Когда Ницше Плакал.

[batman-slash]

Продолжение.
Название: Когда Ницше плакал.
Рейтинг: NC-17.
Пейринг: Джокер/Крейн, Крейн/Иви, Харли/Иви, Уэйн/Крейн, Барбара/Пингвин, Барбара/Джокер.
Предупреждение: включает гет и, надо думать, чен-слэш.

Бедный Нигма. Вопросы, вопросы, вопросы. Мы ими набиты. Мы нашпигованы ими. Как дальше жить и что нам дальше делать? Куда идти и за что бороться? Кого беречь и на что надеяться? Их – неминуемо – становится слишком много, и они слипаются, ломаются… они исчезают. Со временем, остается только один вопрос. «А почему бы нет?».

Джокер. Он зовет себя Агентом Хаоса. Политики зовут его анархистом, полиция – террористом. Журналисты – сенсацией. На самом деле, Джокер – это не хаос. Это животное. Каждая мерзкая человеческая страсть, каждая потребность, любое желание – все из низшей категории, из подсознания, из закрытого сундука. Оно живет в нем – плавает в нем, питается от него, свободно и неподконтрольно. Оно жиреет и просит еще. Достаточно посмотреть, как он ест руками. Как отползает на четвереньках. Как облизывается. Как совокупляется. Животное. Дикая безмозглая тварь. Позывы и инстинкты – в немедленном и постоянном удовлетворении.
Брюс прокручивает запись. Останавливает на середине. Возвращается к началу. Проглатывает снова.
Животное. Ненасытное, грязное, хищное. Как он дерется. Как он двигается. И да – как он трахается.
Два года назад. На полу в Колин-Драйв, в детском приюте. Они заперли заложников в спорт-зале, и Джокер полез в кабинет директора, в архив – поискать страшные сказки. Поискать истории о бедных ребятишках, которых запирали в подвал или жгли сигаретами. Кинуть бумажки в лицо обществу. Почувствовать себя еще сильнее.
На офисном синем ковре. Между столом и шкафом. Он просто опрокинул его на пол и порвал на нем рубашку, он облизывал его лицо, и влез сверху, и драл его двадцать минут – без звука, без перерыва. Отмотать. Повторить. И Джонатан не сопротивлялся. Не дергался. Они трахались двадцать минут, и Брюс видел, как тело Джонатана – молочно-белое на черно-белой пленке – двигается, извивается, подается навстречу. Он видел, как Крейн вздергивает голову и ловит ртом воздух. Видел занавешенное сальными патлами лицо клоуна – и видел улыбку Крейна. Джонатан. С ним он никогда не улыбался. Это выражение – «Сдох бы ты» - оно куда-то делось, оно растворилось, и это было нечестно, обидно, это было несправедливо и гнусно, подло, это было… бессмысленно. Это было очень по-джокерски. Без обещаний и планов, без заявленных правил. Так, как подскажет инстинкт. Так, как припрет, так, как придется, так, как покажется интереснее.
Джокер. Когда они закончили – он взглянул в камеру. Послал – прямо в объектив – воздушный поцелуй. У Крейна вздрагивали плечи, он уронил на грудь голову. И Брюс надеялся, что он плачет. Что ему больно. Что он чувствует себя униженным или измученным. Что он чувствует себя так, как ему себя положено чувствовать, как он чувствует себя обычно – или притворяется, может быть, он притворяется, но здесь…
Стоп. Отмотать обратно. Повторить в ускоренном режиме.
Отмотать. Посмотреть. Отмотать. Посмотреть. Остановить. Проанализировать. И не проверять. Не досматривать до того момента, когда он поднимет голову, когда он поднимется на ноги. Когда станет ясно, что с ним все в порядке – или что он окончательно провалился в яму.
Остановить. Отмотать. Запустить по новой.

Она стоит у стола – с оцинкованной поверхностью, в мелких темных царапинах, в мириадах царапин. Она держится за столешницу, ее руки, ее запястья соприкасаются за спиной. Колени сдвинуты. Взгляд опущен на сдвинутые колени. Она скромна и покорна – как девочка-школьница, у стенки, на первых танцах. Она ждет, когда ее пригласит старшеклассник, когда кто-нибудь возьмет ее за руку, и выведет в зал, и облапает под саунд-трек к «Титанику».
- Почему именно я? – Спрашивает Джонатан и нервно облизывает губы кончиком языка. Он чувствует себя не лучше. Если ей будет приятнее: ему это тоже в новинку. Если ей будет спокойнее: ему тоже не удавалось попробовать толком.
Она говорит:
- Ты мне нравишься. – Она улыбается, и ее улыбка – слабые потуги на нахальную развязную ухмылку, которую она за собой закрепила, которая стала ее визитной карточкой.
Танцевать в пип-шоу гораздо проще, чем танцевать на столе или у шеста. Этим секретом с ним поделилась одна девица из Моррисет. У нее была силиконовая грудь и натуральные светлые волосы, у этой девицы. Она сидела рядом с ним за стойкой, в баре не осталось посетителей, и потянуло холодом: Бэйби стала проветривать. Эта девушка, из глубокой провинциальной задницы, где верят в силу силиконовой груди и заплетают косы на ночь. Она пила текилу и рассказывала.
Танцевать в пип-шоу гораздо проще, чем у шеста. Потому что тебя отделяет от клиента стеклянная перегородка: надежно, наверняка. Потому, что зачастую ты не видишь клиента. Это все равно, что танцевать перед зеркалом: каждая девочка-подросток хоть раз делала это, вертелась перед зеркалом, раздетая или почти раздетая, готовая к тому, чтобы Лео Декаприо выдрал ее, на все сто.
Быть Ядовитым Плющом – все равно, что танцевать в пип-шоу. Провоцировать новичков, играть с идиотами, пародировать типичные порно-фантазии – это легко, когда тебя нельзя трогать, когда твой поцелуй убивает, а ты знаешь двадцать видов ударов в пах. Когда реальность становится ближе, когда ты сама становишься ближе, когда ты просишь, чтобы к тебе протянули руку – чтобы к тебе прикоснулись, чтобы зеркало перестало быть зеркалом. Тогда совсем не просто играть. Пропадает кураж. Уходит настрой. Исчезают, один за другим, все искусственные слои.
Ты – это только ты. И тебе придется отвечать за это.
- А еще почему? – Джонатан берется за дужку очков, но не решается их снять. Что он будет делать, когда живот сведет еще сильнее, а ладони еще больше вспотеют, и он не сможет унять сердцебиение? Наденет очки обратно?
- На этом все. – В своем костюме. С этими противоестественно рыжими лохмами, с черными губами. Она выглядит, как девочка в маминой косметике. Она выглядит беспомощной и несчастной.
- Как насчет токсинов? – Он пытается улыбнуться в ответ: у него не получается совсем. Он не знает, зачем продолжает этот разговор. Что он хочет услышать? Что он особенный? Что он исключительный? Что она всегда мечтала только о нем?
Нет, на самом деле, он хочет, чтобы она взбесилась, плюнула и отменила эксперимент. И еще он хочет быть уверенным: что это не подвох и не злой розыгрыш, что она не захохочет ему в лицо и не оттолкнет от себя. Это слишком странно, чтобы быть правдой – и лучше бы этому быть правдой, потому что иначе… ему будет очень скверно.
- Иногда полезно быть «токсичной личностью»: открываются удивительные перспективы. – Он не издевается над ней. На самом деле, нет. Он не хочет задеть ее. Не хочет сказать: «Ты здесь со мной – потому что любой другой сдохнет. Потому что нужно иметь правильную прививку и яд в крови, чтобы тебя трахать. Потому, что ты оружие массового уничтожения, ты ящик Пандоры, ты смерть воплоти – и тебе не приходится выбирать, так что не претворяйся, будто делаешь мне одолжение». Нет, он не станет так поступать с ней, не скажет этого. Он не настолько жесток. Просто немного испуган и растерян.
И она качает головой.
- Дело не в твоей крови.
На секунду, она снова встает на твердую почву. Попадает в свою стезю. Доктор Памела Изли и ее эксперимент. Доктор Памела Изли и ее подопытные, ее модели. Она объясняет:
- Джокер. Крок. Фриз. Они в той же мере невосприимчивы к яду, и я более чем уверена, что смогла бы изготовить подходящий антидот, имея… - Вот теперь он улыбается. Она нервно, совсем тихо, хихикает. Доктор Памела Изли. Доктор Джонатан Крейн.
Он спрашивает примирительно:
- Есть какая-то… особенная причина? – Он с трудом сглатывает и для верности закрывает глаза. Ему очень страшно.
- Ты не свинья. – Она говорит это достаточно быстро. Достаточно: чтобы он успел перебрать только первый десяток неприятных ответов. – И не станешь молоть языком. – Он смотрит на нее, смотрит в ее бледное неправильное лицо, на ее заголенное тело. Ее белые круглые плечи и приподнятая театральным корсетом грудь. Миллионы американских тинэйджеров в первый раз онанируют на Чудо-Девочку, на Принцессу Кедал, на Адору. На женщин в таких вот корсетах, на секс-див, созданных одинокими и неудовлетворенными мечтателями-художниками.
Памела. Иви. Она говорит:
- Я почти уверена, что мне не захочется тебя убить, когда мы закончим.
Она говорит – то, что он хочет услышать больше всего на свете.
- По этому показателю… ты единственный.
Он предупреждает:
- Я не вполне уверен, что в должной мере смогу справиться с задачей…
Он оправдывается:
- Я… не могу вспомнить, когда это было со мной в последний раз и закончилось без кровопролития.
Она отвечает – почти с радостью, почти горько, с узнаванием:
- Я тоже.
Джонатан. Он объясняет:
- Ее бойфренд, - он произносит это слово со всей издевкой, со всей язвительностью, на какую способен, - он схватил меня и шваркнул об стену. Я… я кончил после первого же удара. Просто от неожиданности. – Он смотрит себе под ноги. Считает ростки в бетонном полу. Он выдыхает: - Она смеялась.
- Я сломала ему шею. – Отвечает Памела, не вдаваясь в подробности.
Она говорит – для проформы:
- Говнюки.
- Не то слово. – В кармане у Джонатана четвертак. Монета совсем мокрая, скользит между пальцами. Он переспрашивает:
- Так ты хочешь…
Если бы там был не четвертак, а спрей. Джонатан не мог бы поручиться, что не воспользовался бы им. Не выпустил бы газ ей в лицо. Просто чтобы почувствовать себя увереннее. Просто чтобы прервать этот… момент. Разрешить ситуацию – так, как он совершенно точно умеет.
Она подпрыгивает и садится на стол. Колени расходятся, и Джонатан заставляет себя поднять от них взгляд. Она просит его подойти ближе. Еще ближе. Она кивает: медленно и поощрительно, как будто он ребенок в ходунке или оправляется от тяжелой травмы. А потом она протягивает руки и берет его за запястья. Кладет его ладони себе на грудь – и он убирает руки с ее груди, обнимает ее за шею, под теплым каскадом рассыпчатых рыжих волос. Этот звук, из ее горла. Джонатан почти уверен в том, что она благодарна.
Он касается носом ее щеки. Непослушными пальцами расстегивает брюки. Пэм ерзает и возится со своей одеждой, и это нелепо, но полезно: он не знает, как ее раздевать.
Она спрашивает:
- Тебе… нужна помощь?
Он мотает головой – слишком резко, слишком поспешно – и задевает носом ее скулу. Неловко. Как же неловко. Совсем неловко.
- Ты… готова?
Сосчитаем до трех? Или от десяти к нулю? По каким критериям мы оцениваем процесс, доктор Изли? И в чем суть эксперимента? Кроме того, что Вам не нравится быть пойманной? Кроме того, что Вы хотите точно установить свою сексуальную ориентацию? Кроме того, что Вам хочется убедиться: Вы можете прожить без Харли Куин? Это немного жестоко, доктор. Совсем немного – бесчеловечно. Вам не кажется?
Джонатан. У него вот-вот подкосятся колени, и это будет самый отвратительный момент в его жизни. Она пытается обнять его ногами, у нее холодные пятки. Он боится причинить ей боль, и… странно. Она… настолько скользкая. Настолько мокрая. Как монета в кармане.
Он держится за ее плечо. За ее шею. Она держится за его корпус и старается не съезжать по столешнице. И он двигается: раз, еще раз, и еще раз, и еще раз. Методично. Не слишком быстро. Не… воодушевленно. Он слышал бы все посторонние звуки – если бы так сильно не шумела кровь в ушах, если бы он не забывал дышать. И Джонатан убеждает себя в том, что Пэм чувствует то же самое. Слышит то же самое. Что она не вслушивается в кошачье мяуканье и пожарные серены в другом конце квартала, пока он тычется в нее, как дурак. Он чувствует, как краснеют щеки. Его одежда, ее одежда… в остальном. Кроме самого главного. Их тела почти не соприкасаются.
Изоляция. Отторжение. Ирреальность. То, на что он готов пойти, чтобы бороться с ними. Чтобы почувствовать себя настоящим. Чтобы вписаться в нормальный мир. По крайней мере, один раз – последний раз – попытаться применить к себе общие правила. Перестать быть вне игры. Вне боли и страданий, которые чувствуют настоящие люди – те, кого он звал обывателями. И, может быть, когда он войдет в их ряды, он сможет измениться. Понять, что сделал не так – и почему все пошло не так. И перестанет чувствовать собственную боль. Ненастоящую. Напускную. Результат болезни. Результат отстранения. Продукт социопатии.
Он думал об этом. Думал об этом – до. Снова и снова начинал думать – после.
Делая это. Переживая половой акт с Памелой Изли. Он не думал.
Он почти отключился. Он был в отчаянье. От того, как это… ощущалось. Как это звучало. Как это, судя по всему, выглядело. И тем не менее: он упрямо, упорно продолжал двигаться. Не через силу, нет. Не против воли. Он надеялся: ему показалось, что он всхлипывал. А когда он закончил – это был даже не оргазм, потому что он совсем не почувствовал удовольствия. Логическое завершение процесса.
Завершение эксперимента…
Конец.
Он отодвинулся от нее. Кажется, извинился: невнятно, в полголоса. Отошел в сторону. Держался за стол. И упал в обморок.

Его кожа – этого холодного розоватого оттенка. Легкий румянец, едва заметный блеск в глазах. Свежий, как первый снег, невероятный – только что из упаковки. Он сказал ей, чуть вздернув брови, чуть приподняв уголки рта:
- Будьте добры: передайте доктору Чейз, что с ней хочет встретиться… ее друг из колледжа.
Лайла Томпсон была регистратором. Вообще-то, подобные игры не входили в ее обязанности. Вообще-то, совсем. Но Лайле нравились наглые мужчины. Самодовольные мужчины. Красивые наглые самодовольные мужчины: той комплекции, в которой они не представляли реальной угрозы. Проще говоря: не сильно выше, не сильно шире, не сильно сильнее. И этот посетитель. Он, конечно, ей тоже понравился.
- Как Вас представить? – Уточнила Лайла и сдвинула ноги под столом.
- Она в курсе. – Заверил ее посетитель. От чего его могла лечить Чейз? От синдрома панического сна, так они это называют? От кошмаров? От эротических снов? От бессонницы? Сны – у Чейз был такой профиль. Она укладывала дорогостоящих мужчин на кушетку и читала им сказки на ночь. Пела колыбельные. Прижимала к груди и давала поплакать. Папа Лайлы назвал бы это шарлатанством. Сама Лайла думала – раз платят, так и поделом им.
Лайла Томпсон не читала газеты. Не смотрела новости. Разумеется, она не запоминала все эти жуткие черно-белые лица со щитов розыска. Правда, она подумывала над тем, чтобы купить фиолетовое пальто – это стало так модно в последнее время: носить фиолетовое пальто, - но нет, не больше. Если бы она знала чуть больше о мире, в котором жила, она бы узнала человека перед ней. Доктора Джонатана Крейна, известного также как Пугало. А два дня назад, она узнала бы Брюса Уэйна. Но Лайле не было дела до Брюса Уэйна, у нее совсем замозолилась память на лица, а кроме Стайна и каталогов «Эйван» она ничего не читала: даже таблоидов.
Лайла сняла трубку и повторила – дословно, чтобы в случае чего свалить ответственность на посетителя. И когда Чейз что-то пискнула и бросила трубку, Лайла подумала, что ее вкус на мужчин достаточно широко распространен.

Ее друг из колледжа. Да-да, она в курсе. Она непременно догадается. В колледже, у нее не было других друзей.
«И у Вас тоже, профессор Крейн. У Вас тоже их не было», - сказал себе Джонатан. Армия из двух солдат. Два упертых еретика, два фаната психологии в рамках Стивена Кинга. Они называли себя Охотниками за Привидениями: очень скоро, весь университет стал так их звать.
«Умерьте ваш юношеский максимализм!»
«Чего вы, собственно, добиваетесь?»
«Я понимаю – ваш возраст, ваш… круг… но это?»
«Вы собираетесь серьезно это обсуждать?»
«Как всегда, верны себе, мисс Чейз».
«Как всегда, верны себе, мистер Крейн».
Они старались бывать на одних и тех же семинарах. Поддерживать друг друга наплаву. Одалживали друг другу деньги.
Чейз пошла с ним на «воссоединение семьи». Матушка так и не пришла. Они отправились в кофейню – в квартале от Моррисет – и на последнем автобусе убрались в общежитие.
Джонатан ходил с ней на каток. У Чейз была теория, что девушка в сопровождении парня – любого – гораздо привлекательнее одиночки, и, следовательно, у нее гораздо больше шансов подцепить настоящего кавалера. Джонатан терпел.
А поскольку Чейз была гораздо коммуникативнее, а Джонатан гораздо лучше умел варить ЛСД… они были весьма полезны друг другу.
Конечно, она обняла его. Это было первое, что она сделала. Открыла дверь кабинета, выпорхнула ему навстречу и стиснула его в объятиях. Дай выход эмоциям. Не держи чувства в себе.
- Джонатан! – Ей хватило мозгов сказать это шепотом.
Он зашел внутрь и она взяла его лицо в свои ладони.
- Я так рада видеть тебя. – И сокрушенно покачала головой: совсем, как ее бабушка. Старуха, к слову, пекла не плохое печенье.
- Мой шарф! – Она улыбнулась и пропустила конец шарфа между пальцами. Темно-коричневый, грубой вязки. Надеть его было удачной идей, а вот почему доктор Крейн эту дрянь берег… это достойный предмет для анализа, в более подходящее время.
- Джонатан… - Какая импульсивная девушка.
Он спросил – почти извиняясь.
- Ты не против, если я сяду?
- Конечно-конечно! – Чейз засуетилась. Ее боксерская груша. Ее ловец снов. На самом деле, ей не нужно было быть психиатром. Ей нужно было стать ведьмой, где-то в восемнадцатом столетье. Или просто спать с пациентами категории-А. Джонатан с удовольствием предоставил бы ей такую возможность.
- Закурю?
- Действуй.
- Будешь?
- Бросила. Три года назад.
Ее обтягивающие майки и черная кожа на кушетке. Открытый призыв. Без порнографии: чистый исследовательский интерес, разумеется. Любопытство касательно тайн мироздания.
- Я думаю… бессмысленно было бы спрашивать, как твоя семья или…
- Да.
И Фрейд на полке. Это так мило. Так невинно. Так наивно. Каждый пациент должен почувствовать себя сопричастным психиатрии.
- Чейз. – Он держит сигарету в зубах. Кладет на колени руки. А Чейз не знает, куда руки девать: может быть, ей во сне приснилось, что она встретится с ним, или она считает, что это счастливая встреча, или она слишком взволнована, чтобы думать головой.
Джонатан выдыхает в сторону дым. Собирается с духом. И видит ее шкатулку, видит куклу в шкатулке. Он улыбается:
- Она все еще у тебя?
Чейз берет ее в руки, возвращает улыбку, расслабляет плечи. Еще одна женщина, которая при желании может забить Джонатана до смерти.
Кукла, что-то из мифологии восточной Африки. Чейз не привезла ее из экспедиции, не получила в подарок: все эти истории – одно сплошное вранье. Чейз сделала куклу сама. В надежде, что кукла сделает ее счастливой.
- Да, я храню ее. – И она садится рядом: но не слишком близко. Чтобы повернуться, чтобы видеть его лицо.
- Забавно. – Джонни, вы не виделись десять лет. Джонни, скажи ей что-нибудь.
И Джонатан говорит:
- По правде говоря… мне тебя… не доставало. – Он надевает очки. Она сдергивает их с его носа.
- Эти штучки работают с кем угодно – только не со мной! – Она довольна, это главное. Она замолкает и произносит, гораздо тише, гораздо почтительнее и серьезнее.
- Я рада, что ты жив.
И Джонатан сознается.
- Чейз. У меня есть к тебе одна просьба.

Джонатан. Он моет голову в раковине. Нагнувшись, задрав рукава рубашки, сбросив пиджак. Когда кто-то прижимается к его бедрам сзади – Джонатана тошнит. Он терпеть не может, когда так поступают с ним. Когда чужие ладони ложатся на его собственные. Джонатан вздрагивает. Он боится открыть глаза, чтобы в них не попало мыло. Его плотно прижимают к умывальнику. Ему не слишком хочется сопротивляться.
Кто бы это ни был. Что бы это ни было. Джонни, тебе уже не пятнадцать лет. Джонни, это не случилось, а случается прямо сейчас, так что…
Джей приворачивает воду. Он говорит:
- Шевелись, и вылезай на веранду.
Говорит:
- Мне тебя нужно.
И он уходит, но Джонатан по-прежнему чувствует это.
Давайте сделаем вид, что ничего не происходит. Закроем глаза и претворимся, что все это – только сон. Маленькие кошмарики. Рука в его намыленных волосах. И мыльная пена. И руки, стаскивающие с него штаны. Очень медленно, в ритме Стабильного Завтра. Джонни держится за края раковины и старается не двигаться. И – когда этот кто-то входит в него. Он пытается вырваться, он хочет что-то сказать – запротестовать, но сильная рука давит на его шею, и нагибает под струю воды, и поворачивает, и Джонни не может открыть рот, чтобы не захлебнуться.
Маленькие кошмарики. Кошмарный сон. Неправда. Не реально. Он ничего не видел – и может быть, может быть, он тогда ничего не чувствовал. «Это все твои фантазии. Затверди себе это наизусть – потому что я больше не желаю слышать о побегах из курятника!». Этот кто-то – ты же знаешь, о ком идет речь, Джонни, верно? – двигается внутри него. В ритме Надежного Завтра. И все, чего Джонатан хочет – это поскорее сдохнуть.
А когда они заканчивают – Джонни все еще держится на ногах. Вода бьет его по затылку. Он старается дышать носом. Он чувствует, как его вытирают. Застегивают. И слышит голос:
- Никак не могу найти свою зубную щетку.
Джонни. Тебе уже не пятнадцать лет. Прекрати себя жалеть, и давай покончим с фантомной болью.
Джонатан Крейн. Почти пятнадцать лет спустя. Он дрожит всем телом, и его рвет в раковину.
Джонатан Крейн. Пятнадцать минут спустя. Он стоит на балконе, рядом с Джокером, и смотрит на далекие городские огни. На маяк – Башню Уэйна. И Джей обнимает его. Обнимает сзади, сцепляет руки у него на талии, но ощущается это совсем по-другому. Джей утыкается носом – под мочку уха. Грим портится и течет: волосы совсем мокрые, тяжелые капли катятся по лицу Мистера Джей.
Джокер. Он поясняет:
- Ты же понимаешь, сокровище… что я хочу обнимать не тебя? – Конечно, он понимает. Он кивает. – Не дергайся. – Конечно, Джей, разумеется. Все, как ты скажешь, все, как ты хочешь.
Джокер. Он размышляет:
- Как ты думаешь, Джонни. Если я пообещаю отдать ему тебя. Он согласится на одно свиданьице? – И, совершенно точно, это шутка. Занятная шутка. Смешная шутка. Джонатан улыбается. Он отвечает:
- Не думаю. – Он говорит. – Я единичный случай.
Джей отстраняется. Заглядывает ему в лицо.
- Ты что, ты… намекаешь… что ты исключительнее меня? – Бедный расстроенный клоун. Джонни кивает снова.
- Маленький паршивец. – Констатирует Джокер. – Нет бы подбросить стоящую мысль…
И Джонатан. Он сообщает:
- Кажется, есть одна.

Стены, покрытые мелкой желтоватой плиткой. Холодильная камера – такая огромная, что в ней можно складировать трупы полгода, и не придется думать, куда их девать. Столько кастрюль и всякой другой утвари, сколько Харли не видела никогда – даже в ночных кошмарах о готовке. Разумеется, Харли не знает, что с этим всем делать – а оно так и просит, чтобы его использовали, так и тянется под руку.
И утром, Харли надевает наушники. Она переворачивает кастрюли, ставит их в ряд. Подвешивает поближе ковшики и сковородки. Стаскивает на пол огромный медный чан. Харли. Она окидывает кухонное добро взглядом опытного полководца, оценивает противника. Дает ему понять: бой пойдет на равных. Она подсовывает ложки под ремень, с двух сторон, и кладет на них ладони – она щурится и разводит в стороны локти, как Джон Вэй перед жаркой перестрелкой.
«Paint in black».
Гитарный проигрыш. Харли набирает воздуха в грудь. Постукивает черенком по черенку.
Раз-два-три… пошли!
По здоровенной медной кастрюле. По кастрюле поменьше. Сразу по двум. Харли запрыгивает на чан и отбивает босой ногой ритм. Теперь по сковородке: длинной быстрой очередью. Три этих хреновины – как они там называются. Вот вам.
Харли, она барабанит по посудной батарее, и прямо по огромной плите, она стучит по двум блинным сковородам – совсем высоко. Ее лицо вспотело, майка липнет к телу. Должно быть, она стуком перебудила весь дом. Должно быть, весь дом уже ненавидит Стоунс. Харли: она жалеет только об одном. Что отель старый и здесь нет китайских палочек.
В пустой кухне. Чуть позже шести часов утра. Харли Куин показывает самое классное в мире барабанное соло на плошках. Она стучится в закрытую дверь. Выбивает набат. Вместо «тарелок» - здоровые крышки, вместо публики – кухонные стены.
А потом Харли поскальзывается на чане. Она роняет ложки и падает на задницу. Теряет наушники и сидит в тишине – в пустой кухне. И кухня смеется над ней: потому что это паскудное место всегда смеется над ней.
Харли. Она вскакивает на ноги и пинает чан – и прыгает на одной ноге, держась за ушибленную ступню. Она поднимает с пола наушники, проверяет, не треснул ли I-pod. Харли мрачно озирается по сторонам. Она требует реванша.
«Die another day».
Харли. Чудесная, забавная, милая Харли – с которой никто не хотел себя сравнивать, которой никто не хотел бы стать.
Если бы Джонни увидел ее сейчас – он забрал бы назад свои слова, он признал бы, что она умеет танцевать, умеет отлично.
Если бы ее увидел Мистер Джей – он записал бы это на камеру, чтобы никогда не забыть. Он поверил бы, что Харли не стареет, что Харли не нужна замена или капля свежей крови.
Барби. Она бы сказала, что Харли Куин в отчаянье. Что ее смех – только сквозь слезы. Что ее публика – по-прежнему только стены, покрытые плиткой и желтым налетом. Что ее музыка звучит только в ее ушах. Что ее одиночество слишком очевидно.
А Памела просто смотрела на нее – ждала, пока Харли закончит, и надеялась, что Харли не закончит как можно дольше. Памела улыбалась, глядя, как Харли остервенело вертит задом, и передразнивает Мадонну, как прижимает руки к груди и повторяет: «It`s not my time to go». Конечно, Харли смеется. Харли не воюет с миром сладких молоденьких девочек – только с медными кастрюлями и угрюмым холодильником, только с плитой-переростком.
Памела не видит, но догадывается: Харли показывает кухне язык, и Пэм хохочет, и сползает вниз по косяку, и закрывает руками лицо. Она обожает Харли. Она нуждается в Харли. Она без нее жить не может.
Когда Харли останавливается и сгибается, и роняет руки между колен, пытаясь отдышаться. Пэм хлопает в ладоши. Харли подскакивает на месте и краснеет, сухой и резкий звук аплодисментов звучит неестественно, звучит насмешливо – хотя, конечно, Памела готова поклясться, что не хотела насмешничать.
На той же кухне. Двадцать минут спустя.
Иви. Она говорит:
- Только не спрашивай, что было со мной этой ночью.
Они сидят на полу, и Памела пьет апельсиновый сок – прямо из канистры.
И разумеется, Харли спрашивает:
- А что случилось, Рыжик? Что случилось с тобой сегодня?
Харли отлично знает, как управляться с персонажами сложнее нее. Она все и всегда делает именно так, как надо. Поэтому она еще жива. Поэтому – все еще на своем месте. Харли, девочка с хвостиками. Джонни назвал это: «Заснул-проснулся, и тебе уже тридцать». Харли. Они зовут ее писклявой куклой, а в магазине ее просят показать права, если она хочет купить виски. Обычно, эту обязанность Иви берет на себя.
Она вздыхает:
- Мужчины – тряпки.
Заранее пьяным голосом, она предлагает:
- Давай напьемся.
И отхлебывает из канистры.
Харли трясет хвостиками: упрямо, убежденно.
- Просто тебе не встречался такой, как Мистер Джей. – Харли складывает ладони, как ребенок перед сном. Подкладывает их под щеку. Она жмурится, она слегка повизгивает, когда произносит его имя. А на щеке у Харли шрам. Она порезалась осколком, когда Пудинг «уронил» ее с четвертого этажа.
- Твой Мистер Джей – не тряпка, он свинья. – Обрубает Иви, и Харли просит:
- Не обижай его. – Харли, с ее глазищами щенка-сенбернара. Как тут откажешь? Поневоле приходится заткнуться.
Иви наклоняется ближе. Ее волосы растекаются по плечу Харли, по ее груди. Иви целует ее щеку. Уголок ее губ. Ее шею. От Харли пахнет чистой тканью, и здоровым потом, и сладкими дешевыми духами. Персиковый шампунь. И запах его помады.
Мистер Джей. Мистер Джей, конечно, другое дело. Мистера Джея так просто не заткнешь. Он встает в дверях и спрашивает:
- А какого хрена Эта здесь делает? – Обиженный подросток: застал мамочку с дружком. Он стискивает зубы, и сжимает ладонями локти, и вместо того, чтобы спросить: «Почему ты лапаешь мою девушку?» или «Что здесь происходит?», он говорит:
- И почему она хлещет мой сок?

Джонни возится со своим монстром, копается под ним – как механик в гараже. Неудачник. Неудачник! Джек ерзает перед телевизором и грызет чипсы с паприкой. Ребятишки, которых Джонни хапнул к себе. Робин, Первый Балбес и Вторая Балбеска стоят на месте – смотрят в экран. Кто будет возиться с железками, когда показывают интересное? Только неудачник. Неудачник!
Три, два, один –
- Та-дам!
Джокер протягивает к телевизору руки. Хватается за пульт. Увеличивает звук.
- …Я стою на том месте, где четыре года назад находилась Центральная Готэмская Больница.
Роскошное начало роскошной беседы, не так ли? Готэмская больница. А кто взорвал больничку, ну-ка-ну-ка? А? А? Кто ее взорвал? Ответствуй!
- Тогда полиция заявляла о «Террористе, называвшем себя Джокером». Теперь…
- Джонни! – Орет Джек. - Вылезая оттуда немедленно, ублюдок и маньяк! Ты все пропустишь! – Он хихикает и качается: вперед-назад, назад-вперед. – Это святотатство! – Джонни, большое спасибо, Джонни выползает на свет. Весь в какой-то дряни, руки в масле, пиджак в дерьме. Надо же было так угваздаться. Свинтус! Неудачник и Свинтус!
Джонни бурчит:
- Иди-иду, Ваше Величество.
Балбеска хлопает в ладоши. Стоит перевести ее в ранг Засранцев. Забавное дело, забавное: они показывают фото Элвиса, и Джонни Диллинджера, и – оба! – Джокера, скромного никому не нужного Джокера! Достоянье Америки!
Ребятишки на улице, у оружейной лавки. Она подпрыгивают и хохочут – славные счастливые эльфята, малолетние кретины, - и девочка расстегивает куртку, девочка показывает оператору зеленый лифчик. А неплохие сисиськи.
Джонни, он сидит как раз под рукой – и Джек ерошит его волосы, Джек опрокидывает занудного доктора на пол.
- Ты видишь это? Ты это видишь?
- Я вижу, вижу… - Джонни отбивается. Он улыбается. – Ты пользуешься неимоверной популярностью… пусти меня! – Джонни. Он слишком сильно дрыгается, конечности мелькают перед экраном. И Джек бьет его: один раз, для спокойствия и порядка. И больше Джонни не дергается.
- Любовь публики к этой личности достигла апогея.
Надпись: «Готэм – и наши герои». Фиолетовая на зеленом фоне.
- Готэмский топ-коп, комиссар Джеймс Гордон, высказался вполне однозначно…
Конечно, он высказался однозначно. Потому что он унылый идиот, с седыми усами и отцовской двустволкой в кухонном шкафу.
- Джокер – психопат, преступник, массовый убийца. Он заслуживает ненависти, презрения и электрического стула. И я позабочусь об этом.
Обосрись-ка.
Девочки визжат в камеру.
- Раз-два-три! Мы хотим Мистера Джей! – И Мистер Джей облизывается.
Джонатан. Он отползает к стене и говорит – конечно, только оттуда:
- Он желтее, чем солнце на рисунке.
- Джонни, он не желтый. – Возражает Джек. – Погляди внимательнее: он в кремовом плаще.
- По-моему, он копирует Хантера Томпсона. – Джек: ему просто нельзя отходить от экрана. Какой-то забавный старикашка-индус потрясает там кулаком и разводит руками. Он спрашивает:
- Моя страховка прокрывает убытки от Бэтмена? Нет!
Джек не имеет права отвлекаться. И поэтому он дает толстый глянцевый журнал – со своей рожицей на обложке, так-то, - Робину, Робин передает Балбесу, Балбес – Балбеске, и та подходит к Джонни. Кажется, она говорит:
- Простите, доктор. – И легонько хлопает его журналом по затылку.
Голый фундамент – там, где был особняк семейки Фалькони.
Могилки на кладбище. Экая важность. Теперь пойдет про Длинный Хэллоуин.
- Джонни! – Он не хочет ссориться, нет. Звук, с которым Джонни дышит. Может быть, Джек немного переборщил. – Джонни, утрись и удивись! Здесь про твою Токсичную Личность.
Этот парень, в плаще и с микрофоном. Он говорит:
- Загадочный доктор Крейн, так же известный, как Пугало…
Джек хочет плюнуть ему в рожу. Это совсем не мило. Это даже не смешно. Джонни не загадочный. И фотография до неприличия старая. Они бы еще взяли школьное фото. И Джонни… нет, конечно, он второй номер, конечно, но Джонни… он тоже хороший. И уж точно гораздо значительнее этого говнюка в плаще!
Харли… а кроме кадров из архива скорой у них Харли нет? Вранье. Клевета и ложь. И свинство показывать даму в таком виде!
Ограбления. Банки. Про облаву ни слова. Про перестрелки тоже ни слова. Лживый маленький подонок.
Хорошенькая блондиночка…
- По-вашему, они не представляют угрозы?
- Разумеется, они представляют угрозу. Вопрос в том, насколько они психически стабильны и…
Эй! Он ее обрезал! Кромсал бы свою нахальную рожу, если приспичило!
- …профессор Стрейндж так же прокомментировал…
В жопу профессора Стрейнджа! Верни блондинку, поскудник!
Инфантилизм. Агрессия. Травмы детства…
- Обидно-обидно, - качает головой Джокер. – Совсем обидно. Совсем неправда. Совсем не хорошо.
- …буквально спровоцировал акт насилия…
- А если девушку насилуют, она сама виновата? – Возмущенно вопит Джек. Конечно, он шутит. Он шутит. А на этой физиономии он проставит славную алую улыбочку – чтобы физиономия посмеялась над его шуткой, как следует, как подобает…
- Джонни! Как зовут этого ушлепка?
И Робин отвечает, за доктора Крейна – потому что доктор слишком занят, он снова утирает кровь.
- Фамилия Нокс, имени не вспомню… - И вот тогда Джонни просыпается. Встряхивается. Ухмыляется.
Он спрашивает:
- Джей. – Облизывает верхнюю губку и теребит пуговицу не пиджаке. – Как насчет испытать на нем мой новый токсин?

Пингвин. От него за милю несет рыбой, он вытирает серую кожу платком, и платок темнеет на глазах. Он носит костюмы в полоску и надеется, что станет выше. Худее. Привлекательнее. Он надеется, что кто-нибудь однажды согласится: если ни на секс – так на миньет. С закрытыми глазами. С презервативом – как вам больше нравится. Он надеется, что деньги, публичные речи, кресло мэра или избыток уверенности помогут ему обрести счастье. Обрести оргазм – без своей правой.
А Барби надеется, что Мистер Джей перестанет ходить вокруг да около. Это не в его стиле. Не в его характере.
Они ограбили ювелирный магазин. Мистер Джей подарил ей камушек. Застегнул на ее шее. Она все поняла – все всё поняли, так чего же он тянет?
Барби. Она танцует на сцене и привыкает к жаре. Привыкает к чужим сальным взглядам и к купюрам, свежим и мятым, натирающим кожу под резинкой трусов. Она крутится у шеста. Когда она видит Пингвина. Это пять баллов по математике. Зачисление в группу поддержки. Приглашение в колледж – без экзаменов и ожидания. Мир на ладони.
И, конечно, она ему нравится. Он выглядит удивленным. Изумленным. Пот течет с него с двойной силой, его маленькие, вдавленные внутрь глазки блестят, и его монокль – она хочет засунуть стекляшку в его жирную задницу.
На следующее утро, он присылает цветы. Следующим вечером, приходит снова. Барби ждет. Барби терпит. Это чудище держит в зубах ее золотой билет, но ему не обязательно знать об этом. Нет, Барби не дает авансов на втором свидании.
Корзина с цветами становится больше. К ней тоже прибавляются камушки. Девушки сочувствуют ей. Бэйби сует два пальца в рот. Вечером, Барби сползает к нему на колени. Гладит его обрюзгшие щеки. Проводит языком по его руке – холодной, липкой, провонявшей рыбой. Но ее не тошнит. Совсем.
Когда Барби слезает с него. У Пингвина на брюках расплывается мокрое пятно.
И, конечно, он просит – он предлагает встретиться. Может быть, у него. Может быть, в отеле. Он снимет люкс. Лучшее шампанское. И засыплет ее побрякушками. И всем, чем она пожелает.
Она желает встретиться в Мориссет. И он клацает зубами. Он топчется на месте. Он ухмыляется. Зовет ее чертовкой. И соглашается.
Мистер Джей. Все, чем он ограничивается, это похлопывание по щеке. Он улыбается и говорит:
- Молодец.
Он говорит:
- Хорошая девочка.
В Моррисет. В кабинете хозяйки. Джокер ждет минуту. И две. И пять. Он ждет до тех пор, пока Пингвин не расслабляется. Не лезет к ней. Не расстегивает брюки. И как раз в тот момент, когда Барби может удовлетворить свое любопытство. Проверить: человечий у него или птичий. Джокер выскакивает, как чертик из коробочки. И еще пятерка, для верности, вместе с ним.
Он кричит:
- Оси!
Пингвин стоит, сжавшись, со спущенными штанами. Он что-то говорит Барбаре. «Стерва». Может быть, «Сука». Может быть, «Дрянь».
- Старый тупица! – Джокер хлопает его по плечу. Обходит вокруг. Усаживается на стол. – Давно не виделись, моя перелетная птичка. Как жизнь? Ходят слухи, ты все еще ловишь рыбку? Но разве я похож на рыбку, Оси?
Барби. Она одевается. Она не знает, почему это так важно, но ей хочется нацепить на себя как можно больше одежды. Чужую куртку. Даже чужую дурацкую шапку с бубенчиками.
Джокер. Он болтает. Барбара совсем не все запоминает.
Он говорит:
- Может, мне тебя прикончить? Напугал мою девочку, я чуть не подох со смеху – какой урон, какой ущерб!
Наклоняется вперед и говорит:
- Ммм? Просто для верности? Мне никогда не нравилась твоя мерзкая… - «мерзкая рожа» - привычка тыкать зонтиком, куда попало!
Джокер хохочет. Хлопает в ладоши. Болтает ногами в воздухе. Брюки ему коротки, а на носке дыра.
И Пингвин – он уже застегнулся, он почти пришел в себя. Он подвигается к Мистеру Джей – бочком. Он спрашивает:
- Джокер… как нам это уладить?
Он говорит:
- Это нужно обсудить – не бывает безвыходных ситуаций…
И Джокер спохватывается. Он кричит:
- Постой-ка! – Тычет пальцем в Пингвина. – Ты прямо в ней!
Птичка кисло улыбается. Теребит ручонками пуговки.
- Одно опрометчивое заявление – если бы каждое слово было правдой, нас с тобой бы здесь не было…
Он хлюпает носом. Он хочет сожрать Джокера живьем – но не в том положении, чтобы кого-то жрать. Он мучается. Агонизирует. Он боится – до боли, до дрожи.
И, когда Пингвин Испуганный перестает забавлять Мистера Джей, Мистер Джей светским тоном произносит:
- Аркхем – такое полезное место. Под усиленной охраной. А если еще подключить полицейских…
- Да-да, - нервно кивает Птичка.
- Заткнись. – Флегматично бросает Джокер и рассуждает дальше. – А ты хочешь стать мэром. А тебя должны утвердить. А это значит, что нужны люди у тебя в кармашке… или я ошибаюсь, Оси? Ммм? Могу ведь я ошибаться? Вдруг ты рассчитываешь на свое… необычайное обаяние и доброе имя?
- Нет-нет-нет-нет, нет!
- Превосходно, отлично. Аркхем. Такое охраняемое место. – Джокер смотрит в потолок. Хмурит брови и скребет подбородок. Пингвин дрожит. Пять человек готовы изрешетить его пулями, и звать на помощь некого. И тут лицо Джокера озаряется улыбкой. – Оси! – Восклицает Джокер. – А как бы сделать так… чтобы на денек… охрана была в другом месте?