и действительно прыгал на стуле – из стороны в сторону. Он заливался резким, визгливым хихиканьем, почти как у самого Джокера, и по его щекам покатились слезы. Он едва успевал втягивать воздух. Он обмочился. Он был в панике – но он смеялся, смеялся сам по себе, и Джеку нравилось это.
- У тебя всего один баллон? – Спросил Джек, когда зрелище ему поднадоело.
- Один: на ближайшие пару недель.
- Дерьмово дело.
- Согласен.
- Отвяжем?
- Можно.
- Отвязывай.
Джокер. Человек, от которого незачем ждать помощи. Человек, от которого можно ждать всего остального. Если он подает тебе руку – это только затем, чтобы сверзился кто-то другой. Если он берет на себя твое бремя – где-то между беременем и беременем припрятана куча бабок.
Но Джонатан стянул маску и взял его за руку. Джонатан прижал его ладонь к губам и улыбнулся в его ладонь. А то, что сказал доктор Крейн…
- Спасибо большое. – Да. Именно эти два слова.

Это был самый легкий план в мире.
Отключить в городе все, что можно отключить. Испортить все, что можно испортить. Убить все, что можно убить. Джек долго тосковал по большой идее, и вот теперь все получалось превосходно. Четырехэтажный бисквитный торт, розы из крема, ленты из глазури. И фигурки новобрачных – на самом верху.
- Мы выключим свет, Пудинг? – Спросила Харли, и Джокер похлопал ее по головке. Хорошая девочка.
- Центральная электростанция? – Уточнил Джонатан, глядя на него поверх очков.
- Я давно под них подкапываюсь – почему бы нет. – Пожала плечами рыжая сука.
- Джонни, сейчас Она лучше тебя. – Припугнул доктора Джек.
- Триста пятьдесят автономных генераторов? – Снова сунулся Джонни. – Не считая больниц, не считая тюрьмы, не считая Аркхема.
- Джонни, тебе обязательно озвучивать каждый пункт? Нет? Тогда сядь и заткнись. – Даже Джонни, с его мелким здравым умишком и мелкой испуганной душонкой не мог испортить ему настроение в такую минуту.
- Вообще-то, я хотел ответить «да».
- Порадуйся, что не ответил. – Джонни. Он смотрел на Джека Этим Самым Взглядом. Взглядом «Потом будешь жалеть». Взглядом «А я вижу индейца на картинке». Взглядом «Можешь не слушать – но лучше бы тебе послушать меня». Джонни смотрел на него, как положено смотреть партнеру.
- Послушай. – Оттаял Джек. – У нас есть оружие – так?
- Не спорю.
- Надежный способ?
- Отчасти.
- Куча подростков, которых можно убить.
- Да, вполне достаточно.
- Так хер ли нам еще надо?
Джонатан. Спокойный, как в коме, и терпеливый, как мамочка. Он ответил:
- Время, Джей.
- А разве кто-нибудь вредный и злой проверит, укладываемся ли мы в срок, сокровище?
- У нас есть двое суток, и тебе это прекрасно известно.
- Можно оттянуть момент, - возразил Джек и сразу сник, - но… тогда ведь не получится сюрприза? Верно?
- Верно, Джей. Тогда сюрприза не будет.
- Значит, лучше бы нам успеть вовремя! – Просиял Джокер.
- Ты думаешь, это возможно? – Иви и Харли: они молчали. Они могли бы начать играть в «паутинку» или целоваться в засос. Им не о чем было спорить, исход дела их не волновал. Но они слушали. Потому что им обоим было интересно, чем кончится спор.
- Джонни. Это один из самых блескучих и славных моментов моей сраной жизни – ты не можешь мне его изгадить!
- Я и не пытаюсь. Я просто хочу, чтобы ты…
- Ты пытаешься контролировать мои действия?
- Я похож на дурака?
- Сию минуту – жутко похож.
- Джей, все, что я…
- Заткнись.
- Я хотел…
- Заткнись.
- Я…
- Заткнись! – Просто веселая игра. Они все, они все это знают. И Джонни это знает: потому что маленький паршивец улыбается. Потому, что Джокер знает: Джонни в голову пришла правильная мысль. Потому, что Джонни знает: Джей послушает его, рано или поздно.
- Закончил?
- Дааааа.
- Как насчет Харви? – Джек. Конечно, он понял, о чем идет речь. Понял, взвесил, оценил, придумал первые три фразы, которые скажет уродику. И все-таки он спрашивает:
- Какой его части?
- Той, что с мозгами, Джей.
- Тогда это не к нему. – Они смеются: втроем. Громко смеяться над человеком, чью девушку Джокер убил, чью жизнь разрушил и чью морду исковеркал, неправильно. И поэтому они смеются громко. Только Харли прячет улыбку и говорит:
- Эй, хватит! – Она говорит. – Эй, не будьте такими злобными! – И у них есть повод посмеяться всем вместе, потому что это действительно забавно. Потому, что Харли, добрая и милая, заботится даже о Денте – хотя в Готэме нет человека, наверняка нет, который бы не высмеивал этого мудака.

Джокер знает «миллион старых шуток». Он знает миллион шуток о Харви Денте. В числе прочего:
«- Почему комиссар Гордон не стал спасать Рэйчел?
- Он думал, что там Харви Дент»
Или:
«- Знаешь, оно не заживет, если будешь ковырять».
И тем не менее – Бог знает, почему – Харви без ума от него. То есть, настолько, насколько может быть без ума Харви.
Он не отстреливался, не обещал Джею страшную смерть и держал монетку в кармане. Джокер при встрече становился подчеркнуто заботливым и грустным клоуном, он притворялся, что мучается чувством вины, притворялся, что его заботит судьба Харви Двухликого. Все это было вполне в духе Джея – и в духе Харви, но одно обстоятельство Джонатана все-таки смущало.
- Не может же он быть совсем тупым. – В который раз урезонивал доктор партнера. Джокер улыбался: широко и сыто.
- Может, Джонни. Он все может.
Есть люди, которые всей душой возмутятся, если их начнут пытать. Остальных пытать можно смело.
Джек прочел эту умную книжку, когда ему было двенадцать. Он сидел в подвале, и раз в день отец спускался с подносом в руках. Месяц исключения. Месяц домашнего ареста. Это должно было быть пыткой, и это было похоже на пытку, но «Наш человек в Гаване» - очень смешная книга, и Джек хихикал в подвале. Отца это бесило.
Лишние мысли. В хорошие моменты – в преддверье хороших моментов – лишние мысли приходят все чаще. Еще одна лишняя мысль: Харви Дент и его обугленная рожа. Харви Дент и крест, на который он влез, - это при том, что на самом деле крест был просто указателем на разъезде. Никто не толкал Харви рылом в топливо: он сам опрокинулся, уронил бочку и залил пол, он сам запрыгнул в духовку – обвалявшись в яйцах и сухарях. Никто не просил его верить психопату, который перевернул весь Готэм. Который взорвал его подружку, и убил кучу людей, и хотел убить еще кучу людей. Но Харви поверил. Харви поверил ему, и послушал его, и пошел за ним – жеребенок за сахарком. Потому что Харви Дент тридцать лет с лишним ждал Джокера. Ждал кого-то, кто гарантированно и зримо сломает ему жизнь. Кого-то, кто даст ему оправдание. Кого-то, кто столкнет его в правильную колею.
Харви хотел, чтобы бедная девочка Рэйчел сдохла. Просто потому что не знал, что с ней делать дальше.
Харви хотел, чтобы жизнь остановилась. Потому что не мог дальше тащить ее на своем хребте.
И Харви радовался своему безумию – как ни один другой готэмский фрик. Харви не страдал: на самом деле, он кончал в штаны. На самом деле, он ушел в отпуск.
Джокер сидел перед ним – на стуле для посетителей. Кабинет Харви Двуликого, в голове Фемиды напротив здания суда, выглядел именно так, как должен выглядеть кабинет прокурора.
Для приличия, Джек поерзал. Втянул носом воздух. Здесь пахло только уличным холодом и книжной пылью, пахло оружием и мокрым железом, но после их первой встречи рядом с Харви Джек всегда чувствовал запах горелого мяса. Не хватало только картошки с кетчупом.
- Харви. Мне нужна твоя помощь. – Харви воротил нос. Харви всегда воротит нос, так он устроен. Чтобы кончать в штаны, ему нужно это чувство. Ему нужно быть белым королем.
- Какую помощь я могу оказать тебе? Клоун?
- Столько клоунских дел, столько клоунских дел, Харви. Прорва дел. А у меня не так много рук: всего пара сотен.
- Что ты несешь? – Джек хотел бы заглянуть ему в лицо. В одно – и в другое. «Как насчет этого, Харви? А как насчет этого?». Но так поступать было нельзя. Нет-нет, нет. Так поступать с Харви нельзя: иначе Харви взбрыкнет и закобенится, и останется только пристрелить придурка.
- Мне нужны твои ребятишки, Харви. Ну, знаешь. Твои проворные маленькие Линчи. Для пары дел. – На самом деле, у Харви Дента все-таки есть половина с мозгами. Никакого отношения к его раздвоенной рожи это не имеет. Просто большую часть времени половина с мозгами спит, а потом ее что-то подпихивает – и Харви оживает. С его смекалкой исполнителя. С его изобретательностью и рассудительностью. Даже лучшая часть Харви не умеет подниматься высоко, не умеет думать сверху и масштабно, но его куриные мозги хорошо годятся для операций - что тут скажешь?
- Ты хочешь начать командовать моими людьми? Ты совсем свихнулся, если решил, что я тебе это позволю. – Давайте-ка померяемся письками. Давайте подсчитаем, кто свихнулся сильнее.
- Нет, Харви. Я зову тебя в дело.
- Какие у нас с тобой могут быть дела?
Джек мог бы рассказать ему. Он мог бы объяснить Харви, что сам Харви – случайная производная его дел. Кусок дерьма, под канцерогенной коркой. Газон, по которому так и охота было пройти.
У Харви на столе стоит дорогой письменный прибор. Печать, которую он шлепает на приговоры. Харви – жертва неудачного эксперимента. Он должен был сдохнуть в неравном бою с Бэтменом или сесть – надолго. Харви выжил, и теперь он буксует. Харви Дент занимается тремя делами: вяло охотится за Мышью, казнит мелких уголовников и психов и регулярно грабит монетный двор. Харви – та книга, которую нужно подставить под ножку стола: для опоры. Он бесполезен, но если хорошо постараться, пользу все-таки можно извлечь.
Джек. Он делает вид, что машет крыльями. Молча и с каменным лицом. Он машет крыльями пять секунд, и десять, и двадцать.
- Я понял. – Резко одергивает его Двуликий. – Мышь. – Просто для порядка: Джек взмахивает крыльями еще пару раз. Это очень классное занятие, к слову: махать крыльями. Харви бесится и начинает сопеть. Харви ерзает на месте. Перед ним, заложив ногу на ногу, сидит клоун, клоун машет крыльями и изгаляется над ним.
И Харви вскакивает с места. Кулаками упирается в столешницу. Он кричит:
- Хватит! – Джек сжимается в комок. Маленький испуганный кролик. Бедный грустный клоун. Для большего эффекта, Джокер подтягивает колени повыше и закрывается руками. – Говори, что у тебя есть – или выметайся отсюда!
Клоун тяжело сглатывает и покорно кивает.
- Конечно, Харви. Не злись.
Он мог бы сказать: бойня века. Он мог бы сказать: десять тысяч открытых дверей. Он мог бы сказать: на холме стоит замок, замок только и ждет, когда им завладеет новый принц.
Но Джек говорит – почти шепотом:
- Аркхем, Харви. Мы нападем на Аркхем.
Медленно, с наигранной осторожностью, он опускает ноги на пол и наклоняется ближе.
- Ты можешь славно поубивать всех этих… преступников – которые там прячутся! И я знаю, как заманить туда Бэтси! Но… - Джокер делает тоскливое лицо. Такое тоскливое, как будто ему наступили на яйца. Он протягивает к Денту руки и просит: - мне одному не справиться. Мне нужны твои люди, Харви. Обещаю: ты не пожалеешь.
И потому, что Харви – дурак. Потому, что выбор за него давно сделан. Потому, что это все равно интереснее, чем в двадцать девятый раз грабить монетный двор. Он подбрасывает свою двушку, и Джек провожает монету взглядом. А когда она падает – черной стороной вверх – Джокер хлопает в ладоши, и Харви Дент пытается усмехнуться. Харви не подает ему руки, но говорит –
- Заметано.
Того нам и надо.

Джокер стоит на коленях, в гараже при отеле, ставит эту примочку. Радость человечества. Эта маленькая хитренькая штучка блокирует педали: то есть, остается только нажать на рычажок, и можно забыть о том, что нужно жать на газ. Встать во весь рост и пострелять по живым мишеням.
Джек уже видит это. Он возится с машинным маслом и прочей дрянью, и отвертка скользит в руках, а скальпель, который он стащил у Джонни, лучше было бы сразу обмотать скотчем, но… это будет чудесно. Джек мурлычет «Не могу без тебя улыбаться». Он уже представляет себе всю сцену – в красках. Обдолбавшиеся ребятишки, с автоматическими винтовками и гранатами, прямо возле мэрии. Несутся на полном ходу и славно хихикают. И Темный Рыцарь появляется – из неоткуда – чтобы навести порядок. Иди по хлебным крошкам, Бэтси, иди, моя радость, я жду тебя.
Джек. Он представляет, как будет открывать свой подарок. Три этапа, три уровня свадебного торта. Сперва – драка с риторикой. Потом – ультиматум. А потом, может быть, может быть, они станут одним целым. Может быть, Бэтси придется его поцеловать. Может быть, Бэтси укусит его – покусает хорошенько, чтобы рот наполнился кровью. Бэтси. Ему совсем не обязательно много двигаться. Если он останется на месте, если он перестанет дергаться, махать крыльями и удирать – очень славно. Пусть так и будет. А Джек сделает все остальное – сделает так, что это будет лучшим, что с ним случалось.
Даже эти мысли. Уже эти мысли. Лучшее, что с ним случалось.
Джек стоит на коленях, закатав рукава рубашки, и то и дело вытирает платком лицо. Упрямая хреновина – я еще упрямее!
Они могли бы заняться сексом. Могли бы – прямо на крыше. Они могли бы трахаться там, каждое движение – ступенька вверх. Последний порог разрушения. Последний шаг на пути к самоуничтожению. Для них обоих.
Один голос. Одно тело. Одна сила. Одно явление. Там, на крыше. Они бы ненавидели друг друга. И поглощали друг друга. Растворяли друг друга. Завершали друг друга.
Джек счастлив, когда думает об этом.
- Мистер Джей. – А ты здесь зачем? – Мистер Джей. Я могу Вам помочь?
Она садится на корточки рядом. И делает вид, что потеряла равновесие. И прижимается к нему – мягкая и теплая, вместо холодного и жесткого костюма из кевлара.
Она говорит – и ухмыляется.
- Джей. Я могу чем-нибудь помочь тебе?
Где-то за холмом стоит конвейер. С него, одна за другой, падают рыжие сучки. Одна за другой, одна за другой, одна за другой. Пока не захватят весь мир.
Она садится рядом. Перебирает инструменты. Говорит с ним про Нокса. Говорит с ним про интервью. Эти рыжие вздорные суки. В каждой – по половине настоящей бабы, но их очень много.
Их слишком много. Они слишком всюду. И поэтому, когда Джек заканчивает, когда вытирает руки о штаны и открывает дверь гаража. Он зовет Робби помочь ему. Он спрашивает Барби, славную девочку:
- Ты прокатишься со мной? – И она запрыгивает на заднее сиденье. В этом есть определенный смысл, потому что, кажется, она совсем не против. В этом есть определенный смысл: потому что у Джека стоит, а исполнения мечты на наступит еще двое суток. Никто, правда, не спросил малыша Робина – но пошел бы он к черту.
- Мне можно ее повезти?
- У тебя ведь есть права, верно? – Это все выглядит очень-очень мило, очень-очень солнечно. А потом Робби жмет на газ. И поворачивает. И Джек включает свою примочку.
Робби орет, и поэтому Джокер успокаивает его:
- Не пугайся – просто держи руль! Будем считать это испытательным заездом.
В это время. Раньше, чем он успел приступить к действию. Барби уже тянет к нему свои рученки.
Фиолетовый Кадиллак, на скорости семьдесят миль в час. После захода солнца, если вам интересно. Кабриолет, если вам интересно. Джек опрокидывает девчонку на сиденье и забирается сверху. Даже открыть нож в таком положении трудно, а уж правильно порезать – эквилибристика, но Джек справляется. Его маленькие друзья. С ними он всегда справляется.
Она упирается руками в дверцу, ударяется головой. Он задирает ее ноги. Заказывали – получите. Она хочет что-то сказать и давится, и Джек вгоняет в нее член раньше, чем она успевает понять: все это – реально.
Это даже забавно. То есть: это было бы забавно, даже если бы бедный Робби не вел машину и не мотал сейчас сопли на кулак. Ничего похожего с Джокером не было с тех пор… с тех пор, как он не был Джокером.
Она корчится под ним. Ей хочется кричать, но она пытается улыбаться, и получается у нее паршиво. То, что сейчас происходит с ней. Он бы так хотел оказаться на ее месте. Быть ею – в лучшем смысле этих слов. А если бы она не совалась под руку, он мог бы допредставлять до конца.
Когда-нибудь, он попросит Барби рассказать: как это было. Что она чувствовала. Если он спросит, Барби ответит, что ожидала чего-то другого. Что это совсем не было похоже на волшебную сказку. Что он отодрал ее, как фермер свинью. Она могла бы рассказать ему, что он рвал ее на части, и все, о чем она думала, все, что она пыталась сделать, - это соответствовать моменту. И она яростно гнала от себя эту мысль… «Папа предупреждал тебя»… но папа ведь – предупреждал.
Она пыталась сделать вид, что ей это нравится. Правда, пыталась. Она пыталась сделать так, чтобы ей это понравилось – на самом деле. Но ничего не вышло. Швейная машинка ее матери. Вот так игла пробивает ткань. И ничего большего, и ничего лучшего. А когда он закончил – это было как горячая вода по разбитым коленям. Не так больно, но… очень больно. И он поцеловал ее: жирно, лживо, в закрытые губы. Он перегнулся через водительское сиденье и щелкнул потайным рычагом. Только, когда Робин вылез из машины. Только когда Робби мог их видеть. Только тогда Джокер застегнул брюки.
На пустой дороге мясного пригорода. Барби вылезла из машины и молча пошла назад – пешком. Джек не окликнул ее: с нее хватит. Робби блевал и корчился у обочины, и Джек хотел подождать его. Побеседовать с ним. Посмеяться с ним. Честно говоря, Джек не ожидал этого. Он даже удивился. Когда мальчик выхватил пистолет.


Джонатан. Мир вокруг него пахнет реактивами. Табаком и дымом. Запах его макушки – самый прекрасный запах на земле. Джонатан с третьей попытки выдергивает сигарету из пачки. И Джек протягивает ему зажженную спичку, потому что доктор роняет зажигалку. Джонатан сейчас – просто предмет мебели. Любимый предмет мебели. Письменный стол – из детской, на котором у кого-то стоял первый компьютер, на котором у Джека не делалась домашняя работа. Джонатан. Почти его семья. Кошка, которой на хвост прицепили жестянку. Младший братишка.
Джонатан курит, и Джек забирает пачку из его рук.
- Лаки Страйк – самые забавные сигареты в мире. – Когда Джек забирает пачку, рука доктора дергается вниз. Его подбородок. Его плечи. Джек одергивает его.
- Джонни!
Он приказывает:
- Хватит бояться.
Он спрашивает:
- Знаешь, почему это самые забавные сигареты в мире? – Джонатан молчит и курит. Когда он закончит с этой, достанет вторую. И третью. И четвертую. И так будет, пока пачка не кончится. А все синдром Доброго Самаритянина. У Джонни не осталось ничего посильнее табака – все конфетки пошли в дело, все конфетки и пилюльки достались мелким. Нервный упертый Джонни. Доктор Крейн никак не может перестать быть доктором Крейном. В этом есть что-то… обворожительное.
Джек. Он поворачивает пачку: раз, и еще раз, а потом еще раз. Он вертит ее до тех пор, пока Джонни не приклеивается к ней взглядом.
- Первое слово, которое ассоциируется у США с Хирасимой? – Спрашивает Джокер, как будто рассказывает анекдот. Нет, постойте-ка. Он действительно рассказывает анекдот. И вот в этом нет ничего обворожительного.
- Гуманизм. – Отвечает Джонни. Он улыбается. Мелкий зябкий шнырь с опущенными плечами. Джек без ума от него: потому, что Джонни всегда будет таким, какой есть, потому, что он все на свете знает про Джонни. И Джонни – скучный. Но он… это почти счастливая семья.
- Гуманизм! – Джек улыбается, хлопает в ладоши и отклоняется назад. Клоунские выходки помогают сделать любое передвижение – и любое движение – менее мучительным. То, что занятно, уже наверняка – не жалко.
Джокер рассказывает:
- Выпуск первой партии – сорок пятый год. На упаковке – японский флаг. И прямо в центр: Отличный Удар. – Они улыбаются друг другу. Они улыбаются и молча соглашаются, что мир, в котором они живут, дерьмовее их самих. Что он заслуживает их – чокнутых социопатов, со взрывчаткой и отравляющим газом. Этот мир, он ни чем от них не отличается. Он смеется над шутками, которые могли бы придумать они сами. Джек мог бы. И теперь этот мир дождался его. И Джек пододвинет ему зеркало – чтобы мир смеялся вместе с ним.
Час-сорок спустя. Джонатан. Он закрывает глаза и повторяет про себя: «Я люблю Джокера. Я люблю Джокера. Больше всего в мире люблю Джокера».
Они стоят на Карсон-Бридж, мост закрыт на ремонт, рабочие ушли два с половиной часа назад.
Они молчат, все четверо. Джонатан вертит в пальцах сигарету. Он не хочет быть первым. По большому счету, он вообще не хочет здесь быть.
Харли ждет. Иви дремлет. Робин переминается с ноги на ногу. Никто из них не заговорит: Памела и Харли все отлично знают и обойдутся без лишних слов, а Робин просто не знает, о чем сейчас уместно говорить.
- А вы понимаете… - Самая обыкновенная сигарета. Слегка примятый кончик. Кровавый отпечаток на фильтре. – Вы понимаете, что это будет… необратимо?
Иви улыбается. Харли смотрит на него укоризненно.
- Не в первый раз.
Но он говорит не с ними – по большому счету, нет. Он говорит с мальчиком по-имени Дик Грейсон. Доктор Джонатан Крейн, он спрашивает:
- Ты понимаешь, что после этого уже никогда не вернешься в школу? Не сможешь жить обычной жизнью? Пользоваться своим именем? – Сейчас Робин ненавидит его: ему слишком страшно, и несправедливо пугать его еще больше, но Джонатан продолжает.
Он спрашивает:
- Ты понимаешь, что ты никогда не женишься? Не будешь воспитывать собственных детей? И твои мертвые родители на том свете не смогут гордиться тобой? – Иви и Харли. Они хихикают. Им кажется, это шутка, но Робин держит руки за спиной, и сцепляет их в замок, и это значит, что Джонатана он хочет ударить.
Доктор Джонатан Крейн. Он закуривает и спрашивает:
- Ты понимаешь, что, по всей вероятности, ты не переживешь следующую ночь? А дети, которыми ты будешь командовать, наверняка ее не переживут? Ты отдаешь себе отчет в том, что это не игра?
Дик Гресон. Он сплевывает, сквозь зубы:
- Достаточно, док.
Джонатан улыбается. Интернациональный жест: «Как тебе будет угодно».
Харли берет Робина за плечо. За локоть. Обнимает его. Она хочет сказать ему, что ему не нужно волноваться, что все будет хорошо – но ничего хорошего уже не будет.
Рядом с желтым светящимся ограждением лежат четыре трупа. Эти люди умерли – просто за тем, чтобы другие четверо могли пройти. Джонатан и Иви, они думают: эти четверо умерли, чтобы ситуация выглядела правильно, чтобы можно было спихнуть полицию на ложный след, чтобы копы решили: они хотят обрушить мост. Джонатан не знает, о чем думает Дик Грейсон. Может быть, о том, что мертвецы в форме – ничем не лучше его мертвых родителей. О том, что они заслуживают смерти не больше – но и не меньше. О том, что это вполне справедливо. Харли. Она не думает. Она никогда не подсчитывает свои очки – у нее нет списков, и нет плохих снов, и нет договора с собственной совестью. Все, что она делает для Мистера Джей, Харли делает с легкой душой.
- Он сильно опаздывает? – Спрашивает Иви.
- Пятнадцать минут.
- Свинья.
- Не то слово.
- Подонок.
- О том и речь.
Робин. Он испуганно озирается и спрашивает:
- О ком вы говорите?
И Иви пинает банку из-под Колы – газировка шипит и проливается, и попадает Памеле на носок сапога. Охранник не успел допить.
- Да мать-то твою!
- Не нервничай, рыжик. – Успокаивает ее Харли. Она подтаскивает труп поближе и шарит у него по карманам. Она говорит: - Вот. Возьми салфетку. Ничего страшного.
Робин переспрашивает:
- Кого мы ждем? – Его трясет. Если бы он был с этой планеты, если бы у него было чуть больше опыта – ему понадобился бы пистолет. Если бы он был внимательнее, он понял бы, что превратился в пушечное мясо. Если бы он просто слушал Джонатана. Его бы здесь уже не было.
Они молчат – они трое. Им в голову не пришло, что мальчик не в курсе, но теперь – не со зла, не специально, - они его как следуют помаринуют.
- Что здесь происходит? Что вы… - Иви и Джонатан переглядываются. С таким накалом, с такими нервами его просто нельзя брать на опирацию. Харли смотрит под ноги и ковыряет носком туфли разводную щель, главную слабую сторону моста. Робби медленно выдыхает. Вдыхает. И спрашивает: - Ладно. Хорошо. Что сейчас должно произойти? – Достойный выход, хороший мальчик. Они бы даже поговорили с ним, Харли хотела поговорить с ним, но грузовик как раз въехал на мост.
По желтому заграждению. По мертвым телам. И то и другое – просто обломки, просто куски.
Джокер – живая мощь. Разрешение во плоти. Джонатан Крейн. Маэстро ужаса. Памела Изли – худший кошмар любого мужчины. И все равно: по сравнению со здоровенной фурой, они все муравьи.
Джея здесь нет, иначе бы Джей остался на месте. Все остальные – все, кому дороги кости и дорога жизнь, отскакивают в сторону. Дверь в кабину открывается, и Пэм орет:
- Ты что – нашел права в пакете с лапшой?
Харли упала. Она поднимается и потирает задницу, и говорит:
- Осторожнее, Эдди!
Джонатан застыл на месте. Он вслушивается – в те звуки, которые издает мост. Скрип. Лязг. «Железные стоны». Только когда Джонатан понимает, что все в порядке и не придется вылезать из воды. Только тогда, он огрызается:
- Ты кусок идиота, Нигма. Съедь с моста – или ты хочешь, чтобы мы все повстречались с рыбками?
Эдди выпрыгивает из кабины, приземляется на четвереньки.
- Пошли вы на хрен все! – Его голос, высокий и придушенный. Эдди до сих пор очень страшно. – Я больше не полезу за руль этой штуки… больше никогда… - Иви пробегает мимо него.
- Я поведу.
- Ладно, инструкцию по применению прочтешь потом.
Нигма отпирает кузов, они лезут внутрь. Робин подсаживает Харли, и лезет последним, когда грузовик уже сдвигается с места. На всякий случай: Джонатан хватает его за рукав. Нет, у доктора Крейна нет родительских чувств по отношению к этому… недоноску. Нет, у Джонни нет обостренной ответственности. Но если Дик Грейсон доживет до конца недели – жизнь доктора Крейна будет приятнее.
Когда лампочка загорается в кузове. Когда они видят Это.
- С рождеством, мальчики. – Шепчет Харли.
Это лучшее, что можно было сказать.

---

The Sharpest Lives

[марронье]

Автор: Марронье ака Rapier
Название: The Sharpest Lives
Пейринг: Джокер/Двуликий
Рейтинг: PG-13
Жанр: пвп, сонгфик.
Саммари: ещё один взгляд на сцену в больнице.
От автора: за основу взята песня My Chemical Romance - "The Sharpest Lives". Cвоего рода эксперимент, относительно рискованный.

This alone, you're in time for the show
You're the one that I need
I'm the one that you loathe
You can watch me corrode like a beast in repose
'Cause I love all the poison...

Сейчас - ты как раз подоспел к шоу, потому, что я решил устроить для тебя один маленький, персональный перформанс. Тебе не нужно никуда спешить. Я не требую от тебя ни единого движения. Просто смотри, видишь, к тебе даже пришёл клоун, малыш Харви, к тебе даже пришёл клоун, чтобы развлечь тебя. Нет, клоун не собирается рисовать на твоём лице улыбку, нет. Нет, это, может быть, выглядит, как будто клоун смеётся, но...
Но... клоун просто не хочет молчать.
Но... клоун не любит молчать.
Но... клоун не просит говорить тебя.
Но... это всё нисколько не издевательство.
Слишком много "но". Я бы мог поставить после этих противоречий жирную точку.
Красную.
Красную жирную точку.
"BANG!"
Я не хочу, хотя сейчас эта красная жирная точка - искушение.
Ощущение твоего взгляда, оно почти физическое, реальное, оно почти болезненное - ты смотришь на меня сейчас с ненавистью, плохо скрываемой ненавистью, ещё хуже скрываемым отвращением, а мгновение спустя ты закрываешь глаза потому, что ты устал, а на мгновение ты жмуришься, и я знаю, ты думаешь - стоит тебе открыть глаза, и я исчезну, я - наваждение, я - сон.
Какая-то твоя половина, слишком рассудительная, какая-то твоя половина - более циничная, утверждает, что я вполне реален потому, что то, что ты видишь перед собой - слишком фантастично, чтобы быть вымыслом. Дурацкий каламбур.
Может быть, я смеюсь, но где-то там, внутри, в глубине, внутри, где-то там, в карточной колоде своего подсознания, я хочу уйти. Но я не уйду, пусть я и позволяю себе вольности. Пусть я и люблю позволять себе вольности, я не уйду.
Ты - тот, кто мне нужен, и я сделаю вид, что мне плевать на тот твой взгляд, и я сделаю вид, что мне плевать, как твои пальцы судорожно цепляются за одеяло, и я сделаю вид, что я не замечаю омерзения, сменяющегося отчаянием, затем усталостью, на здоровой половине твоего лица. Я не обращу внимания на то, как ты пытаешься прикрыться, спрятаться, исчезнуть. Что это значит для меня?
Мне плевать, что ты меня ненавидишь! Плевать, слышишь!? Видишь!?
Я наблюдаю лучи солнечного света, мягкого золотисто-бледного цвета, и они падают тебе на лицо, и, снова открыв глаза, ты щуришься, пытаясь приподняться. Слабо дёргаешься на подушках, почти что беспомощно, и я жду. Я жду, пока силы возвращаются к тебе, я жду.
Знаешь, чтобы поцеловать тебя, мне требуется всего лишь немного настойчивости. Два движения - наклониться и притянуть тебя к себе. Третье - проникая языком к тебе в рот.

Give me a shot to remember
And you can take all the pain away from me
Your kiss and I will surrender
The sharpest lives are the deadliest to lead
A light to burn all the empires
So bright the sun is ashamed to rise and be
In love with all of these vampires
So you can leave like the sane, abandon me.

Один поцелуй - и я сдамся, и после этого мне просто необходимо будет поставить Жирную Красную Точку, а потому эти три движения кажутся мне досадной оплошностью, которую я не в праве допустить. Я ещё намерен ещё поиграть.
Когда я рисую кончиками пальцев улыбочку на твоей щеке, я мог бы увидеть, как улыбаешься ты, я думаю, я всегда хотел увидеть, как мы улыбаемся. Но ты слишком серьёзный.
Когда ты спрашиваешь меня, "какого чёрта", когда ты изображаешь презрительного героя, гордого, несдающегося героя, Белого Рыцаря Готэма, мне на секунду становится смешно.
Это был по-настоящему яркий белый. Мне кажется, что те, чья жизнь ярка, излучают свет, сжигающий не только города, такие как Готэм, сжигающий империи.Именно по этому я намерент закерасить этот белый сиреневым, красным и зелёным.
Пока что ты лежишь здесь, передо мной, я вижу - в очередном приступе боли ты готов бы был вывернуть себе кожу наизнанку и сожрать себя самого, лишь бы это прекратилось.
Сейчас я намерен поговорть с тобой, и этот разговор будет последним штрихом, последним мазком краски на доспехах Готэмского Рыцаря. Вполне может быть, это поможет тебе, вполне - что нет,
А потом, когда я расскажу тебе всё, я знаю, что ты поверишь, и я уйду красиво, по-английски, не попрощавшись, и ты уйдёшь, если захочешь. Брось жребий. Подкинь монетку. Выбери.
Ярчайшие жизни сжигают империи. Ярчайшие жизни - созданы для того, чтобы уничтожать.
А моё шоу для тебя не закончится,никогда, потому, что ты тоже сошёл с ума.
Ярчайшими жизнями живут безумные, не так ли?

@темы: джокер/двуликий

---

Эмм... замечание.

[tsepesh]

Самой подходящей для Джокера песней была бы "Хава нагила".

@музыка: "Хава нагила"

---

Когда Ницше Плакал.

[Sandra-hunta]

Продолжение.
Название: Когда Ницше плакал.
Рейтинг: NC-17.
Пейринг: Джокер/Крейн, Крейн/Иви, Харли/Иви, Уэйн/Крейн, Барбара/Пингвин, Барбара/Джокер.
Предупреждение: включает гет и, надо думать, чен-слэш.

Бедный Нигма. Вопросы, вопросы, вопросы. Мы ими набиты. Мы нашпигованы ими. Как дальше жить и что нам дальше делать? Куда идти и за что бороться? Кого беречь и на что надеяться? Их – неминуемо – становится слишком много, и они слипаются, ломаются… они исчезают. Со временем, остается только один вопрос. «А почему бы нет?».

Джокер. Он зовет себя Агентом Хаоса. Политики зовут его анархистом, полиция – террористом. Журналисты – сенсацией. На самом деле, Джокер – это не хаос. Это животное. Каждая мерзкая человеческая страсть, каждая потребность, любое желание – все из низшей категории, из подсознания, из закрытого сундука. Оно живет в нем – плавает в нем, питается от него, свободно и неподконтрольно. Оно жиреет и просит еще. Достаточно посмотреть, как он ест руками. Как отползает на четвереньках. Как облизывается. Как совокупляется. Животное. Дикая безмозглая тварь. Позывы и инстинкты – в немедленном и постоянном удовлетворении.
Брюс прокручивает запись. Останавливает на середине. Возвращается к началу. Проглатывает снова.
Животное. Ненасытное, грязное, хищное. Как он дерется. Как он двигается. И да – как он трахается.
Два года назад. На полу в Колин-Драйв, в детском приюте. Они заперли заложников в спорт-зале, и Джокер полез в кабинет директора, в архив – поискать страшные сказки. Поискать истории о бедных ребятишках, которых запирали в подвал или жгли сигаретами. Кинуть бумажки в лицо обществу. Почувствовать себя еще сильнее.
На офисном синем ковре. Между столом и шкафом. Он просто опрокинул его на пол и порвал на нем рубашку, он облизывал его лицо, и влез сверху, и драл его двадцать минут – без звука, без перерыва. Отмотать. Повторить. И Джонатан не сопротивлялся. Не дергался. Они трахались двадцать минут, и Брюс видел, как тело Джонатана – молочно-белое на черно-белой пленке – двигается, извивается, подается навстречу. Он видел, как Крейн вздергивает голову и ловит ртом воздух. Видел занавешенное сальными патлами лицо клоуна – и видел улыбку Крейна. Джонатан. С ним он никогда не улыбался. Это выражение – «Сдох бы ты» - оно куда-то делось, оно растворилось, и это было нечестно, обидно, это было несправедливо и гнусно, подло, это было… бессмысленно. Это было очень по-джокерски. Без обещаний и планов, без заявленных правил. Так, как подскажет инстинкт. Так, как припрет, так, как придется, так, как покажется интереснее.
Джокер. Когда они закончили – он взглянул в камеру. Послал – прямо в объектив – воздушный поцелуй. У Крейна вздрагивали плечи, он уронил на грудь голову. И Брюс надеялся, что он плачет. Что ему больно. Что он чувствует себя униженным или измученным. Что он чувствует себя так, как ему себя положено чувствовать, как он чувствует себя обычно – или притворяется, может быть, он притворяется, но здесь…
Стоп. Отмотать обратно. Повторить в ускоренном режиме.
Отмотать. Посмотреть. Отмотать. Посмотреть. Остановить. Проанализировать. И не проверять. Не досматривать до того момента, когда он поднимет голову, когда он поднимется на ноги. Когда станет ясно, что с ним все в порядке – или что он окончательно провалился в яму.
Остановить. Отмотать. Запустить по новой.

Она стоит у стола – с оцинкованной поверхностью, в мелких темных царапинах, в мириадах царапин. Она держится за столешницу, ее руки, ее запястья соприкасаются за спиной. Колени сдвинуты. Взгляд опущен на сдвинутые колени. Она скромна и покорна – как девочка-школьница, у стенки, на первых танцах. Она ждет, когда ее пригласит старшеклассник, когда кто-нибудь возьмет ее за руку, и выведет в зал, и облапает под саунд-трек к «Титанику».
- Почему именно я? – Спрашивает Джонатан и нервно облизывает губы кончиком языка. Он чувствует себя не лучше. Если ей будет приятнее: ему это тоже в новинку. Если ей будет спокойнее: ему тоже не удавалось попробовать толком.
Она говорит:
- Ты мне нравишься. – Она улыбается, и ее улыбка – слабые потуги на нахальную развязную ухмылку, которую она за собой закрепила, которая стала ее визитной карточкой.
Танцевать в пип-шоу гораздо проще, чем танцевать на столе или у шеста. Этим секретом с ним поделилась одна девица из Моррисет. У нее была силиконовая грудь и натуральные светлые волосы, у этой девицы. Она сидела рядом с ним за стойкой, в баре не осталось посетителей, и потянуло холодом: Бэйби стала проветривать. Эта девушка, из глубокой провинциальной задницы, где верят в силу силиконовой груди и заплетают косы на ночь. Она пила текилу и рассказывала.
Танцевать в пип-шоу гораздо проще, чем у шеста. Потому что тебя отделяет от клиента стеклянная перегородка: надежно, наверняка. Потому, что зачастую ты не видишь клиента. Это все равно, что танцевать перед зеркалом: каждая девочка-подросток хоть раз делала это, вертелась перед зеркалом, раздетая или почти раздетая, готовая к тому, чтобы Лео Декаприо выдрал ее, на все сто.
Быть Ядовитым Плющом – все равно, что танцевать в пип-шоу. Провоцировать новичков, играть с идиотами, пародировать типичные порно-фантазии – это легко, когда тебя нельзя трогать, когда твой поцелуй убивает, а ты знаешь двадцать видов ударов в пах. Когда реальность становится ближе, когда ты сама становишься ближе, когда ты просишь, чтобы к тебе протянули руку – чтобы к тебе прикоснулись, чтобы зеркало перестало быть зеркалом. Тогда совсем не просто играть. Пропадает кураж. Уходит настрой. Исчезают, один за другим, все искусственные слои.
Ты – это только ты. И тебе придется отвечать за это.
- А еще почему? – Джонатан берется за дужку очков, но не решается их снять. Что он будет делать, когда живот сведет еще сильнее, а ладони еще больше вспотеют, и он не сможет унять сердцебиение? Наденет очки обратно?
- На этом все. – В своем костюме. С этими противоестественно рыжими лохмами, с черными губами. Она выглядит, как девочка в маминой косметике. Она выглядит беспомощной и несчастной.
- Как насчет токсинов? – Он пытается улыбнуться в ответ: у него не получается совсем. Он не знает, зачем продолжает этот разговор. Что он хочет услышать? Что он особенный? Что он исключительный? Что она всегда мечтала только о нем?
Нет, на самом деле, он хочет, чтобы она взбесилась, плюнула и отменила эксперимент. И еще он хочет быть уверенным: что это не подвох и не злой розыгрыш, что она не захохочет ему в лицо и не оттолкнет от себя. Это слишком странно, чтобы быть правдой – и лучше бы этому быть правдой, потому что иначе… ему будет очень скверно.
- Иногда полезно быть «токсичной личностью»: открываются удивительные перспективы. – Он не издевается над ней. На самом деле, нет. Он не хочет задеть ее. Не хочет сказать: «Ты здесь со мной – потому что любой другой сдохнет. Потому что нужно иметь правильную прививку и яд в крови, чтобы тебя трахать. Потому, что ты оружие массового уничтожения, ты ящик Пандоры, ты смерть воплоти – и тебе не приходится выбирать, так что не претворяйся, будто делаешь мне одолжение». Нет, он не станет так поступать с ней, не скажет этого. Он не настолько жесток. Просто немного испуган и растерян.
И она качает головой.
- Дело не в твоей крови.
На секунду, она снова встает на твердую почву. Попадает в свою стезю. Доктор Памела Изли и ее эксперимент. Доктор Памела Изли и ее подопытные, ее модели. Она объясняет:
- Джокер. Крок. Фриз. Они в той же мере невосприимчивы к яду, и я более чем уверена, что смогла бы изготовить подходящий антидот, имея… - Вот теперь он улыбается. Она нервно, совсем тихо, хихикает. Доктор Памела Изли. Доктор Джонатан Крейн.
Он спрашивает примирительно:
- Есть какая-то… особенная причина? – Он с трудом сглатывает и для верности закрывает глаза. Ему очень страшно.
- Ты не свинья. – Она говорит это достаточно быстро. Достаточно: чтобы он успел перебрать только первый десяток неприятных ответов. – И не станешь молоть языком. – Он смотрит на нее, смотрит в ее бледное неправильное лицо, на ее заголенное тело. Ее белые круглые плечи и приподнятая театральным корсетом грудь. Миллионы американских тинэйджеров в первый раз онанируют на Чудо-Девочку, на Принцессу Кедал, на Адору. На женщин в таких вот корсетах, на секс-див, созданных одинокими и неудовлетворенными мечтателями-художниками.
Памела. Иви. Она говорит:
- Я почти уверена, что мне не захочется тебя убить, когда мы закончим.
Она говорит – то, что он хочет услышать больше всего на свете.
- По этому показателю… ты единственный.
Он предупреждает:
- Я не вполне уверен, что в должной мере смогу справиться с задачей…
Он оправдывается:
- Я… не могу вспомнить, когда это было со мной в последний раз и закончилось без кровопролития.
Она отвечает – почти с радостью, почти горько, с узнаванием:
- Я тоже.
Джонатан. Он объясняет:
- Ее бойфренд, - он произносит это слово со всей издевкой, со всей язвительностью, на какую способен, - он схватил меня и шваркнул об стену. Я… я кончил после первого же удара. Просто от неожиданности. – Он смотрит себе под ноги. Считает ростки в бетонном полу. Он выдыхает: - Она смеялась.
- Я сломала ему шею. – Отвечает Памела, не вдаваясь в подробности.
Она говорит – для проформы:
- Говнюки.
- Не то слово. – В кармане у Джонатана четвертак. Монета совсем мокрая, скользит между пальцами. Он переспрашивает:
- Так ты хочешь…
Если бы там был не четвертак, а спрей. Джонатан не мог бы поручиться, что не воспользовался бы им. Не выпустил бы газ ей в лицо. Просто чтобы почувствовать себя увереннее. Просто чтобы прервать этот… момент. Разрешить ситуацию – так, как он совершенно точно умеет.
Она подпрыгивает и садится на стол. Колени расходятся, и Джонатан заставляет себя поднять от них взгляд. Она просит его подойти ближе. Еще ближе. Она кивает: медленно и поощрительно, как будто он ребенок в ходунке или оправляется от тяжелой травмы. А потом она протягивает руки и берет его за запястья. Кладет его ладони себе на грудь – и он убирает руки с ее груди, обнимает ее за шею, под теплым каскадом рассыпчатых рыжих волос. Этот звук, из ее горла. Джонатан почти уверен в том, что она благодарна.
Он касается носом ее щеки. Непослушными пальцами расстегивает брюки. Пэм ерзает и возится со своей одеждой, и это нелепо, но полезно: он не знает, как ее раздевать.
Она спрашивает:
- Тебе… нужна помощь?
Он мотает головой – слишком резко, слишком поспешно – и задевает носом ее скулу. Неловко. Как же неловко. Совсем неловко.
- Ты… готова?
Сосчитаем до трех? Или от десяти к нулю? По каким критериям мы оцениваем процесс, доктор Изли? И в чем суть эксперимента? Кроме того, что Вам не нравится быть пойманной? Кроме того, что Вы хотите точно установить свою сексуальную ориентацию? Кроме того, что Вам хочется убедиться: Вы можете прожить без Харли Куин? Это немного жестоко, доктор. Совсем немного – бесчеловечно. Вам не кажется?
Джонатан. У него вот-вот подкосятся колени, и это будет самый отвратительный момент в его жизни. Она пытается обнять его ногами, у нее холодные пятки. Он боится причинить ей боль, и… странно. Она… настолько скользкая. Настолько мокрая. Как монета в кармане.
Он держится за ее плечо. За ее шею. Она держится за его корпус и старается не съезжать по столешнице. И он двигается: раз, еще раз, и еще раз, и еще раз. Методично. Не слишком быстро. Не… воодушевленно. Он слышал бы все посторонние звуки – если бы так сильно не шумела кровь в ушах, если бы он не забывал дышать. И Джонатан убеждает себя в том, что Пэм чувствует то же самое. Слышит то же самое. Что она не вслушивается в кошачье мяуканье и пожарные серены в другом конце квартала, пока он тычется в нее, как дурак. Он чувствует, как краснеют щеки. Его одежда, ее одежда… в остальном. Кроме самого главного. Их тела почти не соприкасаются.
Изоляция. Отторжение. Ирреальность. То, на что он готов пойти, чтобы бороться с ними. Чтобы почувствовать себя настоящим. Чтобы вписаться в нормальный мир. По крайней мере, один раз – последний раз – попытаться применить к себе общие правила. Перестать быть вне игры. Вне боли и страданий, которые чувствуют настоящие люди – те, кого он звал обывателями. И, может быть, когда он войдет в их ряды, он сможет измениться. Понять, что сделал не так – и почему все пошло не так. И перестанет чувствовать собственную боль. Ненастоящую. Напускную. Результат болезни. Результат отстранения. Продукт социопатии.
Он думал об этом. Думал об этом – до. Снова и снова начинал думать – после.
Делая это. Переживая половой акт с Памелой Изли. Он не думал.
Он почти отключился. Он был в отчаянье. От того, как это… ощущалось. Как это звучало. Как это, судя по всему, выглядело. И тем не менее: он упрямо, упорно продолжал двигаться. Не через силу, нет. Не против воли. Он надеялся: ему показалось, что он всхлипывал. А когда он закончил – это был даже не оргазм, потому что он совсем не почувствовал удовольствия. Логическое завершение процесса.
Завершение эксперимента…
Конец.
Он отодвинулся от нее. Кажется, извинился: невнятно, в полголоса. Отошел в сторону. Держался за стол. И упал в обморок.

Его кожа – этого холодного розоватого оттенка. Легкий румянец, едва заметный блеск в глазах. Свежий, как первый снег, невероятный – только что из упаковки. Он сказал ей, чуть вздернув брови, чуть приподняв уголки рта:
- Будьте добры: передайте доктору Чейз, что с ней хочет встретиться… ее друг из колледжа.
Лайла Томпсон была регистратором. Вообще-то, подобные игры не входили в ее обязанности. Вообще-то, совсем. Но Лайле нравились наглые мужчины. Самодовольные мужчины. Красивые наглые самодовольные мужчины: той комплекции, в которой они не представляли реальной угрозы. Проще говоря: не сильно выше, не сильно шире, не сильно сильнее. И этот посетитель. Он, конечно, ей тоже понравился.
- Как Вас представить? – Уточнила Лайла и сдвинула ноги под столом.
- Она в курсе. – Заверил ее посетитель. От чего его могла лечить Чейз? От синдрома панического сна, так они это называют? От кошмаров? От эротических снов? От бессонницы? Сны – у Чейз был такой профиль. Она укладывала дорогостоящих мужчин на кушетку и читала им сказки на ночь. Пела колыбельные. Прижимала к груди и давала поплакать. Папа Лайлы назвал бы это шарлатанством. Сама Лайла думала – раз платят, так и поделом им.
Лайла Томпсон не читала газеты. Не смотрела новости. Разумеется, она не запоминала все эти жуткие черно-белые лица со щитов розыска. Правда, она подумывала над тем, чтобы купить фиолетовое пальто – это стало так модно в последнее время: носить фиолетовое пальто, - но нет, не больше. Если бы она знала чуть больше о мире, в котором жила, она бы узнала человека перед ней. Доктора Джонатана Крейна, известного также как Пугало. А два дня назад, она узнала бы Брюса Уэйна. Но Лайле не было дела до Брюса Уэйна, у нее совсем замозолилась память на лица, а кроме Стайна и каталогов «Эйван» она ничего не читала: даже таблоидов.
Лайла сняла трубку и повторила – дословно, чтобы в случае чего свалить ответственность на посетителя. И когда Чейз что-то пискнула и бросила трубку, Лайла подумала, что ее вкус на мужчин достаточно широко распространен.

Ее друг из колледжа. Да-да, она в курсе. Она непременно догадается. В колледже, у нее не было других друзей.
«И у Вас тоже, профессор Крейн. У Вас тоже их не было», - сказал себе Джонатан. Армия из двух солдат. Два упертых еретика, два фаната психологии в рамках Стивена Кинга. Они называли себя Охотниками за Привидениями: очень скоро, весь университет стал так их звать.
«Умерьте ваш юношеский максимализм!»
«Чего вы, собственно, добиваетесь?»
«Я понимаю – ваш возраст, ваш… круг… но это?»
«Вы собираетесь серьезно это обсуждать?»
«Как всегда, верны себе, мисс Чейз».
«Как всегда, верны себе, мистер Крейн».
Они старались бывать на одних и тех же семинарах. Поддерживать друг друга наплаву. Одалживали друг другу деньги.
Чейз пошла с ним на «воссоединение семьи». Матушка так и не пришла. Они отправились в кофейню – в квартале от Моррисет – и на последнем автобусе убрались в общежитие.
Джонатан ходил с ней на каток. У Чейз была теория, что девушка в сопровождении парня – любого – гораздо привлекательнее одиночки, и, следовательно, у нее гораздо больше шансов подцепить настоящего кавалера. Джонатан терпел.
А поскольку Чейз была гораздо коммуникативнее, а Джонатан гораздо лучше умел варить ЛСД… они были весьма полезны друг другу.
Конечно, она обняла его. Это было первое, что она сделала. Открыла дверь кабинета, выпорхнула ему навстречу и стиснула его в объятиях. Дай выход эмоциям. Не держи чувства в себе.
- Джонатан! – Ей хватило мозгов сказать это шепотом.
Он зашел внутрь и она взяла его лицо в свои ладони.
- Я так рада видеть тебя. – И сокрушенно покачала головой: совсем, как ее бабушка. Старуха, к слову, пекла не плохое печенье.
- Мой шарф! – Она улыбнулась и пропустила конец шарфа между пальцами. Темно-коричневый, грубой вязки. Надеть его было удачной идей, а вот почему доктор Крейн эту дрянь берег… это достойный предмет для анализа, в более подходящее время.
- Джонатан… - Какая импульсивная девушка.
Он спросил – почти извиняясь.
- Ты не против, если я сяду?
- Конечно-конечно! – Чейз засуетилась. Ее боксерская груша. Ее ловец снов. На самом деле, ей не нужно было быть психиатром. Ей нужно было стать ведьмой, где-то в восемнадцатом столетье. Или просто спать с пациентами категории-А. Джонатан с удовольствием предоставил бы ей такую возможность.
- Закурю?
- Действуй.
- Будешь?
- Бросила. Три года назад.
Ее обтягивающие майки и черная кожа на кушетке. Открытый призыв. Без порнографии: чистый исследовательский интерес, разумеется. Любопытство касательно тайн мироздания.
- Я думаю… бессмысленно было бы спрашивать, как твоя семья или…
- Да.
И Фрейд на полке. Это так мило. Так невинно. Так наивно. Каждый пациент должен почувствовать себя сопричастным психиатрии.
- Чейз. – Он держит сигарету в зубах. Кладет на колени руки. А Чейз не знает, куда руки девать: может быть, ей во сне приснилось, что она встретится с ним, или она считает, что это счастливая встреча, или она слишком взволнована, чтобы думать головой.
Джонатан выдыхает в сторону дым. Собирается с духом. И видит ее шкатулку, видит куклу в шкатулке. Он улыбается:
- Она все еще у тебя?
Чейз берет ее в руки, возвращает улыбку, расслабляет плечи. Еще одна женщина, которая при желании может забить Джонатана до смерти.
Кукла, что-то из мифологии восточной Африки. Чейз не привезла ее из экспедиции, не получила в подарок: все эти истории – одно сплошное вранье. Чейз сделала куклу сама. В надежде, что кукла сделает ее счастливой.
- Да, я храню ее. – И она садится рядом: но не слишком близко. Чтобы повернуться, чтобы видеть его лицо.
- Забавно. – Джонни, вы не виделись десять лет. Джонни, скажи ей что-нибудь.
И Джонатан говорит:
- По правде говоря… мне тебя… не доставало. – Он надевает очки. Она сдергивает их с его носа.
- Эти штучки работают с кем угодно – только не со мной! – Она довольна, это главное. Она замолкает и произносит, гораздо тише, гораздо почтительнее и серьезнее.
- Я рада, что ты жив.
И Джонатан сознается.
- Чейз. У меня есть к тебе одна просьба.

Джонатан. Он моет голову в раковине. Нагнувшись, задрав рукава рубашки, сбросив пиджак. Когда кто-то прижимается к его бедрам сзади – Джонатана тошнит. Он терпеть не может, когда так поступают с ним. Когда чужие ладони ложатся на его собственные. Джонатан вздрагивает. Он боится открыть глаза, чтобы в них не попало мыло. Его плотно прижимают к умывальнику. Ему не слишком хочется сопротивляться.
Кто бы это ни был. Что бы это ни было. Джонни, тебе уже не пятнадцать лет. Джонни, это не случилось, а случается прямо сейчас, так что…
Джей приворачивает воду. Он говорит:
- Шевелись, и вылезай на веранду.
Говорит:
- Мне тебя нужно.
И он уходит, но Джонатан по-прежнему чувствует это.
Давайте сделаем вид, что ничего не происходит. Закроем глаза и претворимся, что все это – только сон. Маленькие кошмарики. Рука в его намыленных волосах. И мыльная пена. И руки, стаскивающие с него штаны. Очень медленно, в ритме Стабильного Завтра. Джонни держится за края раковины и старается не двигаться. И – когда этот кто-то входит в него. Он пытается вырваться, он хочет что-то сказать – запротестовать, но сильная рука давит на его шею, и нагибает под струю воды, и поворачивает, и Джонни не может открыть рот, чтобы не захлебнуться.
Маленькие кошмарики. Кошмарный сон. Неправда. Не реально. Он ничего не видел – и может быть, может быть, он тогда ничего не чувствовал. «Это все твои фантазии. Затверди себе это наизусть – потому что я больше не желаю слышать о побегах из курятника!». Этот кто-то – ты же знаешь, о ком идет речь, Джонни, верно? – двигается внутри него. В ритме Надежного Завтра. И все, чего Джонатан хочет – это поскорее сдохнуть.
А когда они заканчивают – Джонни все еще держится на ногах. Вода бьет его по затылку. Он старается дышать носом. Он чувствует, как его вытирают. Застегивают. И слышит голос:
- Никак не могу найти свою зубную щетку.
Джонни. Тебе уже не пятнадцать лет. Прекрати себя жалеть, и давай покончим с фантомной болью.
Джонатан Крейн. Почти пятнадцать лет спустя. Он дрожит всем телом, и его рвет в раковину.
Джонатан Крейн. Пятнадцать минут спустя. Он стоит на балконе, рядом с Джокером, и смотрит на далекие городские огни. На маяк – Башню Уэйна. И Джей обнимает его. Обнимает сзади, сцепляет руки у него на талии, но ощущается это совсем по-другому. Джей утыкается носом – под мочку уха. Грим портится и течет: волосы совсем мокрые, тяжелые капли катятся по лицу Мистера Джей.
Джокер. Он поясняет:
- Ты же понимаешь, сокровище… что я хочу обнимать не тебя? – Конечно, он понимает. Он кивает. – Не дергайся. – Конечно, Джей, разумеется. Все, как ты скажешь, все, как ты хочешь.
Джокер. Он размышляет:
- Как ты думаешь, Джонни. Если я пообещаю отдать ему тебя. Он согласится на одно свиданьице? – И, совершенно точно, это шутка. Занятная шутка. Смешная шутка. Джонатан улыбается. Он отвечает:
- Не думаю. – Он говорит. – Я единичный случай.
Джей отстраняется. Заглядывает ему в лицо.
- Ты что, ты… намекаешь… что ты исключительнее меня? – Бедный расстроенный клоун. Джонни кивает снова.
- Маленький паршивец. – Констатирует Джокер. – Нет бы подбросить стоящую мысль…
И Джонатан. Он сообщает:
- Кажется, есть одна.

Стены, покрытые мелкой желтоватой плиткой. Холодильная камера – такая огромная, что в ней можно складировать трупы полгода, и не придется думать, куда их девать. Столько кастрюль и всякой другой утвари, сколько Харли не видела никогда – даже в ночных кошмарах о готовке. Разумеется, Харли не знает, что с этим всем делать – а оно так и просит, чтобы его использовали, так и тянется под руку.
И утром, Харли надевает наушники. Она переворачивает кастрюли, ставит их в ряд. Подвешивает поближе ковшики и сковородки. Стаскивает на пол огромный медный чан. Харли. Она окидывает кухонное добро взглядом опытного полководца, оценивает противника. Дает ему понять: бой пойдет на равных. Она подсовывает ложки под ремень, с двух сторон, и кладет на них ладони – она щурится и разводит в стороны локти, как Джон Вэй перед жаркой перестрелкой.
«Paint in black».
Гитарный проигрыш. Харли набирает воздуха в грудь. Постукивает черенком по черенку.
Раз-два-три… пошли!
По здоровенной медной кастрюле. По кастрюле поменьше. Сразу по двум. Харли запрыгивает на чан и отбивает босой ногой ритм. Теперь по сковородке: длинной быстрой очередью. Три этих хреновины – как они там называются. Вот вам.
Харли, она барабанит по посудной батарее, и прямо по огромной плите, она стучит по двум блинным сковородам – совсем высоко. Ее лицо вспотело, майка липнет к телу. Должно быть, она стуком перебудила весь дом. Должно быть, весь дом уже ненавидит Стоунс. Харли: она жалеет только об одном. Что отель старый и здесь нет китайских палочек.
В пустой кухне. Чуть позже шести часов утра. Харли Куин показывает самое классное в мире барабанное соло на плошках. Она стучится в закрытую дверь. Выбивает набат. Вместо «тарелок» - здоровые крышки, вместо публики – кухонные стены.
А потом Харли поскальзывается на чане. Она роняет ложки и падает на задницу. Теряет наушники и сидит в тишине – в пустой кухне. И кухня смеется над ней: потому что это паскудное место всегда смеется над ней.
Харли. Она вскакивает на ноги и пинает чан – и прыгает на одной ноге, держась за ушибленную ступню. Она поднимает с пола наушники, проверяет, не треснул ли I-pod. Харли мрачно озирается по сторонам. Она требует реванша.
«Die another day».
Харли. Чудесная, забавная, милая Харли – с которой никто не хотел себя сравнивать, которой никто не хотел бы стать.
Если бы Джонни увидел ее сейчас – он забрал бы назад свои слова, он признал бы, что она умеет танцевать, умеет отлично.
Если бы ее увидел Мистер Джей – он записал бы это на камеру, чтобы никогда не забыть. Он поверил бы, что Харли не стареет, что Харли не нужна замена или капля свежей крови.
Барби. Она бы сказала, что Харли Куин в отчаянье. Что ее смех – только сквозь слезы. Что ее публика – по-прежнему только стены, покрытые плиткой и желтым налетом. Что ее музыка звучит только в ее ушах. Что ее одиночество слишком очевидно.
А Памела просто смотрела на нее – ждала, пока Харли закончит, и надеялась, что Харли не закончит как можно дольше. Памела улыбалась, глядя, как Харли остервенело вертит задом, и передразнивает Мадонну, как прижимает руки к груди и повторяет: «It`s not my time to go». Конечно, Харли смеется. Харли не воюет с миром сладких молоденьких девочек – только с медными кастрюлями и угрюмым холодильником, только с плитой-переростком.
Памела не видит, но догадывается: Харли показывает кухне язык, и Пэм хохочет, и сползает вниз по косяку, и закрывает руками лицо. Она обожает Харли. Она нуждается в Харли. Она без нее жить не может.
Когда Харли останавливается и сгибается, и роняет руки между колен, пытаясь отдышаться. Пэм хлопает в ладоши. Харли подскакивает на месте и краснеет, сухой и резкий звук аплодисментов звучит неестественно, звучит насмешливо – хотя, конечно, Памела готова поклясться, что не хотела насмешничать.
На той же кухне. Двадцать минут спустя.
Иви. Она говорит:
- Только не спрашивай, что было со мной этой ночью.
Они сидят на полу, и Памела пьет апельсиновый сок – прямо из канистры.
И разумеется, Харли спрашивает:
- А что случилось, Рыжик? Что случилось с тобой сегодня?
Харли отлично знает, как управляться с персонажами сложнее нее. Она все и всегда делает именно так, как надо. Поэтому она еще жива. Поэтому – все еще на своем месте. Харли, девочка с хвостиками. Джонни назвал это: «Заснул-проснулся, и тебе уже тридцать». Харли. Они зовут ее писклявой куклой, а в магазине ее просят показать права, если она хочет купить виски. Обычно, эту обязанность Иви берет на себя.
Она вздыхает:
- Мужчины – тряпки.
Заранее пьяным голосом, она предлагает:
- Давай напьемся.
И отхлебывает из канистры.
Харли трясет хвостиками: упрямо, убежденно.
- Просто тебе не встречался такой, как Мистер Джей. – Харли складывает ладони, как ребенок перед сном. Подкладывает их под щеку. Она жмурится, она слегка повизгивает, когда произносит его имя. А на щеке у Харли шрам. Она порезалась осколком, когда Пудинг «уронил» ее с четвертого этажа.
- Твой Мистер Джей – не тряпка, он свинья. – Обрубает Иви, и Харли просит:
- Не обижай его. – Харли, с ее глазищами щенка-сенбернара. Как тут откажешь? Поневоле приходится заткнуться.
Иви наклоняется ближе. Ее волосы растекаются по плечу Харли, по ее груди. Иви целует ее щеку. Уголок ее губ. Ее шею. От Харли пахнет чистой тканью, и здоровым потом, и сладкими дешевыми духами. Персиковый шампунь. И запах его помады.
Мистер Джей. Мистер Джей, конечно, другое дело. Мистера Джея так просто не заткнешь. Он встает в дверях и спрашивает:
- А какого хрена Эта здесь делает? – Обиженный подросток: застал мамочку с дружком. Он стискивает зубы, и сжимает ладонями локти, и вместо того, чтобы спросить: «Почему ты лапаешь мою девушку?» или «Что здесь происходит?», он говорит:
- И почему она хлещет мой сок?

Джонни возится со своим монстром, копается под ним – как механик в гараже. Неудачник. Неудачник! Джек ерзает перед телевизором и грызет чипсы с паприкой. Ребятишки, которых Джонни хапнул к себе. Робин, Первый Балбес и Вторая Балбеска стоят на месте – смотрят в экран. Кто будет возиться с железками, когда показывают интересное? Только неудачник. Неудачник!
Три, два, один –
- Та-дам!
Джокер протягивает к телевизору руки. Хватается за пульт. Увеличивает звук.
- …Я стою на том месте, где четыре года назад находилась Центральная Готэмская Больница.
Роскошное начало роскошной беседы, не так ли? Готэмская больница. А кто взорвал больничку, ну-ка-ну-ка? А? А? Кто ее взорвал? Ответствуй!
- Тогда полиция заявляла о «Террористе, называвшем себя Джокером». Теперь…
- Джонни! – Орет Джек. - Вылезая оттуда немедленно, ублюдок и маньяк! Ты все пропустишь! – Он хихикает и качается: вперед-назад, назад-вперед. – Это святотатство! – Джонни, большое спасибо, Джонни выползает на свет. Весь в какой-то дряни, руки в масле, пиджак в дерьме. Надо же было так угваздаться. Свинтус! Неудачник и Свинтус!
Джонни бурчит:
- Иди-иду, Ваше Величество.
Балбеска хлопает в ладоши. Стоит перевести ее в ранг Засранцев. Забавное дело, забавное: они показывают фото Элвиса, и Джонни Диллинджера, и – оба! – Джокера, скромного никому не нужного Джокера! Достоянье Америки!
Ребятишки на улице, у оружейной лавки. Она подпрыгивают и хохочут – славные счастливые эльфята, малолетние кретины, - и девочка расстегивает куртку, девочка показывает оператору зеленый лифчик. А неплохие сисиськи.
Джонни, он сидит как раз под рукой – и Джек ерошит его волосы, Джек опрокидывает занудного доктора на пол.
- Ты видишь это? Ты это видишь?
- Я вижу, вижу… - Джонни отбивается. Он улыбается. – Ты пользуешься неимоверной популярностью… пусти меня! – Джонни. Он слишком сильно дрыгается, конечности мелькают перед экраном. И Джек бьет его: один раз, для спокойствия и порядка. И больше Джонни не дергается.
- Любовь публики к этой личности достигла апогея.
Надпись: «Готэм – и наши герои». Фиолетовая на зеленом фоне.
- Готэмский топ-коп, комиссар Джеймс Гордон, высказался вполне однозначно…
Конечно, он высказался однозначно. Потому что он унылый идиот, с седыми усами и отцовской двустволкой в кухонном шкафу.
- Джокер – психопат, преступник, массовый убийца. Он заслуживает ненависти, презрения и электрического стула. И я позабочусь об этом.
Обосрись-ка.
Девочки визжат в камеру.
- Раз-два-три! Мы хотим Мистера Джей! – И Мистер Джей облизывается.
Джонатан. Он отползает к стене и говорит – конечно, только оттуда:
- Он желтее, чем солнце на рисунке.
- Джонни, он не желтый. – Возражает Джек. – Погляди внимательнее: он в кремовом плаще.
- По-моему, он копирует Хантера Томпсона. – Джек: ему просто нельзя отходить от экрана. Какой-то забавный старикашка-индус потрясает там кулаком и разводит руками. Он спрашивает:
- Моя страховка прокрывает убытки от Бэтмена? Нет!
Джек не имеет права отвлекаться. И поэтому он дает толстый глянцевый журнал – со своей рожицей на обложке, так-то, - Робину, Робин передает Балбесу, Балбес – Балбеске, и та подходит к Джонни. Кажется, она говорит:
- Простите, доктор. – И легонько хлопает его журналом по затылку.
Голый фундамент – там, где был особняк семейки Фалькони.
Могилки на кладбище. Экая важность. Теперь пойдет про Длинный Хэллоуин.
- Джонни! – Он не хочет ссориться, нет. Звук, с которым Джонни дышит. Может быть, Джек немного переборщил. – Джонни, утрись и удивись! Здесь про твою Токсичную Личность.
Этот парень, в плаще и с микрофоном. Он говорит:
- Загадочный доктор Крейн, так же известный, как Пугало…
Джек хочет плюнуть ему в рожу. Это совсем не мило. Это даже не смешно. Джонни не загадочный. И фотография до неприличия старая. Они бы еще взяли школьное фото. И Джонни… нет, конечно, он второй номер, конечно, но Джонни… он тоже хороший. И уж точно гораздо значительнее этого говнюка в плаще!
Харли… а кроме кадров из архива скорой у них Харли нет? Вранье. Клевета и ложь. И свинство показывать даму в таком виде!
Ограбления. Банки. Про облаву ни слова. Про перестрелки тоже ни слова. Лживый маленький подонок.
Хорошенькая блондиночка…
- По-вашему, они не представляют угрозы?
- Разумеется, они представляют угрозу. Вопрос в том, насколько они психически стабильны и…
Эй! Он ее обрезал! Кромсал бы свою нахальную рожу, если приспичило!
- …профессор Стрейндж так же прокомментировал…
В жопу профессора Стрейнджа! Верни блондинку, поскудник!
Инфантилизм. Агрессия. Травмы детства…
- Обидно-обидно, - качает головой Джокер. – Совсем обидно. Совсем неправда. Совсем не хорошо.
- …буквально спровоцировал акт насилия…
- А если девушку насилуют, она сама виновата? – Возмущенно вопит Джек. Конечно, он шутит. Он шутит. А на этой физиономии он проставит славную алую улыбочку – чтобы физиономия посмеялась над его шуткой, как следует, как подобает…
- Джонни! Как зовут этого ушлепка?
И Робин отвечает, за доктора Крейна – потому что доктор слишком занят, он снова утирает кровь.
- Фамилия Нокс, имени не вспомню… - И вот тогда Джонни просыпается. Встряхивается. Ухмыляется.
Он спрашивает:
- Джей. – Облизывает верхнюю губку и теребит пуговицу не пиджаке. – Как насчет испытать на нем мой новый токсин?

Пингвин. От него за милю несет рыбой, он вытирает серую кожу платком, и платок темнеет на глазах. Он носит костюмы в полоску и надеется, что станет выше. Худее. Привлекательнее. Он надеется, что кто-нибудь однажды согласится: если ни на секс – так на миньет. С закрытыми глазами. С презервативом – как вам больше нравится. Он надеется, что деньги, публичные речи, кресло мэра или избыток уверенности помогут ему обрести счастье. Обрести оргазм – без своей правой.
А Барби надеется, что Мистер Джей перестанет ходить вокруг да около. Это не в его стиле. Не в его характере.
Они ограбили ювелирный магазин. Мистер Джей подарил ей камушек. Застегнул на ее шее. Она все поняла – все всё поняли, так чего же он тянет?
Барби. Она танцует на сцене и привыкает к жаре. Привыкает к чужим сальным взглядам и к купюрам, свежим и мятым, натирающим кожу под резинкой трусов. Она крутится у шеста. Когда она видит Пингвина. Это пять баллов по математике. Зачисление в группу поддержки. Приглашение в колледж – без экзаменов и ожидания. Мир на ладони.
И, конечно, она ему нравится. Он выглядит удивленным. Изумленным. Пот течет с него с двойной силой, его маленькие, вдавленные внутрь глазки блестят, и его монокль – она хочет засунуть стекляшку в его жирную задницу.
На следующее утро, он присылает цветы. Следующим вечером, приходит снова. Барби ждет. Барби терпит. Это чудище держит в зубах ее золотой билет, но ему не обязательно знать об этом. Нет, Барби не дает авансов на втором свидании.
Корзина с цветами становится больше. К ней тоже прибавляются камушки. Девушки сочувствуют ей. Бэйби сует два пальца в рот. Вечером, Барби сползает к нему на колени. Гладит его обрюзгшие щеки. Проводит языком по его руке – холодной, липкой, провонявшей рыбой. Но ее не тошнит. Совсем.
Когда Барби слезает с него. У Пингвина на брюках расплывается мокрое пятно.
И, конечно, он просит – он предлагает встретиться. Может быть, у него. Может быть, в отеле. Он снимет люкс. Лучшее шампанское. И засыплет ее побрякушками. И всем, чем она пожелает.
Она желает встретиться в Мориссет. И он клацает зубами. Он топчется на месте. Он ухмыляется. Зовет ее чертовкой. И соглашается.
Мистер Джей. Все, чем он ограничивается, это похлопывание по щеке. Он улыбается и говорит:
- Молодец.
Он говорит:
- Хорошая девочка.
В Моррисет. В кабинете хозяйки. Джокер ждет минуту. И две. И пять. Он ждет до тех пор, пока Пингвин не расслабляется. Не лезет к ней. Не расстегивает брюки. И как раз в тот момент, когда Барби может удовлетворить свое любопытство. Проверить: человечий у него или птичий. Джокер выскакивает, как чертик из коробочки. И еще пятерка, для верности, вместе с ним.
Он кричит:
- Оси!
Пингвин стоит, сжавшись, со спущенными штанами. Он что-то говорит Барбаре. «Стерва». Может быть, «Сука». Может быть, «Дрянь».
- Старый тупица! – Джокер хлопает его по плечу. Обходит вокруг. Усаживается на стол. – Давно не виделись, моя перелетная птичка. Как жизнь? Ходят слухи, ты все еще ловишь рыбку? Но разве я похож на рыбку, Оси?
Барби. Она одевается. Она не знает, почему это так важно, но ей хочется нацепить на себя как можно больше одежды. Чужую куртку. Даже чужую дурацкую шапку с бубенчиками.
Джокер. Он болтает. Барбара совсем не все запоминает.
Он говорит:
- Может, мне тебя прикончить? Напугал мою девочку, я чуть не подох со смеху – какой урон, какой ущерб!
Наклоняется вперед и говорит:
- Ммм? Просто для верности? Мне никогда не нравилась твоя мерзкая… - «мерзкая рожа» - привычка тыкать зонтиком, куда попало!
Джокер хохочет. Хлопает в ладоши. Болтает ногами в воздухе. Брюки ему коротки, а на носке дыра.
И Пингвин – он уже застегнулся, он почти пришел в себя. Он подвигается к Мистеру Джей – бочком. Он спрашивает:
- Джокер… как нам это уладить?
Он говорит:
- Это нужно обсудить – не бывает безвыходных ситуаций…
И Джокер спохватывается. Он кричит:
- Постой-ка! – Тычет пальцем в Пингвина. – Ты прямо в ней!
Птичка кисло улыбается. Теребит ручонками пуговки.
- Одно опрометчивое заявление – если бы каждое слово было правдой, нас с тобой бы здесь не было…
Он хлюпает носом. Он хочет сожрать Джокера живьем – но не в том положении, чтобы кого-то жрать. Он мучается. Агонизирует. Он боится – до боли, до дрожи.
И, когда Пингвин Испуганный перестает забавлять Мистера Джей, Мистер Джей светским тоном произносит:
- Аркхем – такое полезное место. Под усиленной охраной. А если еще подключить полицейских…
- Да-да, - нервно кивает Птичка.
- Заткнись. – Флегматично бросает Джокер и рассуждает дальше. – А ты хочешь стать мэром. А тебя должны утвердить. А это значит, что нужны люди у тебя в кармашке… или я ошибаюсь, Оси? Ммм? Могу ведь я ошибаться? Вдруг ты рассчитываешь на свое… необычайное обаяние и доброе имя?
- Нет-нет-нет-нет, нет!
- Превосходно, отлично. Аркхем. Такое охраняемое место. – Джокер смотрит в потолок. Хмурит брови и скребет подбородок. Пингвин дрожит. Пять человек готовы изрешетить его пулями, и звать на помощь некого. И тут лицо Джокера озаряется улыбкой. – Оси! – Восклицает Джокер. – А как бы сделать так… чтобы на денек… охрана была в другом месте?

@темы: слэш, фанфик

---

[|maXKennedy|]

@темы: фанарт, бэтмэн/джокер