Название: The Devil's Rejects.
Фандом: Бэтмандиана (комиксы, нолан-верс, мультсериал "Новый Бэтмен").
Рейтинг: NC-17.
Пейринг: Джокер/Крейн, Уэйн/Крейн, Мак Гиннес/Крейн, Джокер/Гоул, Мак Гиннес/Гоул.
Размер: макси.
Статус: в процессе.
Глава третья.
читать дальшеЭтой ночью Терри остается спать в поместье Уэйна. Мама звонит несколько раз, чтобы попросить его:
- Терри. Будь осторожен.
Она надеется, что он будет разумным. Ей хотелось бы, чтобы он какое-то время не появлялся в клубах – или кинотеатрах – или торговых центрах. И, возможно, ему стоило бы больше времени проводить дома, а если не дома – то, по крайней мере, с мистером Уэйном. Мама не говорит ему: «Сделай то-то и то-то», она не думает, что это сработает, она давно устала стараться. Это должно бы радовать, но в ее голосе звучат грусть и тоска. Терри подозревает, что он дошел до того возраста, когда он должен звонить матери сам – чтобы узнать, как она, предложить ей помощь и быть ей защитой, но он не станет помогать ей. Не то, чтобы он устал пытаться. Просто он тоже не верит, что это сработает, и не думает, что ей это нужно. Если его спросят, он, конечно, ответит, что любит ее – Терри скажет это, не задумываясь, от чистого сердца. Но он не чувствует себя частью ее семьи.
В первый раз Уэйн выдворяет его из пещеры, когда человек с экрана – Джонатан Крейн, изобретатель токсина страха, - спрашивает:
- Кто это с тобой?
Джонатан Крейн смотрит на него, улыбается – уголками губ, и Терри хочется остаться в пещере: не потому, что ему любопытно – хотя ему до жути любопытно, любопытно так, что задница зудит, - а потому что… Терри говорит себе, что не может распознать причину, и Уэйн выталкивает его за дверь, легонько приложив тростью – для убедительности. Вход заблокирован, Терри приходится смириться с обстоятельствами, он поднимается наверх и плюхается на диван перед телевизором, смотрит вечерний выпуск новостей и ловит себя на том, что до людей в торговом центре ему больше нет дела. То есть: ему по-прежнему очень жаль. Это трагично, и это печально, и это нельзя оставлять без внимания – но Терри Мак Гиннеса это больше не беспокоит.
А беспокоит его то, что на самом деле он знает ответ на вопрос. Он знает, почему он не поедет к Дейне, и не будет вмешиваться в дела старика, и не станет сам искать преступников, и даже не начнет готовиться к работе по истории. Он знает, почему ему захотелось остаться в пещере, когда Джонатан Крейн заговорил о нем. Этот человек никогда прежде не видел Терри, не знал о нем ничего – ровным счетом, и тем не менее, Джонатан Крейн смотрел на Терри Мак Гиннеса так, как будто был рад его видеть. Так, как будто считал, что Терри достаточно хорош. Как будто то, что они встретились – большая удача. Терри не помнит, когда на него так смотрели в последний раз. Никогда прежде он не думал, что это будет для него так много значить – и что ему так сильно этого недоставало.
В первый раз Терри спускается в пещеру около десяти: Уэйну нужна его помощь. Проход открыт, Терри слышит голоса, он старается идти как можно медленнее и тише, чтобы отрезать от разговора кусок побольше.
- Не пудри мне мозги!
- Брюс. Брюс.
Уэйн меряет шагами расстояние от одного края панели до другого: вперед – назад, вперед – назад, не останавливаясь ни на секунду. Это на него не похоже, его мрачное спокойствие всегда при нем, но сейчас он нервничает – а Джонатан Крейн говорит с ним, как с ребенком.
- Брюс. Сядь, продышись – и подумай еще раз. Как следует.
Лица доктора Крейна не видно, на экране открываются и пропадают окна браузера, ведутся подсчеты, открыто окошко поиска.
Уэйн замирает на месте и резко оборачивается к компьютеру.
- Джонатан, я тебя выключу.
Окна сворачиваются, Джонатан Крейн на экране усмехается, прикрыв глаза.
- Я серьезно: будешь продолжать в том же духе – я тебя выключу, а включу лет через десять.
Когда Джонатан Крейн отвечает, он смотрит на Терри. Уэйн не заметил, что в пещеру вошли, он слишком взволнован, но Джонатан Крейн - заметил, и его взгляд… доброжелательность. Единение. Общность. Он смотрит на Терри, и Терри знает, что они на одной стороне.
Джонатан Крейн хлопает ресницами, его лицо превращается в маску печального пьеро, когда он просит:
- Пожалуйста, Брюс, не делай так.
Улыбка по-прежнему – в уголках его губ, и Терри ничего не может с собой поделать – он улыбается в ответ, Уэйн отмахивается, отворачивается, видит своего приемника на лестнице и теряется еще больше. Джонатан Крейн подмигивает Терри. Уэйн старается быть строгим, старается держать лицо, но сейчас он похож на школьного учителя, которому класс срывает урок. Старик хочет что-то сказать, но только открывает и закрывает рот, он опускает голову, собирается с мыслями и говорит уже в более ли менее привычном тоне:
- Терри. Я набросал список реактивов, ты должен их привезти.
Джонатан Крейн повторяет:
- Брюс.
Уэйн говорит:
- Рассчитаешься с моей кредитки. И аккуратнее там.
Джонатан Крейн говорит:
- Брюс.
Терри проверяет пульс у Гоула. Парень затих, почти не шевелится, слюна стекает у него изо рта.
- Ты несешь ахинею.
- Брюс, старая формула сюда не годится.
- Есть области, в которых срок давности значения не имеет. Тебе бы следовало это знать.
- Я говорю не о сроке давности. Я говорю об экологии.
Терри встревает:
- Уэйн.
Уэйн хмурится.
- О чем?
Терри говорит:
- У него пульс…
Джонатан Крейн говорит:
- Это органическое сырье. Этот чертов мак не растет у вас уже лет двадцать: вид исчез с лица Земли.
Терри говорит:
- Либо с ним что-то не так, либо…
Уэйн кипит:
- А ты-то откуда знаешь: ты сдох полвека назад?
Терри спрашивает:
- Он под транквилизаторами?
Уэйн спрашивает – у него садится голос, сбивается дыхание:
- Ты что, он-лайн?
Джонатан Крейн объясняет:
- Не беспокойся, я не взламывал сайт Пентагона. Сделал несколько запросов, вот и все.
Терри встревает снова:
- Уэйн.
Уэйн рявкает:
- Что?
На Терри смотрят две пары глаз, от такого внимания ему слегка неловко, и он повторяет:
- Он под транквилизаторами?
И Уэйн огрызается: устало, со стариковским раздражением:
- А ты, наверное, был самым умным в своем классе?
Он тяжело опускается на стул, прикрывает глаза. Он тихо и угрюмо спрашивает Джонатана Крейна:
- Ты что-то насчитал?
- Да, Брюс.
- Давай свою формулу. Я устал с тобой воевать.
- Спасибо, Брюс.
Терри забирает новый список, и Джонатан Крейн говорит:
- Брюс. Я правда хочу помочь.
Терри идет наверх, и Джонатан Крейн говорит:
- Не переживай: Брюс тоже был самым умным в своем классе. Ему нужно напоминать, что время от времени пациентам следует давать депрессанты.
И когда Брюс Уэйн отвечает:
- Джонатан. Выключу.
Терри чувствует, что старику тоже здесь нравится. Ему тоже тепло, и приятно, и спокойно, и он тоже чувствует, что кто-то впервые за очень, очень долгое время оказался на его стороне.
Терри привозит реактивы из кампании Фокса-младшего где-то после полуночи. Около шести утра Уэйн будит его и говорит, что антидот можно отвезти в госпиталь.
Если бы Брюс прыгнул вниз секундой раньше, его еще можно было бы спасти. Брюс поймал бы его: точно. Совершенно точно. Но Брюс не прыгнул.
Джонатан упал вниз, Брюс повернул голову, чтобы взглянуть на Джокера, Джокер, кажется, тоже чего-то ждал: ждал подсказки от Брюса – так же, как Брюс ждал подсказки от него. Они оба понятия не имели, что им следует делать. Они не знали… всерьез ли это. Брюс заметил что-то в его глазах. Не страх – на это Джокер был не способен. Растерянность, может быть. А потом Джокер что-то понял, и Брюса это встряхнуло. Он прыгнул вниз, спланировал на улицу, он был уверен, что все в порядке – там ведь было не высоко, и они столько раз проходили по этому кругу, и каждый раз все они оставались целы, и не было причин для беспокойства, и какой-то нервный, писклявый голосок в его голове предупредил, что худшее все еще возможно, но Брюс заткнул его. Все было в порядке. Джонатан лежал на машине и ему, должно быть, было больно, но это он заслужил. Его глаза были открыты, он был в сознании, он дышал, и Брюса накрыло волной облегчения. По-другому и быть не могло. С чего он вообще взял, что что-то случилось?
Джонатан лежал на машине – и Джокер тоже был здесь, он не попытался сбежать, это значило, что Брюс сможет доставить в Аркхем их обоих, и значит, он справился, он был на высоте. Странно было, правда, что все далось так легко: глядя на клоуна, Брюс думал, что, возможно, следует ждать подвоха, но он был начеку, он был готов, а когда подъехали и патруль, Брюс спросил, в какую больницу Джонатана отвезут – это если он не может ехать в Аркхем прямо сейчас, и санитар сонно заморгал на него, а потом ответил, пожав плечами:
- В окружной морг.
И тело Джонатана забрали. Брюс остановил полицейского и переспросил – тем же тоном, каким одергивал новичков, когда они отпускали дурацкие беззаботные шутки:
- О чем он?
Брюс спросил:
- Причем здесь морг?
Это был первый раз, когда Джокера «упаковали» в перевозку без транквилизаторов. Почти без помощи охраны. Он что-то сказал, но Брюс его не слышал. Полицейский растолковывал Брюсу, что…
- …причин для беспокойства больше нет.
А Гордон сдвинул его в сторону и сказал:
- Он мертв. Джонатан Крейн мертв.
И Брюс не почувствовал ничего, кроме глухого раздражения, с которым необходимо было справиться. Это была долгая ночь, у него осталось не так много сил, и следовало просто исчезнуть, но Брюс медлил, потому что ему нужен был четкий ответ. С места событий он ушел, абсолютно уверенный в том, что у него есть новое дело – и этим делом нужно срочно заняться. Брюс вернулся в пещеру, и Альфред сказал:
- Мои соболезнования.
Брюс только отмахнулся: у него не было времени разгадывать ребусы, он обещал себе двухчасовой сон, а потом нужно было возвращаться к работе, и…
Его разбудила Барбара. Она сказала, что отец ждет его: на случай, если личные вещи Крейна и его архив помогут разобраться с другими «свободными концами». День начинался просто чудесно.
- Они дали ордер?
Брюс потянулся, он гадал, как бы потактичнее заставить Барбару выйти из его комнаты, а она ответила, совсем буднично:
- Он покойник. Даже если ты спалишь его коморку, в суд он на тебя уже не подаст.
Она стояла у окна, теребила край шторы и смотрела на подъездную дорожку. По всей вероятности, она думала о детях, о семье, о том, потолстеет ли она через десять лет, о том, каким будет их дом, а том, как много Бог дал Брюсу – и как мало ему это нужно. А может, ни о чем подобном она не думала. Может быть, она вообще ни о чем не думала. Брюс чувствовал себя так, как будто находился под действием токсина. Его реальность дала трещину, и он уже понял, что видит не то, что видят другие, он изо всех сил старался адаптироваться, но и близко не был к выздоровлению. Он не мог избавиться от галлюцинаций – оставалось игнорировать их, это правило он выработал очень давно. Галлюцинаций был весь его мир. Он сам – который не был убийцей. И Джонатан – который был жив.
На прошлой неделе они встретились в парке, где Джонатан обычно обедал. Ему снова разрешили преподавать, он казался немного рассеянным – и слишком задумчивым, было очень светло, Брюс съел весь сандвич, который Джонатан взял с собой, и Джонатан это отметил: ему нравилось, чтобы Брюс знал, что он знает, что Брюс знает, что он знает. К ним подошли. В последнее время, Брюс не так тщательно следил за своим образом лакированного пижона, он меньше стал мелькать в прессе и не слишком заботился о том, какое впечатление он произведет, даже если его увидят рядом с бывшим супер-преступником, но ребята в парке узнали ни его – а Джонатана, кто-то спросил:
- Профессор Крейн?
И Джонатан очень быстро от них отделался.
На лужайке – сразу через гравийную дорожку – играли дети. Пожилая пара у пруда кормила утор. Брюс признался, что в последнее время его мальчики стали очень много значить для него. Тим, Дик. Как будто у него были сыновья. Барбара. Как будто у него снова была семья. Джонатан ответил, что что-то похожее испытывает к своим студентам, и они оба наслаждались взаимопониманием. Они мало говорили. Они почти ничего друг от друга не ждали. Брюс пошутил:
- По-моему, мы стареем.
И Джонатан возразил, поправив очки:
- По-моему, мы взрослеем, Брюс.
Он казался немного печальным, но Брюс к этой печали привык. Джонатан стряхнул крошки с его пиджака и, должно быть, пытался справиться с собой, но не справился: на всякий случай, Джонатан перевязал Брюсу галстук. А когда он закончил, Брюс поцеловал его ладонь и сказал:
- Переезжай ко мне.
Он сказал:
- Давай попробуем еще раз.
Джонатан положил ладонь ему на плечо и опустил голову, как будто хотел ответить: «Я ценю это», или, может быть, «Я тебя услышал». Он так ничего и не сказал, только молча поднялся со скамейки и обернулся на Брюса: «Ты проводишь меня?». Джонатан слегка прихрамывал. Джонатан отличался от Брюса только тем, что его не защищал кевларовый костюм, и эти годы на улицах Готэма дались ему с трудом: у него были проблемы с левым запястьем – и с мелкой моторикой левой руки, он часто ломал ребра, он был абсолютно беспомощен в драке, и во время последнего ареста Брюс так швырнул его о стену, что теперь они не могли заниматься сексом лицом к лицу. Об этом не пишут в газетах, об этом редко говорят биографы, но преступная жизнь – не слоеный торт, даже в лучших своих проявлениях. Джонатан был к ней не приспособлен. Брюс был уверен, что они оба будут жить вечно, и – что если кукла падала из окна десять раз, на одиннадцатый она не разобьется.
Брюс воспринял информацию. Он понял, что во внешнем мире Джонатан Крейн мертв. Да, неделю назад он был реабилитирован, стабилен и готов принять еще один шанс, а теперь его не было, и это было данностью. Брюс уяснил. Эта информация помогла ему пройти через обыск в квартире Джонатана, через морг – и даже через похороны. Без происшествий. На похоронах не было Бэтмена, только Брюс Уэйн. Брюс рассчитывал, что других гостей все равно не будет, и сведения о похоронах не были переданы прессе, все должно было пройти тихо.
К ним с Барбарой подошла женщина – когда все уже было кончено. По вялому, необязательному разговору и апатично заданному вопросу:
- Я должна где-нибудь расписаться или…?
Брюс толком ничего не понял, но он был слишком наблюдателен, он был слишком насторожен, и Бэтмен подсказал ему то, чего Брюс Уэйн не хотел знать. Эта женщина была матерью Джонатана. Она должна была подтвердить, что все прошло в соответствии с протоколом, и вела себя так, как будто ее задержали в участке, чтобы взять свидетельские показания по ДТП. Она была равнодушна и немного утомлена, хорошо сохранилась для пятидесяти с небольшим – и не носила темные очки. У нее с Джонатаном не было, на первый взгляд, ничего общего, но Брюс видел, насколько они были похожи, и эта встреча заставила его реальность рассыпаться в прах.
Он не помнил, плакал ли он, когда погибли его родители. После похорон Джонатана Крейна, он с трудом отвязался от Барбары, сказал, что поедет по делам и никак не может ее прихватить, свернул в проулок, согнулся пополам и рыдал, спрятав лицо в ладони. Боль, которую он чувствовал, почти перекрыла ненависть к самому себе – и ярость, которая должна была выплеснуться на всех остальных. Джонатан погиб. Джонатан погиб. Почему никто сразу не сказал об этом ему?
- Брюс.
В ее кабинете огромные окна. Теперь так принято: чем выше пост – тем лучше обзор. И хотя это закаленное стекло, Брюс не подходит к окнам близко. Он не может отделаться от этого образа: Барбара, в ее строгом костюме, вместе с ее кожаным креслом и тяжелым столом – Барбара летит вниз, и хотя она все еще жива, она кричит, она протягивает руки в мольбе о помощи, хотя ее глаза открыты, а сердце бьется, ее уже не существует.
Барбара говорит ему:
- Брюс. Ты должен ее стереть.
Ее волосы посидели, она их остригла. С тех пор, как Дик Грейсон перебрался в Метрополис, у Барборы никого не было. Последние пятьдесят лет – она одна, совершенно точно, и Брюс, строго говоря, не знает, получилось ли что-то у них с Диком до его отъезда.
Она не курит. Не держит профессиональных сувениров. Ассистентки и вторые номера долго не задерживаются при ней. Она стала похожа на отца, только ее скорбь и ее стойкость – совсем другого толка.
Барбара повторяет:
- Ты должен, Брюс.
Это основы психологии управления. Она называет его по имени. Она апеллирует к тому, что для него по-настоящему важно. А Брюс игнорирует ее – и хотя ее следует похвалить за попытки, ему лень это делать. Как в старые-добрые времена: он убеждает себя, что она все прекрасно знает сама.
День на удивление солнечный и ясный – по готэмским меркам. В кабинете хорошая звукоизоляция. Они так высоко, что кажется, будто они подвешены в небесах. Брюс слегка растерян, романтические мысли не в его стиле – и ему не по возрасту, но сейчас он не чувствует себя глупо. Все, что он чувствует, это тепло и покой. В такие дни, как этот, Брюс не боится смерти. Если учесть, что ждать ее совсем не долго, Брюс дорожит этими днями. Старается продлить ощущение.
Барбара спрашивает:
- Ты слышишь меня?
Она подходит к нему ближе. У нее нет запаха: ни духов, ни табака, ни пороха, ни даже «канцелярской смеси». Ее собственный телесный запах так сильно приглушен, что кажется, будто он выцвел: так же, как ее рыжие волосы.
Брюс кивает, и Барбара продолжает:
- Ты сделаешь так, как я говорю?
И он отвечает – не слишком быстро, но без раздумий:
- Нет.
Он даже не мрачен. Он спокоен – и неколебим. И он знает, что будет так, как он хочет: несмотря на то, что он старик, что закон сейчас не на его стороне, что ему пришлось снять маску. Это его город. Его правила. И его мир. Желания возникают у него не часто – желания ушли еще до того, как кончились ночные вылазки и большие победы. Если желание все-таки зародилось, Брюс будет беречь его. Удовлетворит его. И не будет чувствовать себя виноватым.
Барбара отшатывается от него, когда слышит ответ. Она не верит своим ушам. Она чуть чаще дышит, чуть интенсивнее бьется ее сердце, и для нее это так непривычно, что ей нужно сесть, но Барбара не садится: сейчас она не может себе этого позволить.
Когда Джокер выстрелил ей в живот и изнасиловал ее беспомощное, окровавленное тело, это было самым большим кошмаром в ее жизни. Она так и не смогла оправиться после этого удара, хотя пыталась убедить себя – и всех остальных – в том, что трагедия сделала ее сильнее, в том, что она помогла Барбаре Гордон увидеть реальный мир. Барбара и ее предназначение. Барбара и ее маска. Ее невыплаканные слезы и сжатые кулаки. Ночным мстителем тебя делает не твоя честность, не твоя смелость и даже не твое чувство долга. Тобой руководит твоя боль, и если боль достаточно сильна – Готэм примет тебя, он проглотит тебя, и ты уже никогда не будешь свободен.
Полтора года Барбара Гордон провела в инвалидном кресле. Три дня – в коме. Бог знает, чего ей стоило пройти подготовку. До сих пор: ей приходится упираться в стол обеими руками, чтобы не упасть, когда она садится, и от боли Барбара зажмуривается, хотя никогда не осмелится закричать. Брюс помнит, что, когда он пришел к ней в больницу, она плакала, хватаясь за него и прижавшись к нему всем телом, она плакала и кричала, и он не мог разобрать ни слова, и он держал ее, пока она не ослабла, и гладил ее по голове, пока она не заснула. Брюс не знает, смогла ли Барбара простить его за это.
Он повторяет:
- Нет.
На всякий случай – устав рассчитывать, что девочка все поймет сама, - он прибавляет:
- Прости. Нет.
Барбара молчит, собирается с силами. Брюс гадает, на что была бы похожа их жизнь, если бы она не стала комиссаром. Потерянные дела, натяжки, неточности, вовремя продемонстрированное недоверие, вовремя показанные зубы. Готэм – маленький город. Уэйн-Энтерпрайзес, полиция, мэрия. Если ты контролируешь их, кажется, что ты держишь бьющееся сердце Готэма на своей ладони.
Наконец, когда шок проходит, Барбара пытается объяснить ему. Доказать ему. Брюсу пришлось состариться, чтобы уяснить: полемика не эффективна. Он понимает, о чем речь. Он знает все ее доводы – и не станет их опровергать. По большому счету, он с ней согласен, но проблема в том, что это не имеет значения.
И когда Барбара говорит:
- Брюс. Ты имеешь дело с крайне опасным преступником.
Говорит:
- Ты подвергаешь огромному риску не только себя. Я боюсь предположить…
Говорить:
- Он искусный манипулятор. И редкий сукин сын.
Он молчит. До тех пор, пока она не скажет:
- И ты ведь все еще хочешь верить ему, не так ли?
Барбара разворачивает его к себе, у нее цепкие пальцы, резкие, отточенные движения. Странно осознавать, что теперь она сильнее него. Странно осознавать это – и держать в голове, что Барбара не владеет этой информацией, что она все еще считает его скалой, а не соломинкой, что она чувствует в нем угрозу – и пытается ей противостоять.
Барбара говорит:
- Скажи мне, что это не так.
Складки на ее лице – свидетельства жесткого характера. Паника в ее глазах. Если бы Брюс не знал, он не разглядел бы в ней девушку, которая пришла к нему однажды и сказала, что теперь его дело – ее дело, а его долг – ее долг.
Ее вопрос Брюса не тревожит. Он отвечает с чистой совестью:
- Это не так.
Он говорит – уже с учетом погрешности:
- Все под контролем.
По большому счету, он никогда не верил Джонатану. Вся беда в том, что недоверие – так же, как и полемика, - было неэффективным.
Когда Альфред умер, это было логическим завершением очень грустного года, очень грустной истории, очень давних опасений, очень длительного ожидания. Все они знали, что это случится, и он знал – без сомнения, но его это тревожило гораздо меньше, чем его семью. Дик, Барбара, Тим. Альфред легко и щедро назвал их про себя своими детьми, и заботился о них так, как не стал бы заботиться никто другой. Он сильно ослабел, они разделили его работу между собой, и выполняли ее – не слишком ловко, а потом придумывали легкие дела, которыми он мог бы занять себя – и с которыми мог бы справиться, они поддерживали иллюзию его труда, его нужности, но в действительности это была не иллюзия, и речь шла не Уэйн-мэнор, речь шла о них. Альфред «поддерживал в них порядок» - сколько мог. Брюс казался им отстраненным, и они упрекали его за холодность, но он не в силах был допустить мысли, что однажды Альфред уйдет. Кажется, Брюс окончательно смог повзрослеть только после его смерти. Взрослый мир был печальным, одномерным и очень простым. Все потеряло смысл: и хорошее, и плохое, и страшное, и важное. Все встало на свои места, и вот тогда Брюс с ошеломляющей ясностью понял, что сам он умрет в одиночестве.
Барбара говорит. Ее вдохновение удручает. Пожалуй, с такой страстью, с таким запалом и с такой яростью Барбара может говорить только о временах, которые закончились, когда погиб Джокер. Кажется, если бы он действительно вернулся, она была бы напугана до смерти – но смогла бы вновь почувствовать себя живой.
Барбара ненавидит Джонатана. Дело не в токсине страха, не в экспериментах над людьми, не в терактах, не в жертвах и даже не в команде Джокера. Джонатан Крейн обесценил ее личную катастрофу: если бы он чувствовал себя несчастным каждый раз, как в него стреляли – или его насиловали, он бы давно накинул себе на шею петлю и шагнул с табуретки. Джонатан разрушил ее теорию совершенствования через страдания: как бы сильно ему не доставалось, он все равно оставался подонком.
- …и то, что случилось в торговом центре. Все эти совпадения. Твоя находка. Не говори мне о последовательности событий – я еще не рехнулась, славу богу, но все это мне не нравится, ужасно не нравится, Брюс, попомни мои слова: это только верхушка айсберга.
Барбара ненавязчиво дает ему понять, что если теперь что-то подобное случится в ее городе – по вине Джонатана Крейна или нет – отвечать за это будет Брюс, и он вставляет:
- От его работы есть польза. Антидот сработал.
Это хороший ход, но Барбара не сдается. Когда ты работаешь в полиции, важно иметь подозрения. Выстраивать версии. Проявлять недоверие. Со временем, ты уже не можешь отделаться от этой скверной привычки.
Барбара отвечает – отрывисто, как будто она запыхалась:
- В больнице. Но ты сам сказал – мальчику не помогло.
Мальчику не помогло, это правда. Сперва им показалось, что Гоул пошел на поправку, он затих, перестал бредить, галлюцинации, очевидно, прекратились – и Брюс дал добро на использование противоядия, но потом все закрутилось по новой.
Брюс признается:
- Мы еще не знаем, как ему помочь.
И Барбара настаивает:
- Отвези его в госпиталь. Доверь это людям, которые действительно могут справиться.
И они оба знают, что этого Брюс не сделает. Барбара сама бы не сделала этого – ни в коем случае. Когда ты работаешь в полиции, ты учишься не доверять обывателям. Когда ты надеваешь маску, учишься не доверять полицейским. Даже если потом ты станешь главой комиссариата, ты не доверишь работу «профессионалам», потому что это не в твоем стиле. Потому, что это ставит под сомнения смысл твоего существования.
Барбара не сдается, и Брюсу приходится вернуться к полемике. Приходится сказать ей несколько фраз, которые ничего не изменят, но которые он обязан произнести.
Брюс спрашивает:
- Каким ты помнишь меня?
И Барбара хмурится, а потом несколько раз открывает и закрывает рот, прежде, чем подберет нужное слово.
- Печальным.
Так она говорит.
- Одиноким.
Как будто перечеркивая уже сказанное, она добавляет:
- Суровым.
И Брюс спрашивает ее:
- Ты не помнишь меня счастливым, верно?
И это парадоксально, но старая школа все еще лучше новой, старые приемы работают эффективнее новых примочек, старые истины остаются незыблемыми, а Джонатан Крейн по-прежнему делает Брюса Уэйна счастливым.
Фандом: Бэтмандиана (комиксы, нолан-верс, мультсериал "Новый Бэтмен").
Рейтинг: NC-17.
Пейринг: Джокер/Крейн, Уэйн/Крейн, Мак Гиннес/Крейн, Джокер/Гоул, Мак Гиннес/Гоул.
Размер: макси.
Статус: в процессе.
Глава третья.
читать дальшеЭтой ночью Терри остается спать в поместье Уэйна. Мама звонит несколько раз, чтобы попросить его:
- Терри. Будь осторожен.
Она надеется, что он будет разумным. Ей хотелось бы, чтобы он какое-то время не появлялся в клубах – или кинотеатрах – или торговых центрах. И, возможно, ему стоило бы больше времени проводить дома, а если не дома – то, по крайней мере, с мистером Уэйном. Мама не говорит ему: «Сделай то-то и то-то», она не думает, что это сработает, она давно устала стараться. Это должно бы радовать, но в ее голосе звучат грусть и тоска. Терри подозревает, что он дошел до того возраста, когда он должен звонить матери сам – чтобы узнать, как она, предложить ей помощь и быть ей защитой, но он не станет помогать ей. Не то, чтобы он устал пытаться. Просто он тоже не верит, что это сработает, и не думает, что ей это нужно. Если его спросят, он, конечно, ответит, что любит ее – Терри скажет это, не задумываясь, от чистого сердца. Но он не чувствует себя частью ее семьи.
В первый раз Уэйн выдворяет его из пещеры, когда человек с экрана – Джонатан Крейн, изобретатель токсина страха, - спрашивает:
- Кто это с тобой?
Джонатан Крейн смотрит на него, улыбается – уголками губ, и Терри хочется остаться в пещере: не потому, что ему любопытно – хотя ему до жути любопытно, любопытно так, что задница зудит, - а потому что… Терри говорит себе, что не может распознать причину, и Уэйн выталкивает его за дверь, легонько приложив тростью – для убедительности. Вход заблокирован, Терри приходится смириться с обстоятельствами, он поднимается наверх и плюхается на диван перед телевизором, смотрит вечерний выпуск новостей и ловит себя на том, что до людей в торговом центре ему больше нет дела. То есть: ему по-прежнему очень жаль. Это трагично, и это печально, и это нельзя оставлять без внимания – но Терри Мак Гиннеса это больше не беспокоит.
А беспокоит его то, что на самом деле он знает ответ на вопрос. Он знает, почему он не поедет к Дейне, и не будет вмешиваться в дела старика, и не станет сам искать преступников, и даже не начнет готовиться к работе по истории. Он знает, почему ему захотелось остаться в пещере, когда Джонатан Крейн заговорил о нем. Этот человек никогда прежде не видел Терри, не знал о нем ничего – ровным счетом, и тем не менее, Джонатан Крейн смотрел на Терри Мак Гиннеса так, как будто был рад его видеть. Так, как будто считал, что Терри достаточно хорош. Как будто то, что они встретились – большая удача. Терри не помнит, когда на него так смотрели в последний раз. Никогда прежде он не думал, что это будет для него так много значить – и что ему так сильно этого недоставало.
В первый раз Терри спускается в пещеру около десяти: Уэйну нужна его помощь. Проход открыт, Терри слышит голоса, он старается идти как можно медленнее и тише, чтобы отрезать от разговора кусок побольше.
- Не пудри мне мозги!
- Брюс. Брюс.
Уэйн меряет шагами расстояние от одного края панели до другого: вперед – назад, вперед – назад, не останавливаясь ни на секунду. Это на него не похоже, его мрачное спокойствие всегда при нем, но сейчас он нервничает – а Джонатан Крейн говорит с ним, как с ребенком.
- Брюс. Сядь, продышись – и подумай еще раз. Как следует.
Лица доктора Крейна не видно, на экране открываются и пропадают окна браузера, ведутся подсчеты, открыто окошко поиска.
Уэйн замирает на месте и резко оборачивается к компьютеру.
- Джонатан, я тебя выключу.
Окна сворачиваются, Джонатан Крейн на экране усмехается, прикрыв глаза.
- Я серьезно: будешь продолжать в том же духе – я тебя выключу, а включу лет через десять.
Когда Джонатан Крейн отвечает, он смотрит на Терри. Уэйн не заметил, что в пещеру вошли, он слишком взволнован, но Джонатан Крейн - заметил, и его взгляд… доброжелательность. Единение. Общность. Он смотрит на Терри, и Терри знает, что они на одной стороне.
Джонатан Крейн хлопает ресницами, его лицо превращается в маску печального пьеро, когда он просит:
- Пожалуйста, Брюс, не делай так.
Улыбка по-прежнему – в уголках его губ, и Терри ничего не может с собой поделать – он улыбается в ответ, Уэйн отмахивается, отворачивается, видит своего приемника на лестнице и теряется еще больше. Джонатан Крейн подмигивает Терри. Уэйн старается быть строгим, старается держать лицо, но сейчас он похож на школьного учителя, которому класс срывает урок. Старик хочет что-то сказать, но только открывает и закрывает рот, он опускает голову, собирается с мыслями и говорит уже в более ли менее привычном тоне:
- Терри. Я набросал список реактивов, ты должен их привезти.
Джонатан Крейн повторяет:
- Брюс.
Уэйн говорит:
- Рассчитаешься с моей кредитки. И аккуратнее там.
Джонатан Крейн говорит:
- Брюс.
Терри проверяет пульс у Гоула. Парень затих, почти не шевелится, слюна стекает у него изо рта.
- Ты несешь ахинею.
- Брюс, старая формула сюда не годится.
- Есть области, в которых срок давности значения не имеет. Тебе бы следовало это знать.
- Я говорю не о сроке давности. Я говорю об экологии.
Терри встревает:
- Уэйн.
Уэйн хмурится.
- О чем?
Терри говорит:
- У него пульс…
Джонатан Крейн говорит:
- Это органическое сырье. Этот чертов мак не растет у вас уже лет двадцать: вид исчез с лица Земли.
Терри говорит:
- Либо с ним что-то не так, либо…
Уэйн кипит:
- А ты-то откуда знаешь: ты сдох полвека назад?
Терри спрашивает:
- Он под транквилизаторами?
Уэйн спрашивает – у него садится голос, сбивается дыхание:
- Ты что, он-лайн?
Джонатан Крейн объясняет:
- Не беспокойся, я не взламывал сайт Пентагона. Сделал несколько запросов, вот и все.
Терри встревает снова:
- Уэйн.
Уэйн рявкает:
- Что?
На Терри смотрят две пары глаз, от такого внимания ему слегка неловко, и он повторяет:
- Он под транквилизаторами?
И Уэйн огрызается: устало, со стариковским раздражением:
- А ты, наверное, был самым умным в своем классе?
Он тяжело опускается на стул, прикрывает глаза. Он тихо и угрюмо спрашивает Джонатана Крейна:
- Ты что-то насчитал?
- Да, Брюс.
- Давай свою формулу. Я устал с тобой воевать.
- Спасибо, Брюс.
Терри забирает новый список, и Джонатан Крейн говорит:
- Брюс. Я правда хочу помочь.
Терри идет наверх, и Джонатан Крейн говорит:
- Не переживай: Брюс тоже был самым умным в своем классе. Ему нужно напоминать, что время от времени пациентам следует давать депрессанты.
И когда Брюс Уэйн отвечает:
- Джонатан. Выключу.
Терри чувствует, что старику тоже здесь нравится. Ему тоже тепло, и приятно, и спокойно, и он тоже чувствует, что кто-то впервые за очень, очень долгое время оказался на его стороне.
Терри привозит реактивы из кампании Фокса-младшего где-то после полуночи. Около шести утра Уэйн будит его и говорит, что антидот можно отвезти в госпиталь.
Если бы Брюс прыгнул вниз секундой раньше, его еще можно было бы спасти. Брюс поймал бы его: точно. Совершенно точно. Но Брюс не прыгнул.
Джонатан упал вниз, Брюс повернул голову, чтобы взглянуть на Джокера, Джокер, кажется, тоже чего-то ждал: ждал подсказки от Брюса – так же, как Брюс ждал подсказки от него. Они оба понятия не имели, что им следует делать. Они не знали… всерьез ли это. Брюс заметил что-то в его глазах. Не страх – на это Джокер был не способен. Растерянность, может быть. А потом Джокер что-то понял, и Брюса это встряхнуло. Он прыгнул вниз, спланировал на улицу, он был уверен, что все в порядке – там ведь было не высоко, и они столько раз проходили по этому кругу, и каждый раз все они оставались целы, и не было причин для беспокойства, и какой-то нервный, писклявый голосок в его голове предупредил, что худшее все еще возможно, но Брюс заткнул его. Все было в порядке. Джонатан лежал на машине и ему, должно быть, было больно, но это он заслужил. Его глаза были открыты, он был в сознании, он дышал, и Брюса накрыло волной облегчения. По-другому и быть не могло. С чего он вообще взял, что что-то случилось?
Джонатан лежал на машине – и Джокер тоже был здесь, он не попытался сбежать, это значило, что Брюс сможет доставить в Аркхем их обоих, и значит, он справился, он был на высоте. Странно было, правда, что все далось так легко: глядя на клоуна, Брюс думал, что, возможно, следует ждать подвоха, но он был начеку, он был готов, а когда подъехали и патруль, Брюс спросил, в какую больницу Джонатана отвезут – это если он не может ехать в Аркхем прямо сейчас, и санитар сонно заморгал на него, а потом ответил, пожав плечами:
- В окружной морг.
И тело Джонатана забрали. Брюс остановил полицейского и переспросил – тем же тоном, каким одергивал новичков, когда они отпускали дурацкие беззаботные шутки:
- О чем он?
Брюс спросил:
- Причем здесь морг?
Это был первый раз, когда Джокера «упаковали» в перевозку без транквилизаторов. Почти без помощи охраны. Он что-то сказал, но Брюс его не слышал. Полицейский растолковывал Брюсу, что…
- …причин для беспокойства больше нет.
А Гордон сдвинул его в сторону и сказал:
- Он мертв. Джонатан Крейн мертв.
И Брюс не почувствовал ничего, кроме глухого раздражения, с которым необходимо было справиться. Это была долгая ночь, у него осталось не так много сил, и следовало просто исчезнуть, но Брюс медлил, потому что ему нужен был четкий ответ. С места событий он ушел, абсолютно уверенный в том, что у него есть новое дело – и этим делом нужно срочно заняться. Брюс вернулся в пещеру, и Альфред сказал:
- Мои соболезнования.
Брюс только отмахнулся: у него не было времени разгадывать ребусы, он обещал себе двухчасовой сон, а потом нужно было возвращаться к работе, и…
Его разбудила Барбара. Она сказала, что отец ждет его: на случай, если личные вещи Крейна и его архив помогут разобраться с другими «свободными концами». День начинался просто чудесно.
- Они дали ордер?
Брюс потянулся, он гадал, как бы потактичнее заставить Барбару выйти из его комнаты, а она ответила, совсем буднично:
- Он покойник. Даже если ты спалишь его коморку, в суд он на тебя уже не подаст.
Она стояла у окна, теребила край шторы и смотрела на подъездную дорожку. По всей вероятности, она думала о детях, о семье, о том, потолстеет ли она через десять лет, о том, каким будет их дом, а том, как много Бог дал Брюсу – и как мало ему это нужно. А может, ни о чем подобном она не думала. Может быть, она вообще ни о чем не думала. Брюс чувствовал себя так, как будто находился под действием токсина. Его реальность дала трещину, и он уже понял, что видит не то, что видят другие, он изо всех сил старался адаптироваться, но и близко не был к выздоровлению. Он не мог избавиться от галлюцинаций – оставалось игнорировать их, это правило он выработал очень давно. Галлюцинаций был весь его мир. Он сам – который не был убийцей. И Джонатан – который был жив.
На прошлой неделе они встретились в парке, где Джонатан обычно обедал. Ему снова разрешили преподавать, он казался немного рассеянным – и слишком задумчивым, было очень светло, Брюс съел весь сандвич, который Джонатан взял с собой, и Джонатан это отметил: ему нравилось, чтобы Брюс знал, что он знает, что Брюс знает, что он знает. К ним подошли. В последнее время, Брюс не так тщательно следил за своим образом лакированного пижона, он меньше стал мелькать в прессе и не слишком заботился о том, какое впечатление он произведет, даже если его увидят рядом с бывшим супер-преступником, но ребята в парке узнали ни его – а Джонатана, кто-то спросил:
- Профессор Крейн?
И Джонатан очень быстро от них отделался.
На лужайке – сразу через гравийную дорожку – играли дети. Пожилая пара у пруда кормила утор. Брюс признался, что в последнее время его мальчики стали очень много значить для него. Тим, Дик. Как будто у него были сыновья. Барбара. Как будто у него снова была семья. Джонатан ответил, что что-то похожее испытывает к своим студентам, и они оба наслаждались взаимопониманием. Они мало говорили. Они почти ничего друг от друга не ждали. Брюс пошутил:
- По-моему, мы стареем.
И Джонатан возразил, поправив очки:
- По-моему, мы взрослеем, Брюс.
Он казался немного печальным, но Брюс к этой печали привык. Джонатан стряхнул крошки с его пиджака и, должно быть, пытался справиться с собой, но не справился: на всякий случай, Джонатан перевязал Брюсу галстук. А когда он закончил, Брюс поцеловал его ладонь и сказал:
- Переезжай ко мне.
Он сказал:
- Давай попробуем еще раз.
Джонатан положил ладонь ему на плечо и опустил голову, как будто хотел ответить: «Я ценю это», или, может быть, «Я тебя услышал». Он так ничего и не сказал, только молча поднялся со скамейки и обернулся на Брюса: «Ты проводишь меня?». Джонатан слегка прихрамывал. Джонатан отличался от Брюса только тем, что его не защищал кевларовый костюм, и эти годы на улицах Готэма дались ему с трудом: у него были проблемы с левым запястьем – и с мелкой моторикой левой руки, он часто ломал ребра, он был абсолютно беспомощен в драке, и во время последнего ареста Брюс так швырнул его о стену, что теперь они не могли заниматься сексом лицом к лицу. Об этом не пишут в газетах, об этом редко говорят биографы, но преступная жизнь – не слоеный торт, даже в лучших своих проявлениях. Джонатан был к ней не приспособлен. Брюс был уверен, что они оба будут жить вечно, и – что если кукла падала из окна десять раз, на одиннадцатый она не разобьется.
Брюс воспринял информацию. Он понял, что во внешнем мире Джонатан Крейн мертв. Да, неделю назад он был реабилитирован, стабилен и готов принять еще один шанс, а теперь его не было, и это было данностью. Брюс уяснил. Эта информация помогла ему пройти через обыск в квартире Джонатана, через морг – и даже через похороны. Без происшествий. На похоронах не было Бэтмена, только Брюс Уэйн. Брюс рассчитывал, что других гостей все равно не будет, и сведения о похоронах не были переданы прессе, все должно было пройти тихо.
К ним с Барбарой подошла женщина – когда все уже было кончено. По вялому, необязательному разговору и апатично заданному вопросу:
- Я должна где-нибудь расписаться или…?
Брюс толком ничего не понял, но он был слишком наблюдателен, он был слишком насторожен, и Бэтмен подсказал ему то, чего Брюс Уэйн не хотел знать. Эта женщина была матерью Джонатана. Она должна была подтвердить, что все прошло в соответствии с протоколом, и вела себя так, как будто ее задержали в участке, чтобы взять свидетельские показания по ДТП. Она была равнодушна и немного утомлена, хорошо сохранилась для пятидесяти с небольшим – и не носила темные очки. У нее с Джонатаном не было, на первый взгляд, ничего общего, но Брюс видел, насколько они были похожи, и эта встреча заставила его реальность рассыпаться в прах.
Он не помнил, плакал ли он, когда погибли его родители. После похорон Джонатана Крейна, он с трудом отвязался от Барбары, сказал, что поедет по делам и никак не может ее прихватить, свернул в проулок, согнулся пополам и рыдал, спрятав лицо в ладони. Боль, которую он чувствовал, почти перекрыла ненависть к самому себе – и ярость, которая должна была выплеснуться на всех остальных. Джонатан погиб. Джонатан погиб. Почему никто сразу не сказал об этом ему?
- Брюс.
В ее кабинете огромные окна. Теперь так принято: чем выше пост – тем лучше обзор. И хотя это закаленное стекло, Брюс не подходит к окнам близко. Он не может отделаться от этого образа: Барбара, в ее строгом костюме, вместе с ее кожаным креслом и тяжелым столом – Барбара летит вниз, и хотя она все еще жива, она кричит, она протягивает руки в мольбе о помощи, хотя ее глаза открыты, а сердце бьется, ее уже не существует.
Барбара говорит ему:
- Брюс. Ты должен ее стереть.
Ее волосы посидели, она их остригла. С тех пор, как Дик Грейсон перебрался в Метрополис, у Барборы никого не было. Последние пятьдесят лет – она одна, совершенно точно, и Брюс, строго говоря, не знает, получилось ли что-то у них с Диком до его отъезда.
Она не курит. Не держит профессиональных сувениров. Ассистентки и вторые номера долго не задерживаются при ней. Она стала похожа на отца, только ее скорбь и ее стойкость – совсем другого толка.
Барбара повторяет:
- Ты должен, Брюс.
Это основы психологии управления. Она называет его по имени. Она апеллирует к тому, что для него по-настоящему важно. А Брюс игнорирует ее – и хотя ее следует похвалить за попытки, ему лень это делать. Как в старые-добрые времена: он убеждает себя, что она все прекрасно знает сама.
День на удивление солнечный и ясный – по готэмским меркам. В кабинете хорошая звукоизоляция. Они так высоко, что кажется, будто они подвешены в небесах. Брюс слегка растерян, романтические мысли не в его стиле – и ему не по возрасту, но сейчас он не чувствует себя глупо. Все, что он чувствует, это тепло и покой. В такие дни, как этот, Брюс не боится смерти. Если учесть, что ждать ее совсем не долго, Брюс дорожит этими днями. Старается продлить ощущение.
Барбара спрашивает:
- Ты слышишь меня?
Она подходит к нему ближе. У нее нет запаха: ни духов, ни табака, ни пороха, ни даже «канцелярской смеси». Ее собственный телесный запах так сильно приглушен, что кажется, будто он выцвел: так же, как ее рыжие волосы.
Брюс кивает, и Барбара продолжает:
- Ты сделаешь так, как я говорю?
И он отвечает – не слишком быстро, но без раздумий:
- Нет.
Он даже не мрачен. Он спокоен – и неколебим. И он знает, что будет так, как он хочет: несмотря на то, что он старик, что закон сейчас не на его стороне, что ему пришлось снять маску. Это его город. Его правила. И его мир. Желания возникают у него не часто – желания ушли еще до того, как кончились ночные вылазки и большие победы. Если желание все-таки зародилось, Брюс будет беречь его. Удовлетворит его. И не будет чувствовать себя виноватым.
Барбара отшатывается от него, когда слышит ответ. Она не верит своим ушам. Она чуть чаще дышит, чуть интенсивнее бьется ее сердце, и для нее это так непривычно, что ей нужно сесть, но Барбара не садится: сейчас она не может себе этого позволить.
Когда Джокер выстрелил ей в живот и изнасиловал ее беспомощное, окровавленное тело, это было самым большим кошмаром в ее жизни. Она так и не смогла оправиться после этого удара, хотя пыталась убедить себя – и всех остальных – в том, что трагедия сделала ее сильнее, в том, что она помогла Барбаре Гордон увидеть реальный мир. Барбара и ее предназначение. Барбара и ее маска. Ее невыплаканные слезы и сжатые кулаки. Ночным мстителем тебя делает не твоя честность, не твоя смелость и даже не твое чувство долга. Тобой руководит твоя боль, и если боль достаточно сильна – Готэм примет тебя, он проглотит тебя, и ты уже никогда не будешь свободен.
Полтора года Барбара Гордон провела в инвалидном кресле. Три дня – в коме. Бог знает, чего ей стоило пройти подготовку. До сих пор: ей приходится упираться в стол обеими руками, чтобы не упасть, когда она садится, и от боли Барбара зажмуривается, хотя никогда не осмелится закричать. Брюс помнит, что, когда он пришел к ней в больницу, она плакала, хватаясь за него и прижавшись к нему всем телом, она плакала и кричала, и он не мог разобрать ни слова, и он держал ее, пока она не ослабла, и гладил ее по голове, пока она не заснула. Брюс не знает, смогла ли Барбара простить его за это.
Он повторяет:
- Нет.
На всякий случай – устав рассчитывать, что девочка все поймет сама, - он прибавляет:
- Прости. Нет.
Барбара молчит, собирается с силами. Брюс гадает, на что была бы похожа их жизнь, если бы она не стала комиссаром. Потерянные дела, натяжки, неточности, вовремя продемонстрированное недоверие, вовремя показанные зубы. Готэм – маленький город. Уэйн-Энтерпрайзес, полиция, мэрия. Если ты контролируешь их, кажется, что ты держишь бьющееся сердце Готэма на своей ладони.
Наконец, когда шок проходит, Барбара пытается объяснить ему. Доказать ему. Брюсу пришлось состариться, чтобы уяснить: полемика не эффективна. Он понимает, о чем речь. Он знает все ее доводы – и не станет их опровергать. По большому счету, он с ней согласен, но проблема в том, что это не имеет значения.
И когда Барбара говорит:
- Брюс. Ты имеешь дело с крайне опасным преступником.
Говорит:
- Ты подвергаешь огромному риску не только себя. Я боюсь предположить…
Говорить:
- Он искусный манипулятор. И редкий сукин сын.
Он молчит. До тех пор, пока она не скажет:
- И ты ведь все еще хочешь верить ему, не так ли?
Барбара разворачивает его к себе, у нее цепкие пальцы, резкие, отточенные движения. Странно осознавать, что теперь она сильнее него. Странно осознавать это – и держать в голове, что Барбара не владеет этой информацией, что она все еще считает его скалой, а не соломинкой, что она чувствует в нем угрозу – и пытается ей противостоять.
Барбара говорит:
- Скажи мне, что это не так.
Складки на ее лице – свидетельства жесткого характера. Паника в ее глазах. Если бы Брюс не знал, он не разглядел бы в ней девушку, которая пришла к нему однажды и сказала, что теперь его дело – ее дело, а его долг – ее долг.
Ее вопрос Брюса не тревожит. Он отвечает с чистой совестью:
- Это не так.
Он говорит – уже с учетом погрешности:
- Все под контролем.
По большому счету, он никогда не верил Джонатану. Вся беда в том, что недоверие – так же, как и полемика, - было неэффективным.
Когда Альфред умер, это было логическим завершением очень грустного года, очень грустной истории, очень давних опасений, очень длительного ожидания. Все они знали, что это случится, и он знал – без сомнения, но его это тревожило гораздо меньше, чем его семью. Дик, Барбара, Тим. Альфред легко и щедро назвал их про себя своими детьми, и заботился о них так, как не стал бы заботиться никто другой. Он сильно ослабел, они разделили его работу между собой, и выполняли ее – не слишком ловко, а потом придумывали легкие дела, которыми он мог бы занять себя – и с которыми мог бы справиться, они поддерживали иллюзию его труда, его нужности, но в действительности это была не иллюзия, и речь шла не Уэйн-мэнор, речь шла о них. Альфред «поддерживал в них порядок» - сколько мог. Брюс казался им отстраненным, и они упрекали его за холодность, но он не в силах был допустить мысли, что однажды Альфред уйдет. Кажется, Брюс окончательно смог повзрослеть только после его смерти. Взрослый мир был печальным, одномерным и очень простым. Все потеряло смысл: и хорошее, и плохое, и страшное, и важное. Все встало на свои места, и вот тогда Брюс с ошеломляющей ясностью понял, что сам он умрет в одиночестве.
Барбара говорит. Ее вдохновение удручает. Пожалуй, с такой страстью, с таким запалом и с такой яростью Барбара может говорить только о временах, которые закончились, когда погиб Джокер. Кажется, если бы он действительно вернулся, она была бы напугана до смерти – но смогла бы вновь почувствовать себя живой.
Барбара ненавидит Джонатана. Дело не в токсине страха, не в экспериментах над людьми, не в терактах, не в жертвах и даже не в команде Джокера. Джонатан Крейн обесценил ее личную катастрофу: если бы он чувствовал себя несчастным каждый раз, как в него стреляли – или его насиловали, он бы давно накинул себе на шею петлю и шагнул с табуретки. Джонатан разрушил ее теорию совершенствования через страдания: как бы сильно ему не доставалось, он все равно оставался подонком.
- …и то, что случилось в торговом центре. Все эти совпадения. Твоя находка. Не говори мне о последовательности событий – я еще не рехнулась, славу богу, но все это мне не нравится, ужасно не нравится, Брюс, попомни мои слова: это только верхушка айсберга.
Барбара ненавязчиво дает ему понять, что если теперь что-то подобное случится в ее городе – по вине Джонатана Крейна или нет – отвечать за это будет Брюс, и он вставляет:
- От его работы есть польза. Антидот сработал.
Это хороший ход, но Барбара не сдается. Когда ты работаешь в полиции, важно иметь подозрения. Выстраивать версии. Проявлять недоверие. Со временем, ты уже не можешь отделаться от этой скверной привычки.
Барбара отвечает – отрывисто, как будто она запыхалась:
- В больнице. Но ты сам сказал – мальчику не помогло.
Мальчику не помогло, это правда. Сперва им показалось, что Гоул пошел на поправку, он затих, перестал бредить, галлюцинации, очевидно, прекратились – и Брюс дал добро на использование противоядия, но потом все закрутилось по новой.
Брюс признается:
- Мы еще не знаем, как ему помочь.
И Барбара настаивает:
- Отвези его в госпиталь. Доверь это людям, которые действительно могут справиться.
И они оба знают, что этого Брюс не сделает. Барбара сама бы не сделала этого – ни в коем случае. Когда ты работаешь в полиции, ты учишься не доверять обывателям. Когда ты надеваешь маску, учишься не доверять полицейским. Даже если потом ты станешь главой комиссариата, ты не доверишь работу «профессионалам», потому что это не в твоем стиле. Потому, что это ставит под сомнения смысл твоего существования.
Барбара не сдается, и Брюсу приходится вернуться к полемике. Приходится сказать ей несколько фраз, которые ничего не изменят, но которые он обязан произнести.
Брюс спрашивает:
- Каким ты помнишь меня?
И Барбара хмурится, а потом несколько раз открывает и закрывает рот, прежде, чем подберет нужное слово.
- Печальным.
Так она говорит.
- Одиноким.
Как будто перечеркивая уже сказанное, она добавляет:
- Суровым.
И Брюс спрашивает ее:
- Ты не помнишь меня счастливым, верно?
И это парадоксально, но старая школа все еще лучше новой, старые приемы работают эффективнее новых примочек, старые истины остаются незыблемыми, а Джонатан Крейн по-прежнему делает Брюса Уэйна счастливым.
@темы: слэш
-
-
09.08.2010 в 03:58-
-
11.08.2010 в 04:45Вам спасибо.
-
-
24.08.2010 в 13:30