Название: Когда Ницше плакал.
Рейтинг: R.
Пейринг: Джокер/Крейн, Джокер/Бэтмен.
Закончено.
читать дальшеДоктор Джонатан Крейн. Вот он идет – портфель в одной руке, спрей в другой, но вы об этом не знаете, верно? Его диссертация – одна сплошная фальсификация, ни одного четкого доказательства, ни одного реального примера, статистические данные сфабрикованы, рабочие методы сродни наставлениям молодого фашиста. Но вы об этом не знаете, верно? Чтобы оплатить второй курс учебы в готэмском университете, доктор Крейн только на панели не побывал – хотя рад был бы. А через три года на его гранды уже можно было купить тихий домик у моря. Приличному человеку нужно семь лет, чтобы пройти обучение на психиатра. Не считая уймы научных работ, добавочных семинаров, курсов повышения квалификации, школ-студий, мастерских, собственных сеансов психотерапии, пробных групп и методических разработок. Чтобы открыть частную практику, необходимо получить три разных лицензии в трех разных ведомствах – это не считая борьбы за клиентов, становления авторитета, наращивания связей и внутренней грызни в профессиональной иерархии. За право преподавать в Университете Готэма многие ученые сражаются десятилетиями. Но вам это не интересно, верно?
Доктор Джонатан Крейн. Он проходит мимо вас своей летящей стремительной походкой – это не походка победителя, это походка наглого юнца, который пролез в профессию через заднюю дверь. Его подбородок вздернут, от его взгляда замерзает даже антифриз, он говорит:
- Ничем не могу Вам помочь.
Он говорит:
- К сожалению, я в этом не заинтересован.
Он говорит:
- Не думаю, что могу рассмотреть Ваше предложение в данный момент.
Еще он может ответить:
- Не понимаю, о чем Вы.
Он может сказать:
- Я не располагаю достаточным количеством времени.
Или попросту:
- Не моя печаль.
Он не хочет с тобой работать. Он не хочет иметь с тобой дела. Он не собирается тебе помогать, и он знает, конечно, он знает, что дела обстоят именно так: он должен помочь тебе. Он не улыбается в открытую, но ты видишь эту улыбку. Улыбку человека, издевающегося над миром.
Доктор Джонатан Крейн. Блистательный и недосягаемый. На самом деле, он отсидел два года в Аркхеме. На самом деле, у него есть диагноз. На самом деле, он обязан начать посещать собрания сексоголиков, но его психиатр тянет с окончательным решением.
Его студенты от него просто без ума. Они обожают его. Они перекидываются его именем, как мячиком. Они всегда готовы поднять вверх шариковую ручку долларов за сто и заметить:
- А доктор Крейн…
- Профессор Крейн объяснял нам…
- Мистер Крейн говорил, что…
И так далее, и так далее, и так далее. Доктор Крейн, целиком и весь, не стоит жвачки на твоей подошве, зато он эффектно разворачивается к аудитории и складно порет чушь. Это на нем лежит ответственность за мерзкую репутацию Аркхема. До сих пор неизвестно количество погибших в Нарроус. До сих пор не установлено, какой психический вред нанес токсин жителям острова Нарроуз. Но вам же не интересно, верно? Доктор Крейн вынимает яблоко из портфеля – сочное зеленое яблоко – и с хрустом впивается в него зубами. Он жует, он улыбается, он смотрит в камеру – и двести его студентов, двести его студентов при оговоренной пробной группе в тридцать человек, не могут нарадоваться на него.
Дешевка. Пустышка. Мальчишка, которому повезло. И не надо говорить, что он живет в холодной комнатушке и травит крыс лаком для волос своей студентки. У него шариковая ручка за двести баксов, и даже думать не хочется о том, сколько стоят его очки. Он жертва насилия в семье? Группы для жертв насилия в семье а Аркхеме по вторникам и в церкви Святого Игнатия – по четвергам. Он жертва насилия со стороны системы? Он самый везучий ублюдок на свете – уже потому, что живим добрался до больницы, и вдвойне – потому что живым вышел оттуда.
И тем не менее: некоторые врачи в Аркхеме за кофе вздыхают: как жаль, что Джонатана нельзя вернуть на пост. И тем не менее: его студенты на Фрейда отвечают Крейном, и открытым текстом говорят, что этика – расплывчатое понятие.
Нет, он не хочет пригласить тебя в качестве партнера. Нет, он вполне справляется со своим учебным временем. Нет, ему не кажется, что он не на своем месте – ему вполне уютно в университете. Ты старше него на пятнадцать гребаных лет, он мыльный пузырь, он ничтожество, и тем не менее – по так называемым объективным показателям, по корочкам и оплаченным часам – тебе до него далеко. А когда его нахальная физиономия снова начинает мелькать в новостях, когда деточка Лиланд уходит «замуж с поста» - никто, кстати, не посмеялся над твоей шуткой, хотя шутка была вполне себе смешная, - когда место профессора Крейна освобождается и в его квартиру с непригодными для жизни условиями въезжает новый псих с подпиской на еженедельную терапию… тогда ты занимаешь его место. Занимаешь ее место. Разгребаешь после них обоих тонны дерьма и грязи, поддерживаешь порядок в Аркхеме, налаживаешь контроль, выбиваешь дурь из головы у студентов, проводишь тестирования, восстанавливаешься приличную традиционную систему преподавания, разрываешься надвое – и никто из них не говорит тебе «спасибо». Потому что им нужна мамочка-Лиланд. Потому что им нужен профессор Крейн. Это при том, что у него вообще нет опыта преподавания, он психоформаколог. Это при том, что все пациенты, выписанные доктором Лиланд, - рецидивисты, и возвращаются в Аркхем, как к себе домой.
И никто из этих маленьких паршивцев не смеялся над его маленьким ростиком или послужным списком гарлемской шлюхи, зато шутки по поводу твоей лысины уже можно начинать коллекционировать.
И никто – ты готов в этом поклясться – не обсуждал ту ерунду, которую он писал, но профессор Аркхем читает твою статью, сбивает пепел и спрашивает:
- Не слишком ли это… резко, мистер Стрейндж?
Он слушает твои доводы. Конечно, слушает. Он дает тебе выговориться. А потом он спрашивает тебя снова – эдак по-отечески, наклонив седую голову:
- Ну помимо прочего. Пугало – один из самых опасных преступников в Готэме, а Готэм и без того место неспокойное. Ты действительно хочешь, чтобы он это прочел – и почувствовал себя оскорбленным?
И хотя это выглядит, как разумное предостережение, на самом деле, это угроза. И хотя это не их собачье дело, твои студенты – его студенты – не являются на занятия на следующий день.
Но господу богу мало вывалить на тебя это, верно? Было бы слишком мелко с его стороны ударить тебя только по одной щеке. Подставь вторую. Потерпи еще. Мало того, что на твоем место влез самодовольный мальчишка, который ничего не знает о жизни и ни черта не разбирается в науке. Этого мало. Давайте снимем с Аркхема две трети охраны. Эти люди – они здесь просто так, они могут постоять в другом месте. И не важно, что это центральный сток для убийц, насильников и маньяков всех мастей. Они на самом деле очень мирные и милые – даже забавные. Пара добавочных доз, и они станут настоящими плюшевыми зайчиками. А где предлагается найти столько добавочных доз? И что делать с пациентами завтра? А как с теми, у кого настанет передозировка? А как с теми, кому разрешено передвигаться по коридорам? Ходить в столовую? В душевую? Что помешает этим ублюдкам пораскинуть мозгами и броситься на штурм? Повалить охранников, поубивать врачей – и сбежать?
И что здесь, мать вашу, смешного? Что может быть здесь смешного? Какого черта эти идиоты стоят и ржут вместо того, чтобы патрулировать коридор? Им кажется, что пациенты – клоуны? Им кажется, что им досталась легкая работенка? Или, может быть, они думают, что блок для особо опасных заключенных – это цирк?
Они хватаются за головы. Роняют ружья. Садятся на пол. По всей больницы, во всех секторах. Они хохочут, дергаются и скрючиваются, и когда ты понимаешь, что что-то не так. Когда доктор Хьюго Стрейндж понимает, что что-то не так. Джонатан Крейн стоит у него за спиной.
Камеры наблюдения. В торговых центрах, в метрополитене, в офисных билдингах, в тренажерных залах. Наши маленькие друзья. В правительственных учреждениях, в школах, в зданиях университета, в колледжах, в детских садах. Глаз божий, который следит за нами и нашими маленькими оплошностями. В лифтах, в комиссариате, в полицейских участках, в адвокатских конторах, в магазинах и ресторанах. Они смотрят на нас – так внимательно, как не смотрела родная мама. Они фиксируют и запоминают все, что происходит с нами. Они заинтересованы в нас больше, чем лучшие наши друзья. Они жадны до человеческой жизни – больше, чем само человечество. На автозаправках, в клубах, барах, массажных кабинетах, борделях и игорных домах. Даже в общественных туалетах и душевых – после того, как прошел законопроект по усиленной борьбе с терроризмом.
Свидетели нашей жизни. Армия историков, армия священников, армия солдат внутренних войск. Они запечатлевают нас, сдерживают нас, взывают к нашей совести, здравому смыслу и здоровой хитрости. Наши маленькие друзья. Наши лучшие советчики, воспитатели и спутники.
Они знают о нашей жизни все. Так например:
Что показывала камера в офисе мэра Хилла в 20:16?
Секретарша мэра хлопала на себя печатки. На свои ладони, свои щеки, свои губы, свою шею. На свой лоб, свои уши, свою грудь, свою блузку и юбку. Она прикладывала печать к своим светлым волосам, стянутым в кичку, к своим туфлям, своим стопам, своим икрам и коленям, к своим бедрам. А когда не осталось места, она срывала с себя одежду и оставляла отпечатки на обнаженной коже. Под мышками. На плечах. На животе. На ягодицах. На пояснице. На лобке. Везде, куда смогла достать. Потом она принялась за бумаги на столе. За стол. За ковер под столом. За весь остальной кабинет. А когда кончились чернила к печати, она делала это своей кровью.
Кроме нее, мэра и его спич-райтера больше никого не было в офисе. Почему мэр не остановил ее? Почему Дерек, сообразительный и остроумный парень, не позаботился о девушке и не привел ее в норму? Потому что оба они были слишком заняты. Потому что спич-райтер мэра Хила лежал лицом вниз на антикварном столе красного дерева за четыреста тысяч, а мэр насиловал его – спич-райтера, не стол, хотя к предметам мебели мэр питал крайне нежные чувства.
Что показывала камера на готэмском стадионе в 20:30? Хоккейная команда готэмского университета совместно с командой Принстона танцевала канкан на льду. Время от времени, кто-нибудь из спортсменов падал, его затаптывали и ряд смыкался там, где возникало пустое место. Пользуясь известным хоккейным термином, лед в эту игру краснел под каждым игроком.
Как насчет публики? Ни публики, ни судьи, ни запасных, ни тренеров. Все они умерли от смеха. Целиком и полностью – в прямом смысле слова.
Что показывала камера в городском морге? Двадцать одинаковых предметов, накрытых белыми простынями, двадцать маленьких трупиков на оцинкованных столах. А что показывала камера в кабинете педиатра больницы Святого Луиса – четыре часа назад, пять часов назад, шесть часов назад? Она показывала доброго доктора по-имени Джеймс МакФин, который запихивал ребятишкам леденцы в глотку, ждал, пока дети задохнутся, и оттаскивал тела в кладовку.
Камеры показывали много любопытного в этот день. Беда в том, что не достаточно крупным планом. Беда в том, что никто не видел заклеенных пластырем чипов – за ухом у секретарши, за ухом у мэра, за ухом у доктора, под шлемами у хоккеистов.
Что показывала камера на втором этаже универмага Шрека? Покойников. Что показывала камера на первом этаже универмага Шрека? Покойников. Что показывала камера на третьем этаже? Тех, кто вот-вот готов был к покойникам присоединиться. Перевернутые вешалки. Разбитые витрины. Опрокинутые прилавки. Распахнутые кассы. Мертвецов с наличными в руках. С пакетами, кредитками, товарами и купонами. И над всем этим – шестеро охранников. Мертвые продавщицы, мертвые продавцы, мертвые кассиры, мертвые менаджеры, трупы в форме. Пятеро охранников. Выстрел. Четверо охранников. Выстрел. Трое охранников. Выстрел. Эти ребята – они действительно должны были позволить мисс Куин вынести из магазина платье в прошлом году. В конце концов, Харли за него заплатила. В конце концов, кроме двухсот долларов, оно стоило ей добавочных полгода в Аркхеме.
Камеры, наши маленькие друзья. Что показывала камера в палате Джервиса Тетча, в 21:30? Петлю, связанную из разорванной простыни, и труп, качающийся в петле.
Что показывала камера в коридоре лечебницы Аркхем, на втором этаже, в блоке А? Она показывала троих подростков, игравших в футбол. Что примечательно: они пинали друг другу чью-то лысую голову. Что примечательно: позже, при анализе съемки, обнаружилось, что голова принадлежала доктору Стрейнджу, врачу, заведовавшему больницей. И просто для справки: судя по характеру ранений и количеству крови в кабинете доктора, голову от тела отделяли постепенно – при помощи не слишком крупного лезвия. Это единственное повреждение. Значит, до определенного момента доктор Стрейндж был жив, а какое-то время находился в сознании. Процесс фиксировала камерой в кабинете доктора Стрейнджа.
А в 22:00 все камеры в городе отключились. Вместе со всем возможным освящением. Вместе с электричеством. С каждым автономным генератором. Вырубилось все – кроме аварийного генератора в подвале лечебницы Аркхем.
- Ты меня понимаешь? – Говоря это, Харли улыбается.
У Харли самый мощный удар с ноги – во всем Готэме, и это доказано. Свои обязательные реабилитационные девяноста часов общественных работ Харли закрыла, тренируя женскую школьную футбольную команду. Бокси Беннету она сломала челюсь – одним ударом в подлете. С тех пор у Бокси проблемы с дикцией и с ведением деловых переговоров.
У Харли сильные ноги. Тренированные ноги. Красивые ноги. Господи Боже, у нее самые красивые ноги на свете, господи, она прекрасна и удивительна, господи, она единственная подружка Джокера, конечно, она единственная подружка Джокера, господи, она самая восхитительная женщина из всех, кого можно повстречать, господи, пожалуйста, только не в живот, только не снова.
- Посмотри на меня. – Когда Харли говорит это. Ее голос. Он меняется.
На ее лице нет грима, на ее лице видны шрамы, видны морщины, видны дефекты – как у всякой живой женщины. А в ее голосе больше нет ничего от писклявой куколки Харли, от доброй и славной мисс Харли, и Барбара слышит в этом голосе шесть лет рядом с Джокером, слышит в этом голосе каждый удар, каждый срок, каждый «несчастный случай», каждую «семейную неурядицу». Когда Харли делает шаг, Барбара вздрагивает. Барбара лежит на полу, ей тепло от крови, ей тепло от слез, и пару минут назад она звала папочку. Ей так хотелось, чтобы он был с ней сейчас. Чтобы он убил их всех и забрал ее с собой. Заварил ей чаю и сказал, что завтра все снова будет хорошо.
Харли садится на корточки рядом с ней. Харли запускает руку в ее волосы, и Барбара сжимается в комок.
- Он должен быть со мной. И он обещал быть со мной. И он будет со мной. – Наставительный, менторский тон Харли. Рука в волосах. Она может погладить Барби по голове – а может вздернуть ее на ноги, может сжать и потащить так в соседнюю комнату, и Барбара боится лишний раз вдохнуть. Ей больно дышать.
- Мы будем вместе. – Харли поднимает глаза к потолку. – Пока не умрем, и не умрем, и не умрем снова. – Харли быстро облизывает губы, у нее яркий, темно-красный язык, как будто она его прикусила. Харли смотрит на Барбару сверху вниз, и малышка Барби подтягивает колени ближе к груди.
Харли проводит пальцем по ее лбу. По ее губам. Ведет по ее носу – и тыкает в кончик. Харли гладит ее по щеке.
- Мне очень жаль, моя радость, но мне придется убить тебя.
- А… Крейн? – Барби не сказала бы этого, если бы не была так напугана. Она не сказала бы этого, если бы Харли не сказала, что пора заканчивать. Говорить этого не стоило.
И поэтому Харли бьет ее снова. Быстро, резко, в меру.
- Я разрешала меня перебить? – Она опускает веки, убежденно качает головой. – Нет-нет-нет. Быть такого не может.
У Харли хватает шрамов. У Харли хватает воспоминаний. У Харли хватает доказательств. Свидетельств большой любви. У Харли на пальце нет кольца, но однажды Джокер надел ей вместо колечка чику от гранаты. Барбара об этом не знает, малютка Барби многого не знает, в этом момент, она точно знает, пожалуй, только одно. Ей очень страшно.
Ногти Харли коротко обстрижены. На внешних сторонах ладоней четко проступают вены. Харли объясняет:
- Все должно быть так, как должно быть, и никак иначе быть не может.
Она почти оправдывается:
- Он моя жизнь.
Прочувствованно и трогательно, Харли говорит:
- У меня больше ничего нет. Ничего.
Она удивленно хлопает ресницами.
- Совсем ничего.
Она опускает взгляд. Прикусывает губу. Харли размышляет, Харли сомневается.
- Я не хотела этого. – Подает голос Барби. Она не может пошевелиться: чтобы рука Харли не двигалась в ее волосах. Она не может говорить громче. Она не может умереть здесь, нет, она не может себе этого позволить. – Я правда не хотела. Правда. Правда…
И Харли молчит. Харли, кажется, не слышит ее. – Я уйду от вас… меня здесь больше не будет… мне о вас нечего рассказать… пожалуйста, Харлин. Пожалуйста.
Харли качает головой – сосредоточенно, как будто к чему-то прислушиваясь. Харли вскакивает на ноги.
Барби могла бы сказать ей: «Он меня изнасиловал». Могла бы сказать: «Если тебе это нужно – мне нет, забирай». Сказать: «Я, наверное, вообще не смогу быть с мужчинами больше». Сказать: «Он обосрал мой первый раз. Мне страшно даже думать о сексе». Но Барбаре хватает мозгов этого не говорить.
Харли хватается за пистолет, вжимается в стену. Харли ждет у двери: навострив уши, сняв пушку с предохранителя.
И очень скоро Барби тоже слышит грохот. Она слышит, как кто-то орет и хохочет, как кто-то сбегает по лестнице, кто-то на своем пути сшибает старую гостиничную тележку, тумбочки, вазы и столики. А потом этот кто-то врывается внутрь и сшибает Харли с ног. Харли роняет пистолет, пистолет летит прямо к Барбаре, существо – он почти раздет, у него на шее болтается веревочная петля, он скалится, по подбородку течет слюна, - это существо нависает над Харли. Протягивает к ней руку. Вздергивает ее за волосы. Это существо прижимает Харли к захлопнувшейся двери. И оно говорит:
- Привет, красотка.
А потом Барби высаживает в него всю обойму. До последней пули.
- Ты… понимаешь, что ты сделал? – Брюс не пытался изменить голос. Не было нужды звучать угрожающе, или стараться запугать противника, или демонстрировать силу. Он был бессилен. Совершенно бессилен. Он слышал звон бьющегося стекла. Даже отсюда, с вертолетной площадки Аркхема, он слышал крики.
- Гораздо лучше, чем ты, Бэтси. – Джокер. Разумеется, он улыбался. Он подскочил к прожектору, к Бэт-сигналу, и похлопал его ладонью по корпусу. Он гордился собой. Кажется, он ждал похвалы. – Я починил. – Он скромно отвел глаза. Подпрыгнул и хлопнул в ладоши. – Разве это не славно, Бэтси? – Он пригнулся и посмотрел на Брюса снизу вверх. Прижал руки к груди. – Все на своих местах! И ты единственный источник света! – Джокер подобрался ближе. Прикоснулся к нему. И Брюс опрокинул его одним ударом, но Бэтмена здесь уже не было. Только человек в маске. Брюс Уэйн в костюме на Хэллоуин. Бедный, маленький и жалкий Брюси, который проспал апокалипсис.
Мальчишки, на Вашингтон-стрит. Они пытались убить его. Они могли задеть невинных граждан. Разумеется, они получили по заслугам. Машина на полном ходу влетела в стену. И взорвалась. Парню, который вылетел через заднее сиденье. Который стрелял из положения «стоя». Ему было лет четырнадцать-пятнадцать. У него были светлые-светлые волосы и плачущее лицо, когда Брюс его допрашивал. И Брюс поставил его на ноги, но мальчишка снова упал. Он скулил и всхлипывал, лежа на асфальте, и, разумеется, он сказал, где найти Джокера. Дважды спрашивать не пришлось – но и одного не требовалось. Джокер зажег маяк на крыше Аркхема. Джокер зажег Бэт-сигнал.
Лежа на вертолетной площадке. Упираясь руками в землю, сплюнув в сторону кровь. Джокер сказал – гораздо тише, гораздо интимнее, гораздо безумнее.
- Только ты. Ничего лишнего. Ни меня, ни их, ни полиции. – Он ухмыльнулся. – Ни группы детсада, ни твоего маленького славненького городка, который опять продал тебя с потрохами.
Брюс нагнулся над ним и сгреб его за грудки. В действительности, не было нужды его бить. В действительности, ни к чему это привести не могло – как обычно. Брюс должен был встать перед ним на колени, обнять его ноги и попросить выдвинуть условия. Потому что сейчас ни в одной больнице не работал генератор. Все, кто лежал при системах поддержки, уже умерли. Люди на операциях. Люди, которым срочно требовалась операция. Люди, которым была необходима помощь. Женщины в родах, наконец. Старики, инвалиды. Все они остались без помощи.
Но Джокер думал совсем не об этом.
Он накрыл ладони Брюса своими. Перчатки на перчатках. Он доверительно заглянул Брюсу в лицо, покосился в сторону – и снова вернулся к нему. Он облизнулся и спросил:
- Ты слышишь это? – Звон стекла. Крики и ругань. Топот сотен ног. Конечно, Брюс слышал. Он понимал, что клоун имел в виду. Отключилось электричество – отключились системы охраны. И теперь к Кошмару Острова Нароуз запустился сиквел.
Джокер подался ближе к нему. Эти красные, мокрые, блестящие губы. Теплая вонь от его рта.
- Ты их слышишь. Мирные сладкие ребятишки. Есть кирпич – так бей витрину! Юху! – Джокер подпрыгнул и повис у Брюса на руках, стал болтать ногами в воздухе, и Брюс отшвырнул его. Клоун глухо охнул и застонал, но стон боли утонул в хохоте.
- Им не хватит полицейских на аресты, им не хватит камер. К утру каждому в этом городе можно будет кидать повестку – и ты знаешь об этом.
Он дрожал. Эта дрожь, этот тон, этот голос. Ему это нравилось. Брюс знал, что ему это нравилось, и чувствовал отвращение. Еще он чувствовал беспомощность. И его это бесило. Его это мучило.
Что мешало ему прикончить Джокера – все это время? Брюс знал ответ, и ответ выводил его из себя. Невозможность случайной смерти, так он звучал. Джокер не желал умирать, просто упав с большой высоты, просто ударившись головой, просто от внутреннего кровотечения. Нужно было решиться на убийство, совершить его – в открытую, сделать контрольный выстрел и признать себя виновным. Иначе он выживал – всяких раз. Иначе он поднимался, и эта мерзкая ухмылка снова расползалась по его роже, и он придумывал новый план. Он был виновником тысяч смертей, но Брюс не мог себе позволить стать прямым виновником его смерти. И вот к чему они пришли. Это был долгий-долгий путь к последнему пределу.
- Чего ты хочешь? – Спросил Брюс. Почти как Бэтмен, почти грозно, почти презрительно, почти гордо.
- Только тебя, милый. – Кривлялся Джокер. Ни одна камера не была для него достаточно надежной, ни один транквилизатор – достаточно сильным, ни одна угроза – достаточно страшной.
- Я готов вести переговоры. – Повторил Брюс, как заклинание. – Что ты хочешь – чтобы вернуть ток в больницы? – Джокер медленно и томно покачал головой.
Если бы Брюс мог вскрыть его черепную коробку. Заглянуть к нему внутрь. Увидеть ночное небо, вертолетную площадку и себя самого – через бардовое стекло. Увидеть, как бьются о стенки зеленые и желтые теннисные мячики. Увидеть искры, которые летят со всех сторон, из всех контактов и соединений. Увидеть, как бешено вертится детская каруселька под тревожный звон колокольчиков. Как летит сладкая вата из аппарата, который давно и прочно замкнуло. Если бы Брюс мог увидеть цирк, в котором звери сожрали дрессировщиков, обглодали кости и принялись за публику. Увидеть ярмарку, погруженную во тьму, столкнувшиеся и дымящиеся машинки на автодроме, центрифугу, сорвавшуюся с креплений, и огромное лезвие – на месте качелей-лодочки. Тогда бы Брюс увидел последнего гостя маленькой ярмарки. Растерянного, беспокойного и одинокого ребенка, который не знал, что делать с концами проводов, зажатыми в руках. Который не знал, как найти выход с ярмарки – и где найти маму, которая обещала вернуться за ним.
Джокер отвел в сторону полу пальто. Отцепил с ремня рацию. Джокер воровато и театрально глянул на Брюса. И он позвал:
- Джонни! Джонни-бой.
Брюс ожидал от Джокера всего. Всего. Всего самого страшного, самого худшего, жестокого, бесчеловечного, отвратительного или безумного. И, значит, появления Джонатана в его команде тоже следовало ожидать. И тем не менее: Брюс похолодел, когда услышал его имя. И тем не менее: Брюс испугался – испугался еще сильнее, если это только было возможно. Потому что до самой последней черты, до последней минуты Брюс не хотел верить в такой исход. Потому что Брюс не хотел убивать Джонатана. Потому что каждый раз, когда Брюс составлял – про себя или вслух – список его преступлений, Брюс держал в голове, что Джонатан, в общем-то, лучше своего списка. Джонатан слабее. Джонатан добрее. Джонатан мягче. Джонатан принадлежит ему.
Брюс боялся думать о том, что однажды придется отступить от установленных им правил Покаяние-Откуп. Брюс боялся, что Джонатан окажется тем, чем Брюс изображал его. Психопатом. Убийцей. Подонком. Злодеем. Брюс боялся этого до смерти. Не потому, что это открытие несло с собой разочарование и необходимость отказаться от Джонатана. А потому что при таком раскладе Джонатан мог сожрать его живьем. А Пугало и Джокер – вдвоем – могли уничтожить его и его город без каких-либо заметных усилий или сомнений.
Джокер пропел:
- Джонни-Джонни-Джонни.
Он ласково заметил:
- Я понимаю, ты любишь больничный колорит, но невежливо заставлять нашего гостя ждать.
И пока он говорил – Брюс молился. О том, чтобы Джонатана застрелил один из охранников. О том, чтобы Джонатана ранил кто-нибудь из заключенных. О том, чтобы на Джонатана упала балка, или его оглушило током, или он окончательно свихнулся и нашел себе какое-нибудь милое отдельное занятие. Может быть, травил психов газом. Может быть, ставил на людях опыт. Может быть, оказался слишком занят, чтобы составить компанию Джокеру.
Но Брюс услышал ответ Джонатана. Односложный, безразличный, профессиональный. Помехи на линии. Связь прервана.
Джокер подбросил рацию на ладони и швырнул ее с крыши.
- Сюда вро-де-бы долж-нааа подоспеть полиция – но у них хватает дел и без нас!
Он выполнил что-то вроде танцевального па. Только одно наблюдение за Джокером жутко выматывало. Каждое его бессмысленное движение. Каждая его выходка. Каждый изломанный, противоестественный жест. Все это могло перерасти в удар, в потасовку, в настоящий бой. А могло остаться танцами на крыше.
Джокер кружился, расправив полы фиолетового пальто. Злая издевка. Пародия на плащ Темного Рыцаря. На летучую мышь.
- Чего ты хочешь?
Брюс переспросил только за тем, чтобы оттянуть новый выплеск агрессии. Чтобы снять напряжение. Чтобы прекратить этот танец. За время их противостояния Брюс задавал этот вопрос не меньше сотни раз – и ни разу не получил внятного ответа. Ничего, что можно было считать ответом.
Джокер, который подлетел к нему. Действительно – подлетел. Расправив фиолетовые крылья. Жужжа и кривляясь. И заливаясь хохотом. Джокер, который схватил его. Обнял его. Его красный мокрый рот – у самых губ Брюса. Руки Джокера – на его шее, на его плечах, на локтях, на груди. Руки Джокера – везде. Она шарили по его телу, ползали, как жирные трупные мухи. Касались его. Ощупывали его. Обыскивали его. Почти гладили. И Брюс стоял, не двигаясь. Как заложник перед обменом. Безропотный, покорный, готовый к всемерному сотрудничеству.
Джокер спрашивал:
- Бэтси. Ты поцелуешь меня?
Отстегивая пояс. Проверяя швы и стыки между пластинами кевлара.
Джокер спрашивал:
- Ты будешь любить меня?
Пока где-то люди истекали кровью. Перерезали друг другу глотки. Блуждали в темноте. Прятались друг от друга, нападали друг на друга, друг другу - самые страшные враги.
- Ты останешься со мной?
Пока голоса и крики перекрывали вой сигнализаций и полицейских серен. Пока смерть шла по Готэму. Пока пожары вспыхивали – один за другим.
Джокер спрашивал:
- Мы отлично смотримся вместе. Ты не находишь? Ты мог бы… уйти со мной, Бэтси?
Он смеялся. Конечно, он смеялся.
Лязгнула, тяжело и гулко ударилась о площадку крышка люка. Доктор Джонатан Крейн высунулся наружу – боязливо и настороженно вжав голову в плечи. Оценил обстановку. Выбрался на крышу.
Только на секунду – Джокер стал грустным клоуном. Его досада. Его раздражение. Его ненависть. Он снова спрятал их где-то в темноте, посреди разрушенной ярмарки.
Аркхем в эту ночь завален трупами. Мертвые врачи, мертвые санитары, мертвые охранники, мертвые пациенты. Смерть есть высшее правосудие. Перед ней все равны, она не принимает взяток, она не знает страха, она не подвластна условностям и бюрократии. И Харви Дент приклоняется перед ней.
Харви осторожно переступает через кровавый ручеек. Темная, густая кровь – и пылинки, опустившиеся в темную, густую кровь. Брюки Харви аккуратно выглажены, на брюках – стрелки. Ботинки начищены. Галстук завязан. Воротничок расправлен.
Заточенный карандаш торчит у администратора из глазного яблока. Оно не вытекло. Удивительно.
Харви спрашивает:
- И что Джокер пообещал тебе, чтобы ты оставил его в живых?
Хаври медленно, задумчиво поворачивает карандаш.
Робин отвечает:
- Тебя.
У Робина дрожит голос. У Робина в руке дрожит пистолет. Дверь заперта и подперта стулом, спинка упирается в основание дверной ручки. Разбитое стекло занавешено простыней. Кто-то здесь отсиживался до них.
Робин смотрит Харви в спину. Робин знает, что по крайней мере раз ему придется спустить курок. Нельзя наставлять оружие на человека, в которого ты не выстрелишь. Проделывать это дважды в сутки нельзя тем более.
Там, на пыльной дороге, возле кабриолета. Джокер остался в живых только потому, что Робин еще не готов был стрелять. И да, разумеется: Джокер пообещал ему Харви Дента. Мертвого. Или страдающего. Или – чем черт не шутит – даже раскаявшегося. Харви Дента, «под любым соусом, на твое усмотрение, парень». И вот Робин целится Харви в спину. И Робину кажется, что прострелит он только пиджак. Пуля пройдет сквозь ткань, пройдет сквозь плоть – мягкую пресную глину вроде той, из которой делают слепки для скобок - и выйдет наружу, не причинив Харви Денту ни малейшего вреда. Этого-то Робин и боится. Не причинить вреда. Причинить несоразмерно мало вреда.
Просто, чтобы унять дрожь в руке, дрожь в голосе, дрожь во всем теле. Робин напоминает:
- Ты убил мою семью.
Он повторяет – глухо и почти удивленно.
- Всю мою семью.
И Харви смотрит на него через плечо. Своей лучшей, своей смазливой и чистенькой половиной. Откинув белокурую прядь.
Робин очень молод. Робин очень взвинчен. И он уверен, что он прав, но ему так хотелось бы, чтобы Харви напоследок с ним согласился.
- Они ни в чем не были виноваты.
Так говорит Робин. Он говорит:
- Они любили друг друга. Они любили меня.
И Харви пожимает плечами, по-прежнему – не поворачиваясь к нему. Харви отвечает:
- Моя невеста любила меня. Я любил ее. Опознавать ее пришлось по зубам.
Харви объясняет – вяло и снисходительно.
- Ты либо будешь счастлив, либо все пойдет прахом. Либо добьешься успеха, либо свалишься в яму. Подбрось монетку – она покажет тебе одну из двух сторон.
И Робин качает головой:
- Это безумие.
Он теряет прицел, опускает пистолет – и Харви поворачивается к нему лицом. Харви усмехается – той своей частью, которая может усмехаться.
- Это справедливо.
И Робин усмехается в ответ. Он нашаривает в кармане десятицентовик. Он кидает его Двуликому.
- Подбрось монетку, Харви. И мы решим, как с тобой поступать.
Харви поймал монету – и вот он роняет ее. Он вынимает свою собственную. Свою счастливую монету. Свою проклятую монету. Харви взвешивает ее на ладони. Демонстрирует Робину. И подбрасывает ее в воздух. Харви провожает ее взглядом, поднимает глаза к потолку – и Робин стреляет в него. Робин высаживает в него всю обойму – до конца. И ему не интересно, какой стороной легла монета.
Доктор Джонатан Крейн. Он поднимается на ноги и подбегает к ним. Нехорошо заставлять гостя ждать, верно? Совсем нехорошо, Джонни.
Его руки в крови. Его рубашка в крови. Манжеты, воротничок, грудь, плечи. Крови на нем так же много, как прикосновений Джокера – на Брюсе. На его втором теле. На его любимом теле. На костюме Бэтмена.
Кровавые отпечатки у Джонатана на очках. С краю – на линзе. На левой дужке, за которую он обычно поддергивал очки. Джонатан очень бледен. Джонатан тяжело дышит. Джонатан испуган, кажется, еще сильнее Брюса, и Брюс цепляется за него. Лицо Джонатана. Почти родное, очень знакомое, досконально изученное. Джонни. На самом деле, он единственный человек, который сейчас может помочь ему. Он должен помочь Брюсу. Он должен остановить это безумие. Джонни. Он ведь… он ведь психиатр, так? Он должен знать, что делать. Как говорить с Джокером. Как добиться от него настоящего ответа.
Психи говорят на одном языке, да. Плотоядно облизывающийся Джокер. Запыхавшийся доктор Крейн. Маска торчит у Джонатана из кармана, рация болтается у него на шее, он переводит взгляд с Брюса на Джокера, с Джокера на Брюса, с Брюса на Джокера, с Джокера на Брюса – и Брюс зовет его:
- Джонатан.
Брюс говорит:
- Ты… ты видишь, что происходит?
Брюс просит:
- Помоги мне.
Брюс говорит:
- Ты… мы должны это остановить.
Как будто Брюс связан или тяжело ранен. Как будто сам он уже почти ни на что не способен. Как будто Темный Рыцарь умер, и теперь его не зарыть в одиночку. Брюс Уэйн, как же ты жалок. Брюс Уэйн, как ты… убийственно. Непоправимо жалок.
И Джокер говорит – мимо ходом, со скуки:
- Я хочу, чтобы ты снял свою маску.
Джокер смотрит на край крыши. Смотрит на отсветы полицейских мигалок, на красные и синие отсветы, растворенные в ночных улицах. Может быть, они напоминают ему рождественские огни. Может быть, ему хочется кувырнуться с крыши. И совершенно ясно: он не хочет, чтобы Брюс снимал маску. Просто ему больше нечего попросить.
Брюс спрашивает:
- Ты уверен, что он оставит в живых тебя, когда это закончится?
Брюс говорит:
- После этого. После всего этого. Пути назад больше не будет, Джонатан.
Брюс напоминает:
- После всего, чего ты смог добиться. После того, что ты смог доказать. Ты потеряешь карточку на возвращение, тебе снова придется прятаться и убегать, а тебе это не нужно, Джонатан.
Брюс смелеет, Брюс чувствует себя лучше – потому что ему не возражают, потому что есть маленькая, крохотная надежда на успех, жалкая, как он сам. И Джонни слушает его. А Джокер наблюдает за ними – внимательно и с любопытством, как ребенок, который через лупу поджигает муравьев на дорожке к дому.
Брюс ждет. Брюс цепляется взглядом за Джонатана. Никогда прежде Брюс так сильно не нуждался в нем. Никогда прежде Брюс не был так близок к абсолютному провалу.
И Джонатан. Он улыбается. И Джокер повторяет – точно вовремя, дождавшись этой улыбки.
- Я хочу, чтобы ты снял маску. Снимай ее.
Джокер делает шаг вперед. Джонни делает шаг назад. Они меняются ролями, планами, мерой значимости. Когда они сходятся, Джокер протягивает руку, чтобы коснуться Крейна.
Джокер говорит:
- У тебя дейст-виительно есть шанс спасти их, Бэтси. Вопрос в том, как сильно ты этого хочешь.
Джокер нагибается. Выворачивает шею. Джокер спрашивает:
- А может, ну их к черту? Бэтси? Бэт-мен?
Он смеется. Скачет вокруг Брюса – как будто вокруг рождественской елки.
- Я всегда за – только слово скажи!
Джокер закрывает ему глаза. «Угадай, кто». Джокер спрашивает.
- Джонни! Может быть, дадим ему немного твоей дряни?
И где-то там. В темном мире, куда Брюс не хочет возвращаться из мира еще более темного, доктор Крейн качает головой. Он возражает:
- Думаю, он принял антидот. Это лишнее.
Где-то совсем близко. Надрывно. Анти-человечно. Где-то рядом кричит женщина. Может быть, пациентка Аркхема. Может быть, одна из жительниц острова. Что сделал Бэтмен, чтобы спасти свой город? Бэтмен беспомощен, его глаза закрыты, его руки опущены. Что сделала полиция, чтобы сократить ущерб? Подняла мосты. Как будто беда все еще не покинула пределов Нарроуз.
Джокер стоит у Брюса за спиной. Шепчет ему на ухо. Прижимает свои ладони к его коже. Закрывает ему глаза. Как покойнику. Как любовнику. Как ребенку.
Джокер говорит:
- Я мог бы остановить это, если бы захотел. Но пока – ох-ох-ох – я не хочу.
Джокер говорит:
- Я прошу совсем немногого, Бэтси.
Джокер издевается над ним:
- Немного взаимности. Чуточку отдачи.
Джокер обещает:
- Я помогу тебе, если ты меня обрадуешь.
Джокер резко тянет его на себя, стиснув его плечо, пережав ему горло. Джокер отталкивает его – и Брюс падает. И Джокер командует.
- Давай, Бэтси. Сейчас.
Это больше не похоже на игру – даже по меркам Джокера. Бэтмен блефует: он делает вид, что ему есть, откуда ждать помощи. Джокер блефует: он опускает руку в карман. Что там может быть – у клоуна в кармане? Вероятнее всего, не связка разноцветных платков. Вероятнее всего, детонатор или вторая рация. У Джокера блеф гораздо сильнее, и поэтому Брюс тянется к маске. Двигается быстрее – потому что двигается рука в кармане у Джокера. Джонатан замирает. Он пытается расслабиться, пытается сосредоточиться на своей сигарете, пытается отвести от Джокера взгляд, но ему это не удается.
Жизнь Брюса Уэйна заканчивается прямо сейчас.
Жизнь Бэтмена уже окончена.
Его история дописана. Его легенда – в грязи. Его труды – прах. Его маска
сорвана.
Брюс держит ее в руке. Брюс почти не может дышать. И он чувствует, как слезы наворачиваются на глаза, и ничего не может с этим поделать – и ничего не хочет с этим делать, потому что – что бы он не сделал – в этом больше уже нет смысла. В нем самом нет смысла. В нем нет ничего. Уродливая и смятая маска, пустые глазницы и отверстия под рот. Брюс Уэйн ни чем не отличается от нее. И он плачет, сидя на вертолетной площадке. Раздавленный. Униженный. Уничтоженный.
Он не видит лица Джокера. Не видит изумления и боли в его лице. Не видит разочарования, и скорби, и горячи, и недоверия. Этого не может быть. Этого не должно быть. Так… так не бывает.
Легенда умерла, и Джокер больше всех в этом городе дорожил легендой. Восхищался ею. Боролся с нею. Жил ею. Любил ее.
Джокер шепчет:
- Так… не бывает.
Джокер смотрит на Брюса остекленевшими от шока глазами.
- Богатенький Риччи. Маленький принц.
Джокер протягивает к нему руки – по инерции. Мир вокруг него рушится. Галактики распадаются. Солнце затухает.
- Избалованный сопляк в костюме на Хэллоуин…
Джокер проговаривает это с трудом, как будто из него тоже вышибли воздух. Он медленно, едва ли не со скрипом поворачивается к Крейну. Слышен шум вертолетных лопастей. Луч прожектора ползет по площадке. И доктор Крейн бросается бежать.
Что показывали бы камеры на центральной электростанции? Ядовитый плющ, заросли плюща, мощные зеленые стебли и белые цветы, желтые цветы, красные цветы, огромные ядовитые цветы с острыми лепестками, которые расцветали и расползались по коридорам, по стенам, по потолкам, которые прирастали к оборудованию, присасывались к турбинам и переходникам, липли к линиям высоковольтных передач.
Что показывали бы камеры у главных ворот лечебницы Аркхем? Полицейских, готовых идти на штурм, сырые щиты и закрывки защитных шлемов, черные дубинки и дробовики, гранаты со слезоточивым газом – и комиссара Гордона, еще более печального, еще более честного, еще более измученного, еще более жертвенного.
Что показывали бы камеры в коридорах лечебницы Аркхем? Бегущих людей. В оранжевой форме, в голубой форме, в белой форме. В белых халатах и в синих костюмах уборщиков. Люди бежали, спотыкались о мертвые тела, падали, поднимались – опираясь о мертвые тела, и продолжали свой бег. И живых было гораздо меньше, чем мертвых. Жалкие остатки населения планеты Аркхем.
Что показывали бы камеры в поместье Уэйн-Мэнор? Они показывали бы банду подростков – без краски и фиолетовых плащей, но с бейсбольными битами и пивными бутылками – которые выбили окна в столовой. Влезли в особняк. И хотели немножко порисовать на стенах и утащить что-нибудь из столового серебра, а между делом – забили до смерти старого дворецкого. И камеры наблюдения показывали бы его тело. Его вытянутую руку – чистую, с аккуратно остриженными ногтями и бледными ни то веснушками, ни то пигментными пятнами.
Что показывали бы камеры в пустых кабинетах, комнатах отдыха и комнатах охраны? Подростков, которые слишком сильно испугались себя, чтобы продолжать жить.
А что показывали бы камеры на подземной парковке под лечебницей Аркхем?
Доктор Джонатан Крейн, так же известный как Пугало. И Джокер – не нуждающийся в другом имени. Джокер. Что-то великое. Что-то огромное. Что-то, от чего захватывает дух. Джонатан жмется к стене, и Джокер хватает его. Швыряет его на пол. Доктор пытается отползти, пытается встать – но, разумеется, он не пытается сопротивляться. Что говорит доктор Крейн? Доктор Крейн молчит. Ему действительно не стоит открывать рот. А что говорит Джокер? Джокер тоже молчит. Джокер отдувается и пыхтит, и на его лице – только шрамы, но ничего похожего не улыбку. Он бьет Джонатана в живот. Бьет его, пока Джонатан не переворачивается на спину. Вслушивается в его крики – низкие, задушенные, слишком натуральные. Слишком ожидаемые. Джокер всматривается в его лицо. Запоминает его лицо. Его выпученные глаза. Отвисшую челюсть. Кровь изо рта, слюну на подбородке. Джокер с размаху наступает ему на ладонь, и доктор воет от боли. Джокер бьет его ногой под хребет – и Джонатана выгибается. Он перестает дергаться. Его трясет. Это похоже на эпилептический припадок.
Джонатан не оправдывается. Джокер не требует оправданий – и не объясняет, в чем дело. Им обоим ясно, что между ними произошло. Им обоим ясно, что говорить здесь не о чем. Долгие годы сладкого обмана в фиолетовых тонах. Рыцарь ночи, которого Джек пытался поймать красным сочком для бабочек. Джонни – такая же собственность Джека, как красный сочок. А еще Джонни – первый супер-преступник, появившийся в Готэме. Джонни – нечто невероятное. Джонни – живая катастрофа и произведение искусства. И он мог лечь под легенду Готэма, да. Но не под денежный мешок, маленький лживый ублюдок. Не под Брюса, мать его, Уэйна.
Разговоры – это слишком мелкий метод. Побои – тоже слишком мелкий метод.
Что бы показывали камеры на подземной парковке под лечебницей Аркхем?
Джокера, который насилует неподвижное тело, перегнув его через капот подержанного Мерседеса. Долго. Остервенело. Упрямо. Стараясь размазать лицо жертвы об капот. А потом Джокер отпускает тело, и оно падает, оно соскальзывает к передним колесам.
Джонатан. Он лежит на полу гаража - подтянув колени к груди. Закрыв голову руками. Он упрямо втягивает носом воздух. Война за еще один вдох, и еще один вдох, и еще один вдох. У него идет кровь. Было бы странно, если бы обошлось без крови.
Он выглядит раздавленным. Он стоит на последней ступеньке. Джек мог бы гордиться результатом - если бы хотел гордиться.
- Посмотрим-ка... пожалуй, это ты заработал. Честно и добросовестно.
Купюры сыплются сверху - равнодушное сухое шуршание. Обтекают тело на полу. Прилипают к его спине, к его бокам. Не так много - о, не так много, как в прошлый раз, - но для эффекта вполне сгодится.
- А... постой-ка! - Джек шарит в кармане. Выуживает мелочь. Монеты, крупные и мелкие, как самый печальный в мире дождь, барабанят по плечам и затылку доктора, и звенят по полу. А Джек проходит мимо. Его ботинки - последнее, что Джонатан видит.
Капитан Гордон подсчитывает потери. Капитан Гордон подсчитывает убытки. В его положении, на его месте – хуже занятия не придумаешь. Капитан Гордон думает о том, что за воротами его может ждать все, что угодно. Реки огня, реки крови. Самодельные бомбы, пластид, растяжки, гранаты из арсенала Джокера. Юные стрелки, которые ничего не знаю об уголовном кодексе, о наказании за убийство полицейских, о морали и нравственности, о гуманизме и милосердии. За этими воротами его ждут психопаты, насильники и убийцы, готовые вырваться на свободу. За этими воротами зло – воплоти. И комиссар Гордон старается думать об этом как можно больше – чтобы не думать о своей дочери, которую он не видел уже больше месяца. Не думать о Барби, которая ушла в открытое окно и, кажется, больше уже не вернется к нему.
Комиссар Гордон думает о заложниках, о персонале, о врачах. Он думает о мирных пациентах, о возможных масштабах разрушений, о том, что, в действительности, он мог бы арестовать каждого в этом городе – начиная с себя самого. Комиссар Гордон думает о Бэтмене, думает о возможных путях восстановления авторитета, думает даже об имуществе лечебницы Аркхем.
Комиссар Гордон думает о чем угодно кроме холодной и подгорелой картофельной запеканки, кроме своей заплаканной жены и своего сынишки-ангелочка. Он думает о чем угодно, кроме пустой комнаты Барби, ее пустой постели, запертой двери ее комнаты и ее тарелки за столом. О том, что вся его семья верит: Барби обязательно вернется.
Комиссар Гордон думает о своих людях. Об их семьях. О том, что Рамирес не смогла проститься с матерью. О том, что жене Браяна придется рожать дома в постели. О том, что в войне масок страдают те, кто просто проходил мимо.
И комиссар Гордон командует: «Полная готовность». Он командует: «Целься!». Командует: «Предупредительный выстрел!». Он слышит стук с той стороны. Мегафон скользит у него в руке. И он спрашивает – «Назовитесь!». Он говорит, просто на всякий случай: «Выходите с поднятыми руками!». Он командует: «Открываем».
И он ждет всего. И он думает обо всем – кроме самого главного. А когда железные створки расходятся в стороны. Когда он видит сгорбленную одинокую фигуру. Когда по ней открывают огонь. Он слышит крик Барби:
- Папа!
И он знает ответ на свой вопрос. Комиссар Гордон, вы признаны невиновным. Суд подробно рассмотрел Ваше дело. Чрезвычайное положение, стрессовая ситуация, погодные условия, недостаток необходимого оборудования. Нет, Вы не виноваты в том, что застрелили свою дочь.
И она лежит на асфальте, его девочка. Ноги в стороны, руки в стороны, волосы разметались по асфальту, а на губах, на щеках намалевана карминно-красная улыбка. И ничего страшнее, и ничего печальнее капитан Гордон не видел прежде.
А потом Барби кашляет. Барби дергается. Она шевелится. Она пытается подняться. Нет, комиссар Гордон, это не чудо. Просто когда другие ребята воровали оружие и патроны, Ваша дочурка сперла бронежилет.
Когда жена профессора Аркхема умерла, он оставил ее лежать на полу в луже крови, он поднялся в спальню своей покойной матери, взял ее подвенечное платье, натянул его поверх костюма и спустился вниз. Он оттирал пол кружевной фатой и кутал свою мертвую жену в складки белого платья. Тогда он осознал впервые, что, кажется, сходит с ума.
Это не помешало профессору Аркхему плодотворно работать долгие годы. Это не заставило его отказаться от должности главного врача. Основатель лечебницы Аркхем брался за самые трудные случаи, он принимал к себе самых разных подопечных, агрессия и пара газетных статей – вот все, что требовалось, дабы получить комнату и кормежку в обители доктора Архкема. А на досуге – когда доктор не искал новых пациентов – он раздумывал о наилучших способах спасения заблудших душ. Он сконструировал более тридцати машин, которые вселяли ужас в серийных убийц и навсегда отбивали охоту симулировать. Все его изобретения остались в Аркхеме. Даже тогда, когда доктора самого запихнули в палату. Даже тогда, когда он ногтями вырезал заметки и символы в полу. Даже тогда, когда он испустил дух – заключенный в круг своих записей, внутри своего кокона, укутанный в свое исковерканное сознание. Его инструменты, его изобретения по-прежнему оставались в лечебнице.
Джек пришел к нему на склад. На кладбище пыточной техники. Джек уселся на пол – там, где было посуше, подальше от гнилых вонючих подвальных луж. Джек скрестил по-турецки ноги и приготовился ждать кого-нибудь, кто убьет его.
У доктора Аркхема был свой автономный генератор. Своя собственная маленькая игрушка. У доктора Аркхема было много-много живых игрушек, и еще больше – мертвых. Поэтому когда Бэтси пришел, чтобы убить клоуна. Когда Бетси снова почувствовал, что может бороться со злом. Когда он понял, что начался штурм, а кроме Джокера его лица никто больше не видел, и Джокер не успеет раскрыть его тайну, и все еще можно исправить – совсем все. Когда Бэтси нашел его. Маленький глупый Бэтси, который поверил, что подоспела подмога. Бэтси даже не пришлось отрезать грустному клоуну голову.
Маленькая драка. Детская возня. Пара ударов тебе – пара ударов мне. Бэтмен. Темный Рыцарь. Сама ночь. Богатенький мальчик, который ничего никогда не терял, который ничего не знает о мире и о городе, в котором живет, который хочет спасти. Бедный богатенький мальчик, которому так скучно, что по ночам он напяливает черный плащ. Мальчик, у которого очень много денег – слишком много, так много, что он может позволить себе летающий танк, пояс с кармашками, костюм из кевлара и черные крылья.
Мечта мертва. Не тревожьте мечту. Легенды больше нет. Только узнавание и разочарование.
И, кажется, Джек знал, что произойдет. Когда Бэтси толкнул его. Когда Бэтси уронил его на рычаг. Когда рычаг опустился и заработала игрушка доктора Аркхема. Джек стоял в одной из этих гнилых подвальных луж – вместе с аппаратом, с регулятором и кушеткой, и с «глушилками» для электрошока. Да, Джек знал, что произойдет. У него промокли ноги. Это был недобрый знак.
Сам удар Джек не запомнил. Не запомнил боль. А когда боль прошла, наступила эйфория и абсолютное, сметающее, всепоглощающее счастье. Счастье с лицом Джонатана. Джонатан – как лицо счастья. Добрый доктор, улыбающийся и поднимающий на него взгляд. Его влажные розовые губы. Снежинки в его волосах. Его руки, которые касаются Джека. Так, как не касался его никто и никогда. Его голубые глазки, которые говорят: «Я знаю каждую твою шутку. Над каждой я готов посмеяться». Джонатан, который стонал под ним. Джонатан, который смеялся вместе с ним. Джонатан. Там, на крыше. На другой крыше. Давно-давно-давно, когда он срезал трос и опустил Джека на пол. Когда скормил ему карамельку. Джонатан вернулся за ним.
Джонатан вернулся за ним.
Рейтинг: R.
Пейринг: Джокер/Крейн, Джокер/Бэтмен.
Закончено.
читать дальшеДоктор Джонатан Крейн. Вот он идет – портфель в одной руке, спрей в другой, но вы об этом не знаете, верно? Его диссертация – одна сплошная фальсификация, ни одного четкого доказательства, ни одного реального примера, статистические данные сфабрикованы, рабочие методы сродни наставлениям молодого фашиста. Но вы об этом не знаете, верно? Чтобы оплатить второй курс учебы в готэмском университете, доктор Крейн только на панели не побывал – хотя рад был бы. А через три года на его гранды уже можно было купить тихий домик у моря. Приличному человеку нужно семь лет, чтобы пройти обучение на психиатра. Не считая уймы научных работ, добавочных семинаров, курсов повышения квалификации, школ-студий, мастерских, собственных сеансов психотерапии, пробных групп и методических разработок. Чтобы открыть частную практику, необходимо получить три разных лицензии в трех разных ведомствах – это не считая борьбы за клиентов, становления авторитета, наращивания связей и внутренней грызни в профессиональной иерархии. За право преподавать в Университете Готэма многие ученые сражаются десятилетиями. Но вам это не интересно, верно?
Доктор Джонатан Крейн. Он проходит мимо вас своей летящей стремительной походкой – это не походка победителя, это походка наглого юнца, который пролез в профессию через заднюю дверь. Его подбородок вздернут, от его взгляда замерзает даже антифриз, он говорит:
- Ничем не могу Вам помочь.
Он говорит:
- К сожалению, я в этом не заинтересован.
Он говорит:
- Не думаю, что могу рассмотреть Ваше предложение в данный момент.
Еще он может ответить:
- Не понимаю, о чем Вы.
Он может сказать:
- Я не располагаю достаточным количеством времени.
Или попросту:
- Не моя печаль.
Он не хочет с тобой работать. Он не хочет иметь с тобой дела. Он не собирается тебе помогать, и он знает, конечно, он знает, что дела обстоят именно так: он должен помочь тебе. Он не улыбается в открытую, но ты видишь эту улыбку. Улыбку человека, издевающегося над миром.
Доктор Джонатан Крейн. Блистательный и недосягаемый. На самом деле, он отсидел два года в Аркхеме. На самом деле, у него есть диагноз. На самом деле, он обязан начать посещать собрания сексоголиков, но его психиатр тянет с окончательным решением.
Его студенты от него просто без ума. Они обожают его. Они перекидываются его именем, как мячиком. Они всегда готовы поднять вверх шариковую ручку долларов за сто и заметить:
- А доктор Крейн…
- Профессор Крейн объяснял нам…
- Мистер Крейн говорил, что…
И так далее, и так далее, и так далее. Доктор Крейн, целиком и весь, не стоит жвачки на твоей подошве, зато он эффектно разворачивается к аудитории и складно порет чушь. Это на нем лежит ответственность за мерзкую репутацию Аркхема. До сих пор неизвестно количество погибших в Нарроус. До сих пор не установлено, какой психический вред нанес токсин жителям острова Нарроуз. Но вам же не интересно, верно? Доктор Крейн вынимает яблоко из портфеля – сочное зеленое яблоко – и с хрустом впивается в него зубами. Он жует, он улыбается, он смотрит в камеру – и двести его студентов, двести его студентов при оговоренной пробной группе в тридцать человек, не могут нарадоваться на него.
Дешевка. Пустышка. Мальчишка, которому повезло. И не надо говорить, что он живет в холодной комнатушке и травит крыс лаком для волос своей студентки. У него шариковая ручка за двести баксов, и даже думать не хочется о том, сколько стоят его очки. Он жертва насилия в семье? Группы для жертв насилия в семье а Аркхеме по вторникам и в церкви Святого Игнатия – по четвергам. Он жертва насилия со стороны системы? Он самый везучий ублюдок на свете – уже потому, что живим добрался до больницы, и вдвойне – потому что живым вышел оттуда.
И тем не менее: некоторые врачи в Аркхеме за кофе вздыхают: как жаль, что Джонатана нельзя вернуть на пост. И тем не менее: его студенты на Фрейда отвечают Крейном, и открытым текстом говорят, что этика – расплывчатое понятие.
Нет, он не хочет пригласить тебя в качестве партнера. Нет, он вполне справляется со своим учебным временем. Нет, ему не кажется, что он не на своем месте – ему вполне уютно в университете. Ты старше него на пятнадцать гребаных лет, он мыльный пузырь, он ничтожество, и тем не менее – по так называемым объективным показателям, по корочкам и оплаченным часам – тебе до него далеко. А когда его нахальная физиономия снова начинает мелькать в новостях, когда деточка Лиланд уходит «замуж с поста» - никто, кстати, не посмеялся над твоей шуткой, хотя шутка была вполне себе смешная, - когда место профессора Крейна освобождается и в его квартиру с непригодными для жизни условиями въезжает новый псих с подпиской на еженедельную терапию… тогда ты занимаешь его место. Занимаешь ее место. Разгребаешь после них обоих тонны дерьма и грязи, поддерживаешь порядок в Аркхеме, налаживаешь контроль, выбиваешь дурь из головы у студентов, проводишь тестирования, восстанавливаешься приличную традиционную систему преподавания, разрываешься надвое – и никто из них не говорит тебе «спасибо». Потому что им нужна мамочка-Лиланд. Потому что им нужен профессор Крейн. Это при том, что у него вообще нет опыта преподавания, он психоформаколог. Это при том, что все пациенты, выписанные доктором Лиланд, - рецидивисты, и возвращаются в Аркхем, как к себе домой.
И никто из этих маленьких паршивцев не смеялся над его маленьким ростиком или послужным списком гарлемской шлюхи, зато шутки по поводу твоей лысины уже можно начинать коллекционировать.
И никто – ты готов в этом поклясться – не обсуждал ту ерунду, которую он писал, но профессор Аркхем читает твою статью, сбивает пепел и спрашивает:
- Не слишком ли это… резко, мистер Стрейндж?
Он слушает твои доводы. Конечно, слушает. Он дает тебе выговориться. А потом он спрашивает тебя снова – эдак по-отечески, наклонив седую голову:
- Ну помимо прочего. Пугало – один из самых опасных преступников в Готэме, а Готэм и без того место неспокойное. Ты действительно хочешь, чтобы он это прочел – и почувствовал себя оскорбленным?
И хотя это выглядит, как разумное предостережение, на самом деле, это угроза. И хотя это не их собачье дело, твои студенты – его студенты – не являются на занятия на следующий день.
Но господу богу мало вывалить на тебя это, верно? Было бы слишком мелко с его стороны ударить тебя только по одной щеке. Подставь вторую. Потерпи еще. Мало того, что на твоем место влез самодовольный мальчишка, который ничего не знает о жизни и ни черта не разбирается в науке. Этого мало. Давайте снимем с Аркхема две трети охраны. Эти люди – они здесь просто так, они могут постоять в другом месте. И не важно, что это центральный сток для убийц, насильников и маньяков всех мастей. Они на самом деле очень мирные и милые – даже забавные. Пара добавочных доз, и они станут настоящими плюшевыми зайчиками. А где предлагается найти столько добавочных доз? И что делать с пациентами завтра? А как с теми, у кого настанет передозировка? А как с теми, кому разрешено передвигаться по коридорам? Ходить в столовую? В душевую? Что помешает этим ублюдкам пораскинуть мозгами и броситься на штурм? Повалить охранников, поубивать врачей – и сбежать?
И что здесь, мать вашу, смешного? Что может быть здесь смешного? Какого черта эти идиоты стоят и ржут вместо того, чтобы патрулировать коридор? Им кажется, что пациенты – клоуны? Им кажется, что им досталась легкая работенка? Или, может быть, они думают, что блок для особо опасных заключенных – это цирк?
Они хватаются за головы. Роняют ружья. Садятся на пол. По всей больницы, во всех секторах. Они хохочут, дергаются и скрючиваются, и когда ты понимаешь, что что-то не так. Когда доктор Хьюго Стрейндж понимает, что что-то не так. Джонатан Крейн стоит у него за спиной.
Камеры наблюдения. В торговых центрах, в метрополитене, в офисных билдингах, в тренажерных залах. Наши маленькие друзья. В правительственных учреждениях, в школах, в зданиях университета, в колледжах, в детских садах. Глаз божий, который следит за нами и нашими маленькими оплошностями. В лифтах, в комиссариате, в полицейских участках, в адвокатских конторах, в магазинах и ресторанах. Они смотрят на нас – так внимательно, как не смотрела родная мама. Они фиксируют и запоминают все, что происходит с нами. Они заинтересованы в нас больше, чем лучшие наши друзья. Они жадны до человеческой жизни – больше, чем само человечество. На автозаправках, в клубах, барах, массажных кабинетах, борделях и игорных домах. Даже в общественных туалетах и душевых – после того, как прошел законопроект по усиленной борьбе с терроризмом.
Свидетели нашей жизни. Армия историков, армия священников, армия солдат внутренних войск. Они запечатлевают нас, сдерживают нас, взывают к нашей совести, здравому смыслу и здоровой хитрости. Наши маленькие друзья. Наши лучшие советчики, воспитатели и спутники.
Они знают о нашей жизни все. Так например:
Что показывала камера в офисе мэра Хилла в 20:16?
Секретарша мэра хлопала на себя печатки. На свои ладони, свои щеки, свои губы, свою шею. На свой лоб, свои уши, свою грудь, свою блузку и юбку. Она прикладывала печать к своим светлым волосам, стянутым в кичку, к своим туфлям, своим стопам, своим икрам и коленям, к своим бедрам. А когда не осталось места, она срывала с себя одежду и оставляла отпечатки на обнаженной коже. Под мышками. На плечах. На животе. На ягодицах. На пояснице. На лобке. Везде, куда смогла достать. Потом она принялась за бумаги на столе. За стол. За ковер под столом. За весь остальной кабинет. А когда кончились чернила к печати, она делала это своей кровью.
Кроме нее, мэра и его спич-райтера больше никого не было в офисе. Почему мэр не остановил ее? Почему Дерек, сообразительный и остроумный парень, не позаботился о девушке и не привел ее в норму? Потому что оба они были слишком заняты. Потому что спич-райтер мэра Хила лежал лицом вниз на антикварном столе красного дерева за четыреста тысяч, а мэр насиловал его – спич-райтера, не стол, хотя к предметам мебели мэр питал крайне нежные чувства.
Что показывала камера на готэмском стадионе в 20:30? Хоккейная команда готэмского университета совместно с командой Принстона танцевала канкан на льду. Время от времени, кто-нибудь из спортсменов падал, его затаптывали и ряд смыкался там, где возникало пустое место. Пользуясь известным хоккейным термином, лед в эту игру краснел под каждым игроком.
Как насчет публики? Ни публики, ни судьи, ни запасных, ни тренеров. Все они умерли от смеха. Целиком и полностью – в прямом смысле слова.
Что показывала камера в городском морге? Двадцать одинаковых предметов, накрытых белыми простынями, двадцать маленьких трупиков на оцинкованных столах. А что показывала камера в кабинете педиатра больницы Святого Луиса – четыре часа назад, пять часов назад, шесть часов назад? Она показывала доброго доктора по-имени Джеймс МакФин, который запихивал ребятишкам леденцы в глотку, ждал, пока дети задохнутся, и оттаскивал тела в кладовку.
Камеры показывали много любопытного в этот день. Беда в том, что не достаточно крупным планом. Беда в том, что никто не видел заклеенных пластырем чипов – за ухом у секретарши, за ухом у мэра, за ухом у доктора, под шлемами у хоккеистов.
Что показывала камера на втором этаже универмага Шрека? Покойников. Что показывала камера на первом этаже универмага Шрека? Покойников. Что показывала камера на третьем этаже? Тех, кто вот-вот готов был к покойникам присоединиться. Перевернутые вешалки. Разбитые витрины. Опрокинутые прилавки. Распахнутые кассы. Мертвецов с наличными в руках. С пакетами, кредитками, товарами и купонами. И над всем этим – шестеро охранников. Мертвые продавщицы, мертвые продавцы, мертвые кассиры, мертвые менаджеры, трупы в форме. Пятеро охранников. Выстрел. Четверо охранников. Выстрел. Трое охранников. Выстрел. Эти ребята – они действительно должны были позволить мисс Куин вынести из магазина платье в прошлом году. В конце концов, Харли за него заплатила. В конце концов, кроме двухсот долларов, оно стоило ей добавочных полгода в Аркхеме.
Камеры, наши маленькие друзья. Что показывала камера в палате Джервиса Тетча, в 21:30? Петлю, связанную из разорванной простыни, и труп, качающийся в петле.
Что показывала камера в коридоре лечебницы Аркхем, на втором этаже, в блоке А? Она показывала троих подростков, игравших в футбол. Что примечательно: они пинали друг другу чью-то лысую голову. Что примечательно: позже, при анализе съемки, обнаружилось, что голова принадлежала доктору Стрейнджу, врачу, заведовавшему больницей. И просто для справки: судя по характеру ранений и количеству крови в кабинете доктора, голову от тела отделяли постепенно – при помощи не слишком крупного лезвия. Это единственное повреждение. Значит, до определенного момента доктор Стрейндж был жив, а какое-то время находился в сознании. Процесс фиксировала камерой в кабинете доктора Стрейнджа.
А в 22:00 все камеры в городе отключились. Вместе со всем возможным освящением. Вместе с электричеством. С каждым автономным генератором. Вырубилось все – кроме аварийного генератора в подвале лечебницы Аркхем.
- Ты меня понимаешь? – Говоря это, Харли улыбается.
У Харли самый мощный удар с ноги – во всем Готэме, и это доказано. Свои обязательные реабилитационные девяноста часов общественных работ Харли закрыла, тренируя женскую школьную футбольную команду. Бокси Беннету она сломала челюсь – одним ударом в подлете. С тех пор у Бокси проблемы с дикцией и с ведением деловых переговоров.
У Харли сильные ноги. Тренированные ноги. Красивые ноги. Господи Боже, у нее самые красивые ноги на свете, господи, она прекрасна и удивительна, господи, она единственная подружка Джокера, конечно, она единственная подружка Джокера, господи, она самая восхитительная женщина из всех, кого можно повстречать, господи, пожалуйста, только не в живот, только не снова.
- Посмотри на меня. – Когда Харли говорит это. Ее голос. Он меняется.
На ее лице нет грима, на ее лице видны шрамы, видны морщины, видны дефекты – как у всякой живой женщины. А в ее голосе больше нет ничего от писклявой куколки Харли, от доброй и славной мисс Харли, и Барбара слышит в этом голосе шесть лет рядом с Джокером, слышит в этом голосе каждый удар, каждый срок, каждый «несчастный случай», каждую «семейную неурядицу». Когда Харли делает шаг, Барбара вздрагивает. Барбара лежит на полу, ей тепло от крови, ей тепло от слез, и пару минут назад она звала папочку. Ей так хотелось, чтобы он был с ней сейчас. Чтобы он убил их всех и забрал ее с собой. Заварил ей чаю и сказал, что завтра все снова будет хорошо.
Харли садится на корточки рядом с ней. Харли запускает руку в ее волосы, и Барбара сжимается в комок.
- Он должен быть со мной. И он обещал быть со мной. И он будет со мной. – Наставительный, менторский тон Харли. Рука в волосах. Она может погладить Барби по голове – а может вздернуть ее на ноги, может сжать и потащить так в соседнюю комнату, и Барбара боится лишний раз вдохнуть. Ей больно дышать.
- Мы будем вместе. – Харли поднимает глаза к потолку. – Пока не умрем, и не умрем, и не умрем снова. – Харли быстро облизывает губы, у нее яркий, темно-красный язык, как будто она его прикусила. Харли смотрит на Барбару сверху вниз, и малышка Барби подтягивает колени ближе к груди.
Харли проводит пальцем по ее лбу. По ее губам. Ведет по ее носу – и тыкает в кончик. Харли гладит ее по щеке.
- Мне очень жаль, моя радость, но мне придется убить тебя.
- А… Крейн? – Барби не сказала бы этого, если бы не была так напугана. Она не сказала бы этого, если бы Харли не сказала, что пора заканчивать. Говорить этого не стоило.
И поэтому Харли бьет ее снова. Быстро, резко, в меру.
- Я разрешала меня перебить? – Она опускает веки, убежденно качает головой. – Нет-нет-нет. Быть такого не может.
У Харли хватает шрамов. У Харли хватает воспоминаний. У Харли хватает доказательств. Свидетельств большой любви. У Харли на пальце нет кольца, но однажды Джокер надел ей вместо колечка чику от гранаты. Барбара об этом не знает, малютка Барби многого не знает, в этом момент, она точно знает, пожалуй, только одно. Ей очень страшно.
Ногти Харли коротко обстрижены. На внешних сторонах ладоней четко проступают вены. Харли объясняет:
- Все должно быть так, как должно быть, и никак иначе быть не может.
Она почти оправдывается:
- Он моя жизнь.
Прочувствованно и трогательно, Харли говорит:
- У меня больше ничего нет. Ничего.
Она удивленно хлопает ресницами.
- Совсем ничего.
Она опускает взгляд. Прикусывает губу. Харли размышляет, Харли сомневается.
- Я не хотела этого. – Подает голос Барби. Она не может пошевелиться: чтобы рука Харли не двигалась в ее волосах. Она не может говорить громче. Она не может умереть здесь, нет, она не может себе этого позволить. – Я правда не хотела. Правда. Правда…
И Харли молчит. Харли, кажется, не слышит ее. – Я уйду от вас… меня здесь больше не будет… мне о вас нечего рассказать… пожалуйста, Харлин. Пожалуйста.
Харли качает головой – сосредоточенно, как будто к чему-то прислушиваясь. Харли вскакивает на ноги.
Барби могла бы сказать ей: «Он меня изнасиловал». Могла бы сказать: «Если тебе это нужно – мне нет, забирай». Сказать: «Я, наверное, вообще не смогу быть с мужчинами больше». Сказать: «Он обосрал мой первый раз. Мне страшно даже думать о сексе». Но Барбаре хватает мозгов этого не говорить.
Харли хватается за пистолет, вжимается в стену. Харли ждет у двери: навострив уши, сняв пушку с предохранителя.
И очень скоро Барби тоже слышит грохот. Она слышит, как кто-то орет и хохочет, как кто-то сбегает по лестнице, кто-то на своем пути сшибает старую гостиничную тележку, тумбочки, вазы и столики. А потом этот кто-то врывается внутрь и сшибает Харли с ног. Харли роняет пистолет, пистолет летит прямо к Барбаре, существо – он почти раздет, у него на шее болтается веревочная петля, он скалится, по подбородку течет слюна, - это существо нависает над Харли. Протягивает к ней руку. Вздергивает ее за волосы. Это существо прижимает Харли к захлопнувшейся двери. И оно говорит:
- Привет, красотка.
А потом Барби высаживает в него всю обойму. До последней пули.
- Ты… понимаешь, что ты сделал? – Брюс не пытался изменить голос. Не было нужды звучать угрожающе, или стараться запугать противника, или демонстрировать силу. Он был бессилен. Совершенно бессилен. Он слышал звон бьющегося стекла. Даже отсюда, с вертолетной площадки Аркхема, он слышал крики.
- Гораздо лучше, чем ты, Бэтси. – Джокер. Разумеется, он улыбался. Он подскочил к прожектору, к Бэт-сигналу, и похлопал его ладонью по корпусу. Он гордился собой. Кажется, он ждал похвалы. – Я починил. – Он скромно отвел глаза. Подпрыгнул и хлопнул в ладоши. – Разве это не славно, Бэтси? – Он пригнулся и посмотрел на Брюса снизу вверх. Прижал руки к груди. – Все на своих местах! И ты единственный источник света! – Джокер подобрался ближе. Прикоснулся к нему. И Брюс опрокинул его одним ударом, но Бэтмена здесь уже не было. Только человек в маске. Брюс Уэйн в костюме на Хэллоуин. Бедный, маленький и жалкий Брюси, который проспал апокалипсис.
Мальчишки, на Вашингтон-стрит. Они пытались убить его. Они могли задеть невинных граждан. Разумеется, они получили по заслугам. Машина на полном ходу влетела в стену. И взорвалась. Парню, который вылетел через заднее сиденье. Который стрелял из положения «стоя». Ему было лет четырнадцать-пятнадцать. У него были светлые-светлые волосы и плачущее лицо, когда Брюс его допрашивал. И Брюс поставил его на ноги, но мальчишка снова упал. Он скулил и всхлипывал, лежа на асфальте, и, разумеется, он сказал, где найти Джокера. Дважды спрашивать не пришлось – но и одного не требовалось. Джокер зажег маяк на крыше Аркхема. Джокер зажег Бэт-сигнал.
Лежа на вертолетной площадке. Упираясь руками в землю, сплюнув в сторону кровь. Джокер сказал – гораздо тише, гораздо интимнее, гораздо безумнее.
- Только ты. Ничего лишнего. Ни меня, ни их, ни полиции. – Он ухмыльнулся. – Ни группы детсада, ни твоего маленького славненького городка, который опять продал тебя с потрохами.
Брюс нагнулся над ним и сгреб его за грудки. В действительности, не было нужды его бить. В действительности, ни к чему это привести не могло – как обычно. Брюс должен был встать перед ним на колени, обнять его ноги и попросить выдвинуть условия. Потому что сейчас ни в одной больнице не работал генератор. Все, кто лежал при системах поддержки, уже умерли. Люди на операциях. Люди, которым срочно требовалась операция. Люди, которым была необходима помощь. Женщины в родах, наконец. Старики, инвалиды. Все они остались без помощи.
Но Джокер думал совсем не об этом.
Он накрыл ладони Брюса своими. Перчатки на перчатках. Он доверительно заглянул Брюсу в лицо, покосился в сторону – и снова вернулся к нему. Он облизнулся и спросил:
- Ты слышишь это? – Звон стекла. Крики и ругань. Топот сотен ног. Конечно, Брюс слышал. Он понимал, что клоун имел в виду. Отключилось электричество – отключились системы охраны. И теперь к Кошмару Острова Нароуз запустился сиквел.
Джокер подался ближе к нему. Эти красные, мокрые, блестящие губы. Теплая вонь от его рта.
- Ты их слышишь. Мирные сладкие ребятишки. Есть кирпич – так бей витрину! Юху! – Джокер подпрыгнул и повис у Брюса на руках, стал болтать ногами в воздухе, и Брюс отшвырнул его. Клоун глухо охнул и застонал, но стон боли утонул в хохоте.
- Им не хватит полицейских на аресты, им не хватит камер. К утру каждому в этом городе можно будет кидать повестку – и ты знаешь об этом.
Он дрожал. Эта дрожь, этот тон, этот голос. Ему это нравилось. Брюс знал, что ему это нравилось, и чувствовал отвращение. Еще он чувствовал беспомощность. И его это бесило. Его это мучило.
Что мешало ему прикончить Джокера – все это время? Брюс знал ответ, и ответ выводил его из себя. Невозможность случайной смерти, так он звучал. Джокер не желал умирать, просто упав с большой высоты, просто ударившись головой, просто от внутреннего кровотечения. Нужно было решиться на убийство, совершить его – в открытую, сделать контрольный выстрел и признать себя виновным. Иначе он выживал – всяких раз. Иначе он поднимался, и эта мерзкая ухмылка снова расползалась по его роже, и он придумывал новый план. Он был виновником тысяч смертей, но Брюс не мог себе позволить стать прямым виновником его смерти. И вот к чему они пришли. Это был долгий-долгий путь к последнему пределу.
- Чего ты хочешь? – Спросил Брюс. Почти как Бэтмен, почти грозно, почти презрительно, почти гордо.
- Только тебя, милый. – Кривлялся Джокер. Ни одна камера не была для него достаточно надежной, ни один транквилизатор – достаточно сильным, ни одна угроза – достаточно страшной.
- Я готов вести переговоры. – Повторил Брюс, как заклинание. – Что ты хочешь – чтобы вернуть ток в больницы? – Джокер медленно и томно покачал головой.
Если бы Брюс мог вскрыть его черепную коробку. Заглянуть к нему внутрь. Увидеть ночное небо, вертолетную площадку и себя самого – через бардовое стекло. Увидеть, как бьются о стенки зеленые и желтые теннисные мячики. Увидеть искры, которые летят со всех сторон, из всех контактов и соединений. Увидеть, как бешено вертится детская каруселька под тревожный звон колокольчиков. Как летит сладкая вата из аппарата, который давно и прочно замкнуло. Если бы Брюс мог увидеть цирк, в котором звери сожрали дрессировщиков, обглодали кости и принялись за публику. Увидеть ярмарку, погруженную во тьму, столкнувшиеся и дымящиеся машинки на автодроме, центрифугу, сорвавшуюся с креплений, и огромное лезвие – на месте качелей-лодочки. Тогда бы Брюс увидел последнего гостя маленькой ярмарки. Растерянного, беспокойного и одинокого ребенка, который не знал, что делать с концами проводов, зажатыми в руках. Который не знал, как найти выход с ярмарки – и где найти маму, которая обещала вернуться за ним.
Джокер отвел в сторону полу пальто. Отцепил с ремня рацию. Джокер воровато и театрально глянул на Брюса. И он позвал:
- Джонни! Джонни-бой.
Брюс ожидал от Джокера всего. Всего. Всего самого страшного, самого худшего, жестокого, бесчеловечного, отвратительного или безумного. И, значит, появления Джонатана в его команде тоже следовало ожидать. И тем не менее: Брюс похолодел, когда услышал его имя. И тем не менее: Брюс испугался – испугался еще сильнее, если это только было возможно. Потому что до самой последней черты, до последней минуты Брюс не хотел верить в такой исход. Потому что Брюс не хотел убивать Джонатана. Потому что каждый раз, когда Брюс составлял – про себя или вслух – список его преступлений, Брюс держал в голове, что Джонатан, в общем-то, лучше своего списка. Джонатан слабее. Джонатан добрее. Джонатан мягче. Джонатан принадлежит ему.
Брюс боялся думать о том, что однажды придется отступить от установленных им правил Покаяние-Откуп. Брюс боялся, что Джонатан окажется тем, чем Брюс изображал его. Психопатом. Убийцей. Подонком. Злодеем. Брюс боялся этого до смерти. Не потому, что это открытие несло с собой разочарование и необходимость отказаться от Джонатана. А потому что при таком раскладе Джонатан мог сожрать его живьем. А Пугало и Джокер – вдвоем – могли уничтожить его и его город без каких-либо заметных усилий или сомнений.
Джокер пропел:
- Джонни-Джонни-Джонни.
Он ласково заметил:
- Я понимаю, ты любишь больничный колорит, но невежливо заставлять нашего гостя ждать.
И пока он говорил – Брюс молился. О том, чтобы Джонатана застрелил один из охранников. О том, чтобы Джонатана ранил кто-нибудь из заключенных. О том, чтобы на Джонатана упала балка, или его оглушило током, или он окончательно свихнулся и нашел себе какое-нибудь милое отдельное занятие. Может быть, травил психов газом. Может быть, ставил на людях опыт. Может быть, оказался слишком занят, чтобы составить компанию Джокеру.
Но Брюс услышал ответ Джонатана. Односложный, безразличный, профессиональный. Помехи на линии. Связь прервана.
Джокер подбросил рацию на ладони и швырнул ее с крыши.
- Сюда вро-де-бы долж-нааа подоспеть полиция – но у них хватает дел и без нас!
Он выполнил что-то вроде танцевального па. Только одно наблюдение за Джокером жутко выматывало. Каждое его бессмысленное движение. Каждая его выходка. Каждый изломанный, противоестественный жест. Все это могло перерасти в удар, в потасовку, в настоящий бой. А могло остаться танцами на крыше.
Джокер кружился, расправив полы фиолетового пальто. Злая издевка. Пародия на плащ Темного Рыцаря. На летучую мышь.
- Чего ты хочешь?
Брюс переспросил только за тем, чтобы оттянуть новый выплеск агрессии. Чтобы снять напряжение. Чтобы прекратить этот танец. За время их противостояния Брюс задавал этот вопрос не меньше сотни раз – и ни разу не получил внятного ответа. Ничего, что можно было считать ответом.
Джокер, который подлетел к нему. Действительно – подлетел. Расправив фиолетовые крылья. Жужжа и кривляясь. И заливаясь хохотом. Джокер, который схватил его. Обнял его. Его красный мокрый рот – у самых губ Брюса. Руки Джокера – на его шее, на его плечах, на локтях, на груди. Руки Джокера – везде. Она шарили по его телу, ползали, как жирные трупные мухи. Касались его. Ощупывали его. Обыскивали его. Почти гладили. И Брюс стоял, не двигаясь. Как заложник перед обменом. Безропотный, покорный, готовый к всемерному сотрудничеству.
Джокер спрашивал:
- Бэтси. Ты поцелуешь меня?
Отстегивая пояс. Проверяя швы и стыки между пластинами кевлара.
Джокер спрашивал:
- Ты будешь любить меня?
Пока где-то люди истекали кровью. Перерезали друг другу глотки. Блуждали в темноте. Прятались друг от друга, нападали друг на друга, друг другу - самые страшные враги.
- Ты останешься со мной?
Пока голоса и крики перекрывали вой сигнализаций и полицейских серен. Пока смерть шла по Готэму. Пока пожары вспыхивали – один за другим.
Джокер спрашивал:
- Мы отлично смотримся вместе. Ты не находишь? Ты мог бы… уйти со мной, Бэтси?
Он смеялся. Конечно, он смеялся.
Лязгнула, тяжело и гулко ударилась о площадку крышка люка. Доктор Джонатан Крейн высунулся наружу – боязливо и настороженно вжав голову в плечи. Оценил обстановку. Выбрался на крышу.
Только на секунду – Джокер стал грустным клоуном. Его досада. Его раздражение. Его ненависть. Он снова спрятал их где-то в темноте, посреди разрушенной ярмарки.
Аркхем в эту ночь завален трупами. Мертвые врачи, мертвые санитары, мертвые охранники, мертвые пациенты. Смерть есть высшее правосудие. Перед ней все равны, она не принимает взяток, она не знает страха, она не подвластна условностям и бюрократии. И Харви Дент приклоняется перед ней.
Харви осторожно переступает через кровавый ручеек. Темная, густая кровь – и пылинки, опустившиеся в темную, густую кровь. Брюки Харви аккуратно выглажены, на брюках – стрелки. Ботинки начищены. Галстук завязан. Воротничок расправлен.
Заточенный карандаш торчит у администратора из глазного яблока. Оно не вытекло. Удивительно.
Харви спрашивает:
- И что Джокер пообещал тебе, чтобы ты оставил его в живых?
Хаври медленно, задумчиво поворачивает карандаш.
Робин отвечает:
- Тебя.
У Робина дрожит голос. У Робина в руке дрожит пистолет. Дверь заперта и подперта стулом, спинка упирается в основание дверной ручки. Разбитое стекло занавешено простыней. Кто-то здесь отсиживался до них.
Робин смотрит Харви в спину. Робин знает, что по крайней мере раз ему придется спустить курок. Нельзя наставлять оружие на человека, в которого ты не выстрелишь. Проделывать это дважды в сутки нельзя тем более.
Там, на пыльной дороге, возле кабриолета. Джокер остался в живых только потому, что Робин еще не готов был стрелять. И да, разумеется: Джокер пообещал ему Харви Дента. Мертвого. Или страдающего. Или – чем черт не шутит – даже раскаявшегося. Харви Дента, «под любым соусом, на твое усмотрение, парень». И вот Робин целится Харви в спину. И Робину кажется, что прострелит он только пиджак. Пуля пройдет сквозь ткань, пройдет сквозь плоть – мягкую пресную глину вроде той, из которой делают слепки для скобок - и выйдет наружу, не причинив Харви Денту ни малейшего вреда. Этого-то Робин и боится. Не причинить вреда. Причинить несоразмерно мало вреда.
Просто, чтобы унять дрожь в руке, дрожь в голосе, дрожь во всем теле. Робин напоминает:
- Ты убил мою семью.
Он повторяет – глухо и почти удивленно.
- Всю мою семью.
И Харви смотрит на него через плечо. Своей лучшей, своей смазливой и чистенькой половиной. Откинув белокурую прядь.
Робин очень молод. Робин очень взвинчен. И он уверен, что он прав, но ему так хотелось бы, чтобы Харви напоследок с ним согласился.
- Они ни в чем не были виноваты.
Так говорит Робин. Он говорит:
- Они любили друг друга. Они любили меня.
И Харви пожимает плечами, по-прежнему – не поворачиваясь к нему. Харви отвечает:
- Моя невеста любила меня. Я любил ее. Опознавать ее пришлось по зубам.
Харви объясняет – вяло и снисходительно.
- Ты либо будешь счастлив, либо все пойдет прахом. Либо добьешься успеха, либо свалишься в яму. Подбрось монетку – она покажет тебе одну из двух сторон.
И Робин качает головой:
- Это безумие.
Он теряет прицел, опускает пистолет – и Харви поворачивается к нему лицом. Харви усмехается – той своей частью, которая может усмехаться.
- Это справедливо.
И Робин усмехается в ответ. Он нашаривает в кармане десятицентовик. Он кидает его Двуликому.
- Подбрось монетку, Харви. И мы решим, как с тобой поступать.
Харви поймал монету – и вот он роняет ее. Он вынимает свою собственную. Свою счастливую монету. Свою проклятую монету. Харви взвешивает ее на ладони. Демонстрирует Робину. И подбрасывает ее в воздух. Харви провожает ее взглядом, поднимает глаза к потолку – и Робин стреляет в него. Робин высаживает в него всю обойму – до конца. И ему не интересно, какой стороной легла монета.
Доктор Джонатан Крейн. Он поднимается на ноги и подбегает к ним. Нехорошо заставлять гостя ждать, верно? Совсем нехорошо, Джонни.
Его руки в крови. Его рубашка в крови. Манжеты, воротничок, грудь, плечи. Крови на нем так же много, как прикосновений Джокера – на Брюсе. На его втором теле. На его любимом теле. На костюме Бэтмена.
Кровавые отпечатки у Джонатана на очках. С краю – на линзе. На левой дужке, за которую он обычно поддергивал очки. Джонатан очень бледен. Джонатан тяжело дышит. Джонатан испуган, кажется, еще сильнее Брюса, и Брюс цепляется за него. Лицо Джонатана. Почти родное, очень знакомое, досконально изученное. Джонни. На самом деле, он единственный человек, который сейчас может помочь ему. Он должен помочь Брюсу. Он должен остановить это безумие. Джонни. Он ведь… он ведь психиатр, так? Он должен знать, что делать. Как говорить с Джокером. Как добиться от него настоящего ответа.
Психи говорят на одном языке, да. Плотоядно облизывающийся Джокер. Запыхавшийся доктор Крейн. Маска торчит у Джонатана из кармана, рация болтается у него на шее, он переводит взгляд с Брюса на Джокера, с Джокера на Брюса, с Брюса на Джокера, с Джокера на Брюса – и Брюс зовет его:
- Джонатан.
Брюс говорит:
- Ты… ты видишь, что происходит?
Брюс просит:
- Помоги мне.
Брюс говорит:
- Ты… мы должны это остановить.
Как будто Брюс связан или тяжело ранен. Как будто сам он уже почти ни на что не способен. Как будто Темный Рыцарь умер, и теперь его не зарыть в одиночку. Брюс Уэйн, как же ты жалок. Брюс Уэйн, как ты… убийственно. Непоправимо жалок.
И Джокер говорит – мимо ходом, со скуки:
- Я хочу, чтобы ты снял свою маску.
Джокер смотрит на край крыши. Смотрит на отсветы полицейских мигалок, на красные и синие отсветы, растворенные в ночных улицах. Может быть, они напоминают ему рождественские огни. Может быть, ему хочется кувырнуться с крыши. И совершенно ясно: он не хочет, чтобы Брюс снимал маску. Просто ему больше нечего попросить.
Брюс спрашивает:
- Ты уверен, что он оставит в живых тебя, когда это закончится?
Брюс говорит:
- После этого. После всего этого. Пути назад больше не будет, Джонатан.
Брюс напоминает:
- После всего, чего ты смог добиться. После того, что ты смог доказать. Ты потеряешь карточку на возвращение, тебе снова придется прятаться и убегать, а тебе это не нужно, Джонатан.
Брюс смелеет, Брюс чувствует себя лучше – потому что ему не возражают, потому что есть маленькая, крохотная надежда на успех, жалкая, как он сам. И Джонни слушает его. А Джокер наблюдает за ними – внимательно и с любопытством, как ребенок, который через лупу поджигает муравьев на дорожке к дому.
Брюс ждет. Брюс цепляется взглядом за Джонатана. Никогда прежде Брюс так сильно не нуждался в нем. Никогда прежде Брюс не был так близок к абсолютному провалу.
И Джонатан. Он улыбается. И Джокер повторяет – точно вовремя, дождавшись этой улыбки.
- Я хочу, чтобы ты снял маску. Снимай ее.
Джокер делает шаг вперед. Джонни делает шаг назад. Они меняются ролями, планами, мерой значимости. Когда они сходятся, Джокер протягивает руку, чтобы коснуться Крейна.
Джокер говорит:
- У тебя дейст-виительно есть шанс спасти их, Бэтси. Вопрос в том, как сильно ты этого хочешь.
Джокер нагибается. Выворачивает шею. Джокер спрашивает:
- А может, ну их к черту? Бэтси? Бэт-мен?
Он смеется. Скачет вокруг Брюса – как будто вокруг рождественской елки.
- Я всегда за – только слово скажи!
Джокер закрывает ему глаза. «Угадай, кто». Джокер спрашивает.
- Джонни! Может быть, дадим ему немного твоей дряни?
И где-то там. В темном мире, куда Брюс не хочет возвращаться из мира еще более темного, доктор Крейн качает головой. Он возражает:
- Думаю, он принял антидот. Это лишнее.
Где-то совсем близко. Надрывно. Анти-человечно. Где-то рядом кричит женщина. Может быть, пациентка Аркхема. Может быть, одна из жительниц острова. Что сделал Бэтмен, чтобы спасти свой город? Бэтмен беспомощен, его глаза закрыты, его руки опущены. Что сделала полиция, чтобы сократить ущерб? Подняла мосты. Как будто беда все еще не покинула пределов Нарроуз.
Джокер стоит у Брюса за спиной. Шепчет ему на ухо. Прижимает свои ладони к его коже. Закрывает ему глаза. Как покойнику. Как любовнику. Как ребенку.
Джокер говорит:
- Я мог бы остановить это, если бы захотел. Но пока – ох-ох-ох – я не хочу.
Джокер говорит:
- Я прошу совсем немногого, Бэтси.
Джокер издевается над ним:
- Немного взаимности. Чуточку отдачи.
Джокер обещает:
- Я помогу тебе, если ты меня обрадуешь.
Джокер резко тянет его на себя, стиснув его плечо, пережав ему горло. Джокер отталкивает его – и Брюс падает. И Джокер командует.
- Давай, Бэтси. Сейчас.
Это больше не похоже на игру – даже по меркам Джокера. Бэтмен блефует: он делает вид, что ему есть, откуда ждать помощи. Джокер блефует: он опускает руку в карман. Что там может быть – у клоуна в кармане? Вероятнее всего, не связка разноцветных платков. Вероятнее всего, детонатор или вторая рация. У Джокера блеф гораздо сильнее, и поэтому Брюс тянется к маске. Двигается быстрее – потому что двигается рука в кармане у Джокера. Джонатан замирает. Он пытается расслабиться, пытается сосредоточиться на своей сигарете, пытается отвести от Джокера взгляд, но ему это не удается.
Жизнь Брюса Уэйна заканчивается прямо сейчас.
Жизнь Бэтмена уже окончена.
Его история дописана. Его легенда – в грязи. Его труды – прах. Его маска
сорвана.
Брюс держит ее в руке. Брюс почти не может дышать. И он чувствует, как слезы наворачиваются на глаза, и ничего не может с этим поделать – и ничего не хочет с этим делать, потому что – что бы он не сделал – в этом больше уже нет смысла. В нем самом нет смысла. В нем нет ничего. Уродливая и смятая маска, пустые глазницы и отверстия под рот. Брюс Уэйн ни чем не отличается от нее. И он плачет, сидя на вертолетной площадке. Раздавленный. Униженный. Уничтоженный.
Он не видит лица Джокера. Не видит изумления и боли в его лице. Не видит разочарования, и скорби, и горячи, и недоверия. Этого не может быть. Этого не должно быть. Так… так не бывает.
Легенда умерла, и Джокер больше всех в этом городе дорожил легендой. Восхищался ею. Боролся с нею. Жил ею. Любил ее.
Джокер шепчет:
- Так… не бывает.
Джокер смотрит на Брюса остекленевшими от шока глазами.
- Богатенький Риччи. Маленький принц.
Джокер протягивает к нему руки – по инерции. Мир вокруг него рушится. Галактики распадаются. Солнце затухает.
- Избалованный сопляк в костюме на Хэллоуин…
Джокер проговаривает это с трудом, как будто из него тоже вышибли воздух. Он медленно, едва ли не со скрипом поворачивается к Крейну. Слышен шум вертолетных лопастей. Луч прожектора ползет по площадке. И доктор Крейн бросается бежать.
Что показывали бы камеры на центральной электростанции? Ядовитый плющ, заросли плюща, мощные зеленые стебли и белые цветы, желтые цветы, красные цветы, огромные ядовитые цветы с острыми лепестками, которые расцветали и расползались по коридорам, по стенам, по потолкам, которые прирастали к оборудованию, присасывались к турбинам и переходникам, липли к линиям высоковольтных передач.
Что показывали бы камеры у главных ворот лечебницы Аркхем? Полицейских, готовых идти на штурм, сырые щиты и закрывки защитных шлемов, черные дубинки и дробовики, гранаты со слезоточивым газом – и комиссара Гордона, еще более печального, еще более честного, еще более измученного, еще более жертвенного.
Что показывали бы камеры в коридорах лечебницы Аркхем? Бегущих людей. В оранжевой форме, в голубой форме, в белой форме. В белых халатах и в синих костюмах уборщиков. Люди бежали, спотыкались о мертвые тела, падали, поднимались – опираясь о мертвые тела, и продолжали свой бег. И живых было гораздо меньше, чем мертвых. Жалкие остатки населения планеты Аркхем.
Что показывали бы камеры в поместье Уэйн-Мэнор? Они показывали бы банду подростков – без краски и фиолетовых плащей, но с бейсбольными битами и пивными бутылками – которые выбили окна в столовой. Влезли в особняк. И хотели немножко порисовать на стенах и утащить что-нибудь из столового серебра, а между делом – забили до смерти старого дворецкого. И камеры наблюдения показывали бы его тело. Его вытянутую руку – чистую, с аккуратно остриженными ногтями и бледными ни то веснушками, ни то пигментными пятнами.
Что показывали бы камеры в пустых кабинетах, комнатах отдыха и комнатах охраны? Подростков, которые слишком сильно испугались себя, чтобы продолжать жить.
А что показывали бы камеры на подземной парковке под лечебницей Аркхем?
Доктор Джонатан Крейн, так же известный как Пугало. И Джокер – не нуждающийся в другом имени. Джокер. Что-то великое. Что-то огромное. Что-то, от чего захватывает дух. Джонатан жмется к стене, и Джокер хватает его. Швыряет его на пол. Доктор пытается отползти, пытается встать – но, разумеется, он не пытается сопротивляться. Что говорит доктор Крейн? Доктор Крейн молчит. Ему действительно не стоит открывать рот. А что говорит Джокер? Джокер тоже молчит. Джокер отдувается и пыхтит, и на его лице – только шрамы, но ничего похожего не улыбку. Он бьет Джонатана в живот. Бьет его, пока Джонатан не переворачивается на спину. Вслушивается в его крики – низкие, задушенные, слишком натуральные. Слишком ожидаемые. Джокер всматривается в его лицо. Запоминает его лицо. Его выпученные глаза. Отвисшую челюсть. Кровь изо рта, слюну на подбородке. Джокер с размаху наступает ему на ладонь, и доктор воет от боли. Джокер бьет его ногой под хребет – и Джонатана выгибается. Он перестает дергаться. Его трясет. Это похоже на эпилептический припадок.
Джонатан не оправдывается. Джокер не требует оправданий – и не объясняет, в чем дело. Им обоим ясно, что между ними произошло. Им обоим ясно, что говорить здесь не о чем. Долгие годы сладкого обмана в фиолетовых тонах. Рыцарь ночи, которого Джек пытался поймать красным сочком для бабочек. Джонни – такая же собственность Джека, как красный сочок. А еще Джонни – первый супер-преступник, появившийся в Готэме. Джонни – нечто невероятное. Джонни – живая катастрофа и произведение искусства. И он мог лечь под легенду Готэма, да. Но не под денежный мешок, маленький лживый ублюдок. Не под Брюса, мать его, Уэйна.
Разговоры – это слишком мелкий метод. Побои – тоже слишком мелкий метод.
Что бы показывали камеры на подземной парковке под лечебницей Аркхем?
Джокера, который насилует неподвижное тело, перегнув его через капот подержанного Мерседеса. Долго. Остервенело. Упрямо. Стараясь размазать лицо жертвы об капот. А потом Джокер отпускает тело, и оно падает, оно соскальзывает к передним колесам.
Джонатан. Он лежит на полу гаража - подтянув колени к груди. Закрыв голову руками. Он упрямо втягивает носом воздух. Война за еще один вдох, и еще один вдох, и еще один вдох. У него идет кровь. Было бы странно, если бы обошлось без крови.
Он выглядит раздавленным. Он стоит на последней ступеньке. Джек мог бы гордиться результатом - если бы хотел гордиться.
- Посмотрим-ка... пожалуй, это ты заработал. Честно и добросовестно.
Купюры сыплются сверху - равнодушное сухое шуршание. Обтекают тело на полу. Прилипают к его спине, к его бокам. Не так много - о, не так много, как в прошлый раз, - но для эффекта вполне сгодится.
- А... постой-ка! - Джек шарит в кармане. Выуживает мелочь. Монеты, крупные и мелкие, как самый печальный в мире дождь, барабанят по плечам и затылку доктора, и звенят по полу. А Джек проходит мимо. Его ботинки - последнее, что Джонатан видит.
Капитан Гордон подсчитывает потери. Капитан Гордон подсчитывает убытки. В его положении, на его месте – хуже занятия не придумаешь. Капитан Гордон думает о том, что за воротами его может ждать все, что угодно. Реки огня, реки крови. Самодельные бомбы, пластид, растяжки, гранаты из арсенала Джокера. Юные стрелки, которые ничего не знаю об уголовном кодексе, о наказании за убийство полицейских, о морали и нравственности, о гуманизме и милосердии. За этими воротами его ждут психопаты, насильники и убийцы, готовые вырваться на свободу. За этими воротами зло – воплоти. И комиссар Гордон старается думать об этом как можно больше – чтобы не думать о своей дочери, которую он не видел уже больше месяца. Не думать о Барби, которая ушла в открытое окно и, кажется, больше уже не вернется к нему.
Комиссар Гордон думает о заложниках, о персонале, о врачах. Он думает о мирных пациентах, о возможных масштабах разрушений, о том, что, в действительности, он мог бы арестовать каждого в этом городе – начиная с себя самого. Комиссар Гордон думает о Бэтмене, думает о возможных путях восстановления авторитета, думает даже об имуществе лечебницы Аркхем.
Комиссар Гордон думает о чем угодно кроме холодной и подгорелой картофельной запеканки, кроме своей заплаканной жены и своего сынишки-ангелочка. Он думает о чем угодно, кроме пустой комнаты Барби, ее пустой постели, запертой двери ее комнаты и ее тарелки за столом. О том, что вся его семья верит: Барби обязательно вернется.
Комиссар Гордон думает о своих людях. Об их семьях. О том, что Рамирес не смогла проститься с матерью. О том, что жене Браяна придется рожать дома в постели. О том, что в войне масок страдают те, кто просто проходил мимо.
И комиссар Гордон командует: «Полная готовность». Он командует: «Целься!». Командует: «Предупредительный выстрел!». Он слышит стук с той стороны. Мегафон скользит у него в руке. И он спрашивает – «Назовитесь!». Он говорит, просто на всякий случай: «Выходите с поднятыми руками!». Он командует: «Открываем».
И он ждет всего. И он думает обо всем – кроме самого главного. А когда железные створки расходятся в стороны. Когда он видит сгорбленную одинокую фигуру. Когда по ней открывают огонь. Он слышит крик Барби:
- Папа!
И он знает ответ на свой вопрос. Комиссар Гордон, вы признаны невиновным. Суд подробно рассмотрел Ваше дело. Чрезвычайное положение, стрессовая ситуация, погодные условия, недостаток необходимого оборудования. Нет, Вы не виноваты в том, что застрелили свою дочь.
И она лежит на асфальте, его девочка. Ноги в стороны, руки в стороны, волосы разметались по асфальту, а на губах, на щеках намалевана карминно-красная улыбка. И ничего страшнее, и ничего печальнее капитан Гордон не видел прежде.
А потом Барби кашляет. Барби дергается. Она шевелится. Она пытается подняться. Нет, комиссар Гордон, это не чудо. Просто когда другие ребята воровали оружие и патроны, Ваша дочурка сперла бронежилет.
Когда жена профессора Аркхема умерла, он оставил ее лежать на полу в луже крови, он поднялся в спальню своей покойной матери, взял ее подвенечное платье, натянул его поверх костюма и спустился вниз. Он оттирал пол кружевной фатой и кутал свою мертвую жену в складки белого платья. Тогда он осознал впервые, что, кажется, сходит с ума.
Это не помешало профессору Аркхему плодотворно работать долгие годы. Это не заставило его отказаться от должности главного врача. Основатель лечебницы Аркхем брался за самые трудные случаи, он принимал к себе самых разных подопечных, агрессия и пара газетных статей – вот все, что требовалось, дабы получить комнату и кормежку в обители доктора Архкема. А на досуге – когда доктор не искал новых пациентов – он раздумывал о наилучших способах спасения заблудших душ. Он сконструировал более тридцати машин, которые вселяли ужас в серийных убийц и навсегда отбивали охоту симулировать. Все его изобретения остались в Аркхеме. Даже тогда, когда доктора самого запихнули в палату. Даже тогда, когда он ногтями вырезал заметки и символы в полу. Даже тогда, когда он испустил дух – заключенный в круг своих записей, внутри своего кокона, укутанный в свое исковерканное сознание. Его инструменты, его изобретения по-прежнему оставались в лечебнице.
Джек пришел к нему на склад. На кладбище пыточной техники. Джек уселся на пол – там, где было посуше, подальше от гнилых вонючих подвальных луж. Джек скрестил по-турецки ноги и приготовился ждать кого-нибудь, кто убьет его.
У доктора Аркхема был свой автономный генератор. Своя собственная маленькая игрушка. У доктора Аркхема было много-много живых игрушек, и еще больше – мертвых. Поэтому когда Бэтси пришел, чтобы убить клоуна. Когда Бетси снова почувствовал, что может бороться со злом. Когда он понял, что начался штурм, а кроме Джокера его лица никто больше не видел, и Джокер не успеет раскрыть его тайну, и все еще можно исправить – совсем все. Когда Бэтси нашел его. Маленький глупый Бэтси, который поверил, что подоспела подмога. Бэтси даже не пришлось отрезать грустному клоуну голову.
Маленькая драка. Детская возня. Пара ударов тебе – пара ударов мне. Бэтмен. Темный Рыцарь. Сама ночь. Богатенький мальчик, который ничего никогда не терял, который ничего не знает о мире и о городе, в котором живет, который хочет спасти. Бедный богатенький мальчик, которому так скучно, что по ночам он напяливает черный плащ. Мальчик, у которого очень много денег – слишком много, так много, что он может позволить себе летающий танк, пояс с кармашками, костюм из кевлара и черные крылья.
Мечта мертва. Не тревожьте мечту. Легенды больше нет. Только узнавание и разочарование.
И, кажется, Джек знал, что произойдет. Когда Бэтси толкнул его. Когда Бэтси уронил его на рычаг. Когда рычаг опустился и заработала игрушка доктора Аркхема. Джек стоял в одной из этих гнилых подвальных луж – вместе с аппаратом, с регулятором и кушеткой, и с «глушилками» для электрошока. Да, Джек знал, что произойдет. У него промокли ноги. Это был недобрый знак.
Сам удар Джек не запомнил. Не запомнил боль. А когда боль прошла, наступила эйфория и абсолютное, сметающее, всепоглощающее счастье. Счастье с лицом Джонатана. Джонатан – как лицо счастья. Добрый доктор, улыбающийся и поднимающий на него взгляд. Его влажные розовые губы. Снежинки в его волосах. Его руки, которые касаются Джека. Так, как не касался его никто и никогда. Его голубые глазки, которые говорят: «Я знаю каждую твою шутку. Над каждой я готов посмеяться». Джонатан, который стонал под ним. Джонатан, который смеялся вместе с ним. Джонатан. Там, на крыше. На другой крыше. Давно-давно-давно, когда он срезал трос и опустил Джека на пол. Когда скормил ему карамельку. Джонатан вернулся за ним.
Джонатан вернулся за ним.
@темы: слэш
-
-
10.04.2009 в 05:34Причем, это даже не "фандом"... а совершенно что-то другое и большее.
-
-
10.04.2009 в 09:06-
-
10.04.2009 в 11:00-
-
10.04.2009 в 13:16Написано Шикарно. Нет слов...
-
-
10.04.2009 в 15:19Спасибо, я Вам очень признательна, но не думаю, что стоящие вещи Бэт-фандома стоит сравнивать.
Lalayt
Вам спасибо.)
Гость
Я Вам больше скажу - даже Альфред умер.)
JOKER-man
Спасибо, очень приятно получить от Вас такую высокую оценку. У меня был написан счастливый конец для этой истории, и до последнего момента я думала, что воспользуюсь им, но... так получилось.
-
-
10.04.2009 в 19:17-
-
10.04.2009 в 20:31А на сколько счастливый? Совсем счастливый? Хотя, думаю, то окончание, что вышло здесь, более подходит им обоим. Мне так кажется)
-
-
12.04.2009 в 01:01Вам спасибо.
JOKER-man
Я рада, что Вам оно кажется подходящим - я рада, что мы сходимся во мнениях.) Счастливый конец представлял собой осуществление мечты Джонни о киношной больничной встрече. Когда герой лежит в чистых бинтах и весь в белом, кругом трубки, провода и аппараты, а кто-то держит его за руку и говорит, что теперь-то наконец все будет хорошо.
-
-
02.05.2009 в 22:01Представила
На самом деле, он обязан начать посещать собрания сексоголиков
То-то все думали, с чего это он Бекки соломенные лифчики дарил и настырно так клеился
На самом деле, он отсидел два года в Аркхеме.
А остальные, видимо, пролежал
-
-
02.05.2009 в 23:20Остальные годы он в Аркхеме был врачом, если Вы это имеете в виду.
Есть комикс, есть мультик, есть фильм - и Крейн в исполнении Мерфи. Я не помню, чтобы в "Бэтмане: начало" или в "Темном рыцаре" Крейн кому-нибудь дарил соломенные лифчики.
-
-
13.07.2009 в 03:43у вас удивительный талант творить красивейшие вещи. здесь не хочется говорить о банальностях вроде "стиль, богатая речь, бла-бла-бла", здесь хочется именно сказать, что так писать могут единицы.
спасибо вам огромное за их историю.
-
-
10.11.2009 в 03:26-
-
23.05.2010 в 16:43