Продолжение.

[batman-slash]

Название: Когда Ницше плакал.
Рейтинг: R.
Пейринг: Джокер/Крейн, Иви/Харли, Крейн/Шляпник.
Примечание: эпизод о Крейне и Тетче написан под впечатлением от англоязычного фанфика Black n' White
Предупреждение: к сожалению, снова без беты.

Джей спросил меня, откуда столько старых колыбельных в моей голове. Мне не хотелось ему рассказывать. Эти ребятишки в Аркхеме. Их называли Перелетными Птичками.
Кровавый серийный убийца – девочка, восемь лет.
Одержимый дьяволом. Ожоги первой степени и кожа, снятая с костей. Из дальней-дальней деревушки, где нет психиатров и слишком мало умных людей. Мальчик, семь.
Жертвы изнасилований. Последние выжившие. Тяжелые случаи. Тяжелые последствия. Они все попадали в мою категорию, в категорию А, и, совершая ночной обход, я заходил к ним. Проверял их карты. Я носил с собой электро-шокер - в одном кармане, и арбузные карамельки – в другом. Однажды на регистрации сделали ошибку, и Бэйби-Дол попала к Перелетным Птичкам. Она воткнула мне в плечо мой собственный карандаш. Вынимать его было непросто: мне был больно, а там… хлюпало.
Бэйби-Дол не была первой в очереди. Они кидались на меня. Швыряли в меня вещами, которые им разрешали оставить. Иногда – швыряли и в меня своим дерьмом. Тоби Джеркинс, забавное существо, Мальчик-Змейка, повис над дверью и едва не свернул мне шею.
И все-таки, они были детьми. Все-таки, когда они успокаивались – когда их успокаивали, когда я убирал шокер или санитар уносил шприц, - они сворачивались в кроватках и подкладывали ладони под щечки. И они просили:
- Расскажи сказку.
Просили:
- Спой мне. Джонни.
Они говорили:
- Пожалуйста!
Они дулись:
- Жалко что ли?
И я брал в библиотеке детские книжки. Женщина, забиравшая у меня формуляр. Она улыбалась мне – одобрительно и почти с гордостью, - хотя обычно незнакомцы мне не улыбаются. Она принимала меня за молодого отца. В перерывах между массовыми убийствами и участившимися проявлениями клептомании, я учил колыбельные. Я хочу сказать: Птичкам быстро надоело «O my sadness, o my joy», а я даже ее не знал дальше первого куплета.

- Доброй ночи. – Джонатан поцеловал его в лоб и повернул кресло. Эдвард Нигма, привязанный к креслу скотчем, онемевший и неподвижный. Джонатану было его почти жаль.
- Иногда мне кажется, - Джей шарил под чертежным столом, его задница, фиолетовая задница, качалась из стороны в сторону, как будто он пританцовывал в такт мелодии, - что нет психа, - Джокер угомонился и замер, пытаясь отдышаться. Под столом было что-то, что даже Джокеру не давалось легко. – С которым бы ты не нашел общий язык.
Джек выволок из-под стола канистру. Ах, вот оно что. Нигма не пил, у него не было виски, который так здорово горел, не было масла или топлива, зато у него был спирт, для его техники.
- Джей, ты не сделаешь этого. – Медленно, уверенно и внятно отчеканил доктор Крейн.
- Почему? – Джокер всплеснул руками.
- Потому что это некрасиво, и потому, что здесь будет вонять.
- Не наша забота. – Джей мотнул головой. – Он опозорил гордое имя фрика. – Объявил он серьезно и торжественно.
- Прости его. – Попросил ласково Крейн.
- Нет. – Упрямо ответил Джокер.
- Прости. – Настаивал Джонатан. Доктор Крейн знал Джокера лучше многих, многих, очень многих. Он знал, что, если Джокер спорит, а не делает сразу по-своему, это значит, что Джокер хочет быть переубежденным.
- Ну лааадно. – Проворчал Джей и отпустил ручку канистры. – Прилипился ко мне…
Они ушли. А уходя – совершенно случайно – Джокер толкнул кресло.

Самюэль Аркхем. Он был похож на медведя гризли, и на Джона Сильвера, и на Ганнибала Лектора. Он был талантливым психиатром, очень талантливым ученым, исключительно грубым человеком и исключительно притягательной личностью. Он был честен. Умен. Циничен. Он мне нравился. Судя по всему, я нравился ему. Он дал мне работу – порекомендовал меня в больнице. Потом, он дал мне работу еще раз, поручившись за меня университету. Я спросил его однажды:
- Вас не беспокоят возможные… неприятности? Ответственность? Шепотки за спиной?
Я хотел сказать ему: «Вряд ли я проведу здесь всю жизнь. Даже сейчас не могу поручиться, что буду примерным гражданином».
Он хлопнул меня по плечу – так, что я чуть не свалился с ног, - и ответил:
- Зато посмеемся.
Я благодарен ему. Я ценю его. Его ценят многие, он многим помог. Лечебницу Аркхем назвали не в его честь.
Приют для умалишенных Аркхема – или попросту Аркхем – назван в честь его отца, Амадеоса. Этот человек убил свою жену. Свою дочку. Обмотал их тела занавесками и спрятал в подвале, в одном из карцеров. На протяжении следующих пятнадцати лет, в карцер то и дело сажали пациентов. Разумеется, там воняло, но это обстоятельство мало кого беспокоило. И мало кого беспокоило, как трясет пациентов и почему они зовут карцер Черным.
На протяжении пятнадцати лет, Амадеос Аркхем «исправлял то, что неправильно» и боролся с собственной болезнью – на живых моделях. Он воплощал в жизнь классическую версию американской страшилки. Жизнь сложилась так, что я пошел по его стопам. После его самоубийства, после реконструкции больницы, после пересмотра диагнозов и дел остались богатейшие материалы. Фото-материалы – в особенности. Мне нравилось смотреть на них, их я хотел увидеть в первую очередь, когда получил доступ к архивам лечебницы. Душевые в кровавых подтеках. Мертвые тела санитаров после массового побега. Следы сажи и копоти – там, где раньше был электрошок и тепловая камера. Вырванные с «мясом» провода. Разбитый генератор. Матрасы в пятнах. Следы и кляксы. Меня всегда вдохновляла причастность к чему-то по-настоящему страшному.
Амадеос Аркхем был подонком. Садистом. Безнадежным романтиком, что в нашем деле недопустимо. Но он основал больницу, и она – до конца – будет называться в его честь.

- Ох-ох-ох… никто не любит ворону Кар-кар. Почему они все хотят слопать нас на обед, Джонни? Кого мы так сильно обидели?
- Не считая тех, кого мы просто обидели? – Уточнил доктор Крейн.
- Да. – Ухмыльнулся Джокер. – Не считая синячков на коленках.
- А было бы любопытно, если бы люди ненавидели тех, кто портит им жизнь, а не тех, кого им хочется ненавидеть. – Заметил Джонатан. Джокер сложил руки под подбородком и посмотрел на него глазами усидчивой студентки. – Харви Дент – тебя, Пингвин – своих родителей, Иви – своего куратора. Бэтмен не существовал бы, как таковой. И я. Я тоже мог бы тебя ненавидеть. – Джонатан улыбнулся и поднес ко рту чашку с чаем. Опустил взгляд. Простые приемы делают саму жизнь значительно проще.
За бумажной ширмой суетились люди. Тени наслаивались одна на другую – одинаковые тени одинаковых людей в передниках и кепках, в пальто и при деньгах. Официанты и клиенты. Джей мог бы достать пушку и выстрелить наугад – в одну из теней. Это мог бы оказаться приличный член общества. Или нелегальный китайский эмигрант. Его тело оттащили бы на кухню, упаковали бы в синий мешок и сбросили в мусорный бак – при другом заведении. А Джокеру по прежнему не оставляли счет, и он по-прежнему наведывался бы сюда пообедать.
Когда они были здесь в первый раз. Имитация традиционного американского свидания.
Джонатан спросил:
- Почему он называется «Пекин»?
И Джей ответил:
- Хозяин не придумал ничего умнее.
Здесь было шумно даже в восемь утра, а ближе к полудню народу становилось до аморального много. Именно такая консистенция толпы должна быть в ресторанчике, где появляется Джокер. Чтобы клиенты не заметили ни его, ни Джорджа Буша, ни господа своего Иисуса Христа.
- Пора делать выбор, Джонни. – С удовольствием напомнил Джокер. Конечно, он заметил и уловку с чашкой, и извиняющуюся улыбку, и то, как старательно добрый доктор Крейн подпинывал разговор в сторону общечеловеческих вопросов.
- Избавь. – Вздохнул доктор Крейн. Он снял пальто со спинки стула и набросил его на плечи. Джонни идея не просто не нравилась. Она заставляла его чувствовать себя куском холодного мяса. Это была холодная идея, решил Джек. Да, это была холодная идея, но она нравилась Джокеру, и Джокер не собирался от нее отказываться.
- Ну что-нибудь ты должен сделать, Джонни. – Резонно возразил Джек.
- Ты предлагаешь мне выбрать между огнем и кипятком. – Отрезал Джонатан. Тоже резонно. Вполне резонно. Но…
- Но в этом вся соль шутки! – Воскликнул Джей.
- Не смешно. – Буркнул Джонатан. Вызывающе. Уморительно.
Джокер захихикал и принялся раскачиваться на стуле. Джонатан от души пожелал ему сверзиться на пол.
- Чем Джервис хуже цирка? – Невинно поинтересовался Джей. – Он забавный.
- У нас долгая и плачевная история партнерства.
- Хочу знать! – Стул с грохотом снова опустился на четыре ножки.
- Любопытная Варвара. – Констатировал доктор Крейн.
- Чем горжусь. – Отозвался Джек.
Нежность. Это не самое подходящее слово, характеризующее не самое подходящее чувство в не самых подходящих обстоятельствах.
Джонатан отодвинул тарелку. Уперся локтями в столешницу. Снял очки. Сдался.
- Мы вместе сбежали – тогда, когда ты был слишком занят препарированием мозга доктора Бартоломью.
- Не стыди меня, сокровище.
- В общем, я остался у него. И до сих пор жалею. Ему нужно месяца три-четыре, чтобы отойти. Он рыдает. Жрет таблетки. Вскрывает вены. Очень обременительно.
- Ты разбил ему сердце, Джонни! – Всполошился Джокер. Он вынул из нагрудного кармана воображаемый платок и вытер уголки глаз. – Как грустно.
- Хочешь, я расскажу тебе, как пройдет эта встреча? – И Джокер глядит на него. Как усердная честная студентка. Джокер хлопает глазками и потирает руки, и, конечно, он хочет услышать: это забавно, это интересно. И Джонатан. Он рассказывает.

На полуразрушенной фабрике Питсбург-Бридж, за еще одной ржавой дверью.
- Джонатан, мой Джонатан! Я знал, что ты вернешься. – Джервис протягивает к нему руки, его глаза сияют. Его худое корявое лицо. Оно тоже сияет. Оно светится. Оно переполнено эйфорией.

В ресторанчике «Пекин». Джонатан Крейн рассказывает. Он опускает веки и цетирует:
- «Я знал, что ты вернешься». Ну еще бы.

- Пожалуйста. – Тетч берет его руки в свои. Угодливо, насторожено пригнувшись, он оглядывает Джонатана. – Забудем обо всем, что пошло не так. – Шляпник тюкается Крейну в плечу, ощупывает его ладони и щеки, его пальто и пуговицы. Это что-то вроде благоговения. А если Джонатан дернится, Тетч выжжет ему мозги. Джервис Тетч. Что-то еще более жалкое, несамостоятельное и сломанное, чем Джонатан Крейн
Он говорит:
- Прости за то, что я сказал, я… не хотел. Я не хотел. – Лихорадочная, испуганная улыбка.

Джонатан. Он облизывает губы – горькие от зеленого чая. Вертит в пальцах чашку. Зло и опустошенно, он усмехается:
- Вспомнить бы еще, что он сказал.

Джервис. Хроники плачевного безумия.
- Ты больше никогда не уйдешь от меня, правда? – Его пальцы, его манжеты в муке. Его шляпа весит на крючке. Огромная шляпа: слишком огромная для такой пустой и маленькой головы. Он пахнет теплым металлом, кипяченой водой и чаем. Его рот горький на вкус. Его острые тощие колени – почти такие же, как у Крейна, но вдвое уродливее. Они трясутся.
- Прекрати смотреть на часы, мой белый кролик, чаепитие начнется в шесть и кончится на том свете, справа от луны, а Соня будет петь…

Джонатан. Он вытирает уголки губ салфеткой. Вытирает ладони.
Он признается:
- Знаешь, с тех пор я не могу пить черный чай.
- Это трагедия, радость. – Подтверждает Джокер и сочувственно кивает.
- Я понимаю, что у каждого из нас свои козыри, но меня тошнит от «Алисы в стране чудес».

Джервис. Он облизывает доктора. В прямом смысле. Его пальцы. Он оставляет синяки, просто взяв тебя за руку.
- Ты будешь со мной? И мы навестим Страну Чудес? Мы попадем туда, Джонатан. Я обещаю. Ты хочешь чаю?

- И вот тогда придется сказать…

И наступает время сказать:
- Джервис. – Отодвинуть его и признаться. - Я здесь по делу.

- И вот тогда дерьмо польется библейским потоком. Прямо из чайника.

- Что общего между вороной и письменным столом?! – Он отскакивает и размахивает руками. Самое настоящее пугало. – Они пугают Джонатана Крейна. А что общего между любовью и близостью? Они тоже пугают Джонатана Крейна! Все пугает Джонатана Крейна! Все, и со всем – его тень!

- Он доведет себя до припадка и будет биться головой об пол. Классический истерик. На этой стадии психического расстройства почти невозможно добиться положительной динамики, если тебе вдруг интересно.

Он плюхается на пол у ног Джонатана, и Джонатан хочет провалиться сквозь землю. Он справляется со злостью: доза злости в его составе ничтожно мала.
- И Билли, и Вилли едва не забыли, когда собирали такой урожай…

- Перейдет на свой фольклорный язык. И вытянуть его из его мирка уже не удастся.

Он действительно бьется головой об пол. На самом деле. Раскачивается и ударяется лбом, и причитает:
- Ты приходишь. Уходишь. Приходишь. Уходишь. Приходишь. Уходишь.
И Джонатан. Он в ужасе. Ему стыдно, ему паршиво, и он пытается оттащить Джервиса в сторону, пытается привести его в норму.

- Когда ты трогаешь его – он начинает орать.

Он верещит и плачет, и зовет Элис. Он просит забрать его отсюда и говорит, что здесь холодно, потому что Бормоглот напал на Страну Чудес, королева отрубила ему голову, и теперь ему больно глотать. Он жалуется на Джонатана – Алисе – в третьем лице, как будто Джонатана нет рядом.

- А потом возможны два различных варианта исхода. Оба бесполезны.

Джонатан уступает. Плюет на свой «бизнес», на важный разговор, на чипы. Он обнимает Тетча. Заставляет себя его поцеловать. Не отпускать. Успокаивать.

- Знаешь, что он говорит, когда кончает?
- Удиви меня.
- Он говорит, что попал в Страну Чудес.

К вопросу о втором исходе. Тетч спит и улыбается во сне. А Джонатан – Джонатан Крейн, который боится всего на свете, - он собирает свою одежду. И выходит за дверь, совершенно голый, с ботинками в одной руке и пиджаком в другой, с галстуком в зубах и брюками через локоть. Джонатан. Он аккуратно прикрывает дверь за собой.
Это было два года назад. Перед проектом Длинный Хэллоуин. Джонатан помнит об этом, как будто все случилось вчера.

- Теперь ты видишь, что не можешь поступить так со мной? – Он снова надел очки. Они вышли из-за ширмы. Вышли из ресторанчика. Джонатан втянул носом сухой холодный воздух, чтобы избавиться от запаха кухни, масла и гари.
- Я многое могу, Джонни, многое. Но я тоже не выношу дерьмовый английский чай! Хи-хиииии! Второй вариант в силе.
- Джей, я не могу на это пойти.
- Мо-ооожешь, Джонни. Ты тоже многое можешь.
- Джей, речь идет о моем студенте.
- О! Ты стыдишься меня, Джонни? Как же так? Я сейчас заплачу, заплачу снова!
- Джей. – Произносит доктор осторожно. – Я очень уважаю твою… силу отдачи и любовь к делу, но…
- Ты думаешь, что ты лучше меня? – Опасность. Белая краска облупилась со знака, в левом углу дыра от пули.
- Разумеется, нет, Джей. Я хуже: я этого не умею. – Джонатан Крейн знает о Джокере многое, очень многое, он знает о Джокере гораздо больше других. Если Джокер молчит и не шевелится, если он смотрит на тебя так, как смотрит теперь. Спорить с ним практически бесполезно. И Джонатан берется за техническую часть, потому что, кажется, ему не удастся объяснить: профессор не может опозориться перед своим студентом, доктор Крейн не может повторить трюк Джокера, шутка перестает быть шуткой, если в ней слишком много правды, и недопустимо переходить последний барьер, если уже перешел остальные. – Джей, ты видел, сколько у меня синяков? – И Джокер берет его за плечи. Крутится вокруг него. Улыбается ему: радостно и ласково.
Джей.
- Белые чулки, длинный рукав, правильная длинна!
Он подскакивает и мурлыкает:
- Ты будешь чу-дееесна! Мое сокровище.

Он попросил фею в белом принести ему мела.
- Чтобы съесть его? – Уточнила фея.
- Похож я на дурака? – И фея мел принесла. Из-за стеклянного окошка, фея смотрела, как на полу вырастали сады и стены, как дружная семейка меловых человечков стералась и исчезала, и ей на смену появлялась одна улыбка.
Спектакль был не для феи – доброму клоуну-то всего-навсего нужно было разобраться с кошмариками, добрый клоун не спал почти, а когда клоун не спит, он становится грустным, он может стать злым.
Добрый клоун на полу рисовал белый домик, а потом из окон высунулись белые язычки, и домик горел, и выглядел веселее. Куски пламени падали в воду, а клоун ловил бы их ртом – но поймать не мог, и чесал свои уши, а фея сказала, что у него беда с моторикой.
Фея смотрела из-за стекла, как он рисовал головки и палочки, и клоун отколол похабную шутку – так голова человечка одномоментно превратилась в идеально круглую пизду. Фея за окном отвернулась, но не улыбнулась, и клоун нарисовал фею с крыльями, а потом их отрезал, чтобы фее было обидно и стыдно. Нечего было воровать картинки у доброго клоуна, незачем было делать клоуна злым – нет, не-а.
Клоун нарисовал себя и даму, и дама на плече несла сумку, а маленький клоушонок за сумку держался – точно как во сне. Потом ему не понравилась дама, и он стер подошвой даму – стер маму – и нарисовал рядом с клоушонком хорошую девочку, фею с крыльями и без халата. Он нарисовал новой фее шапочку, а новая фея обо все догадалась сама и разом перемахнулась в Харли, и сама себя подписала. Вот она. Харли. А чтобы не было скучно, клоушонок рассказывал себе сказку:
- Сказала женщина ему:
«Мальчонка, не грусти!»
Он рисовал большую яму и длинный коридор, он рисовал причал – и снова маму, и тень с железным гаечным ключом. Он рисовал большое «Ох» и половинки, спинки, стенки… он рисовал сломавшуюся надвое ухмылку, и снова палки, и треснувшую спинку…
- «Бежать здесь некуда», сказал,
«Я съем тебя живьем,
И из твоих костей с сестрой
Мы гнездышко совьем».
Он рисовал дверь в окно, и окно в дверь, и дерево посреди моря. Он рисовал смех на стенах, а когда мел кончился, он рисовал кровью.
А потом клоушонок опомнился и вернулся. Он вспомнил, кто. Что его зовут Джек. Что он – несравненный Джокер. Что он давал себе слово не веселить этих ленивых сукиных детей по другую сторону стекла, и что нет препарата, который мог бы свести его с ума. А значило ли это, что он сходил с ума? Прямо здесь, прямо сам? Он лежал на полу, его прокушенные до крови руки были уже почти бесполезны, и он отлично знал – он знал все – о заражении крови и об осложнениях, но тер рисунки искусанными кровоточащими запястьями, и хотел выдавить чуть больше, еще чуть больше – в конце концов, это должно быть не сложнее, чем вымыть доску, чем убрать строчки…
Он лежал на полу. На что он был похож? Может быть, на мальчишку с детской площадки. На мальчишку в снегу. Ручки, ножки. Они двигаются. На снегу появляются крылья ангела. Отпечаток крыльев. Как у ангела – елочной игрушки. Очень хитро, но ничего настоящего.
Джек. Что ты делаешь? Что ты делаешь здесь? Что ты делаешь при них? Что еще важнее, Джек: почему ты не можешь привести себя в разум? Давай, Джек. Еще чуть-чуть. Еще самую малость, и ты твердо, обеими ногами будешь по правильную сторону – я знаю, как тебе нравится танцевать, как тебе нравится веселиться и играть, но ты вот-вот сверзишься в подпол, и отобьешь себе задницу, а мы оба знаем, что из подпола простого выхода нет и с отбитой задницей там делать нечего.
Давай, Джек. Джек…
Они пришли за ним. Те, кого он почему-то звал феями, и те, кого он, ясное дело, звал ублюдками. Они подняли его. Вкачали в него. Унесли его. Они обработали его руки, наложили повязки, они переместили его в другую палату, без стеклянной стенки, и разрешили ему одеяло. Они были так великодушны и заботливы, что Джек перебил бы их всех – мясным топориком – если бы только до них добрался. Но, за этот раз – о, только за этот один-единственный раз – он мог бы сказать им «спасибо», если бы они отвечали: «пожалуйста».

На детской площадке. В скверике, возле Вэйнфри-Лэйн. Детишки отпихивали друг друга от лестницы, неслись наверх и скатывались с горки. Она им казалось огромной, опасной и великолепной. Настоящее приключение – в двухстах метрах от дома, бесплатно, без потерь. Они смеялись и повизгивали, огрызались и показывали друг другу грязные, маленькие кулачки.
Харли хотела бы иметь детей. Очень, очень, очень хотела бы иметь своих детей. Водить их не площадку. Держать за ручки. Смеяться вместе с ними. Утешать их, когда они заплачут. Разумеется, Харли знала, что это очень, очень, очень плохая идея. Разумеется, Харли знала: у нее не будет детей. Судя по всему, никогда. Совершенно точно, не от Мистера Джей.
- Попробуй еще раз. – Харли накрыла ладони Барби своей, правильно сложила ее пальцы вокруг металлического шеста. Детишкам он был без надобности: вверх лезть было трудно, трудностей они не любили, а вниз съезжать получалось слишком быстро и не так увлекательно, как с горки. – Не сжимай его слишком сильно. – Наставляла Харли. – Перенеси весь вес на левую ногу, на другую сторону тела. Руку расслабь. – Харли ощупывала и разминала ее плечо. – Вот так. Не нервничай. – Старалась подбодрить ее. Развеселить. Успокоить. – Теперь по-крууу-тились!
И Барби покрутилась. Значительно лучше, чем в прошлый раз. О, Барби делала успехи: она почти виртуозно крутилась вокруг шеста, ей не терпелось посмотреть, как Харли будет учить ее сбрасывать тряпки.
Не то, чтобы ей не нравилось новой задание. Она ждала чего-то подобного. Разумеется, ждала. Чего-нибудь очень забавного – по шкале Джокера. Чего-нибудь очень извращенного, нездорового и опасного. Нет, вопросов по заданию у малышки Барби не было. О! Только мелочь, ладно? Зачем столько благостного дерьма и розовых соплей, если каждый каждого готов пустить на мясо, а она ни через десять, ни через сто проверок не станет здесь своей? Зачем Харли? У Харли достаточно дел, чтобы тренировать ее для шоу. Шоу в честь мистера Копблпотта. Господи, не дай мне сблевать.
Харли, она говорит:
- Не принимай близко к сердцу, ок? Тебе не надо его ни трогать, ни трахать – тебе почти не нужно на него смотреть. Закончим дело, и поступай с ним, как знаешь.
Да, конечно. Спасибо, милая. Барби могла бы сказать ей:
- Я хочу твоего парня.
Или:
- Не делай вид, что тебе не плевать на меня.
Или:
- Пожалуйста, не ври мне.
Барби могла бы рассказать ей, как Джокер привязал Барби к столбу скотчем, и восемь часов она не могла пошевелиться. Она действительно думала, что ее убьют. Прежде, чем поверить в Джокера. Прежде, чем раскрыть объятья хаосу. Она стояла у столба, не чувствовала своих рук, не чувствовала своих ног, и думала только о том, как бы не начать звать папочку. Только о том, как бы не описаться.
Джонатан. Он дал ей какую-то таблетку. Он сказал:
- Открой рот и съешь.
Сказал:
- Тебе станет легче.
Сказал:
- Если бы я хотел тебя прикончить – стал бы я это делать таким изощренным способом? – И она съела. Подцепила таблетку языком. Лизнула его ладонь.
Джокер. Самое большее, что случалось с ней. То, чего она боялась. То, чего она ждала. То, на что она надеялась. То, что представляла себе по вечерам, вжимаясь в матрас. А потом Джокер бросил ее. Бросил ее, привязанную к столбу, с повисшей головой, с дурацкой ухмылкой на губах. Он не порезал ее – должно быть – из-за этой улыбки, или потому, что просто забыл о ней. Барбара больше не казалась ему забавной. Идея убить дочурку комиссара Гордона и заставить его рыдать над холодным телом больше не казалась Джокеру забавной. И он ушел. Как будто его никогда не было, как будто Джокер… не случался с ней.
Отец действительно плакал. Она видела эти капли: в его морщинах, в его усах. Он забрал ее домой. На следующий день, купил ей мягкую игрушку – как будто Барби все еще было пять лет. И она хотела бы любить его. Быть его Барби. Но не могла перестать думать о Джокере.
Пожалуй, впервые в жизни она стала задавать себе вопросы. Что будет, если оставить незапертой дверь? Выйти под дождь? Бросить окурок на асфальт? Что будет, если надеть короткую юбку? Есть мороженое зимой? Петь, когда хочется петь? Не соглашаться с глупостями? Что будет, если ходить босяком или громко смеяться в метро? Что произойдет, если она нарушит правила? Начнет жить так, как ей хочется? Сойдет с рельс?
Это неповторимое чувство. Когда люди оборачиваются, не могут оторвать от тебя взгляд. Запоминают твое лицо. Твое имя. Когда с тобой начинают здороваться люди, которые не подозревали о твоем существовании. Когда чувствуют твою силу. Когда тебя – чувствуют. Когда у тебя появляется выбор.
И вот она сошла с рельс. Чем кончился маскарад? По другую сторону, не на рельсах, - она снова никому не нужна.
- Между прочим, здесь мои дети! – Эта женщина. Барби хочет ответить ей что-нибудь грубое. Что-нибудь непредставимо грубое. Эта сука тычет в нее пальцем и от возмущенья брызгает слюной. – Никакого стыда… в мое время, девушки… - И Харли улыбается ей, приветливо и мило. Харли спрашивает:
- Мэм. Мне Вас убить? – И показывает ей рукоятку ножа. И женщина отходит. Садится на скамейку. Складывается пополам. Ей даже не приходит в голову забрать свое чадо и бежать отсюда. А той же самой улыбкой, приветливой и милой, Харли улыбается Барбаре. Как будто режет ее по живому – грязным ножом.
- Продолжим, дорогая. – У Харли звонит телефон. Если у Джокера появилась новая отличная мысль, Барби придушит его собственными руками.

Я никогда не страдал от шизофрении или раздвоения личности, но о моем диагнозе так долго говорили и так долго убеждали меня в его верности, что я буквально… втянулся. Однажды, оно мне приснилось. Пугало. Оно было печальным и шло по тропинке, шло по полю. В поле не было никого кроме него, не было даже ворон, и, мне кажется, это печалило Пугало сильнее всего. Оно то и дело взмахивало косой, но коса не срезала колосья: только приглаживала их.
- Джонатан? – Спросило оно, вглядываясь в темноту, вглядываясь туда, где я должен был его ждать. – Давай поиграем? – Ему не стоило этого говорить. Это был мой сон. И как только речь зашла об играх, Пугало исчезло. Его слопал Джокер.

Мэм. Я страдаю беспричинными приступами тревоги. Мэм. Время от времени мне хочется умереть, мне хочется убивать. Время от времени, мне кажется, что свет обжигает мои глаза, небо давит мне на голову, стены сдвигаются, а звуки карябают уши. Время от времени, я страдаю бессонницей, я хочу бежать, я не выношу сам себя, я не… я просто – не выношу. Не справляюсь. Не могу заставить себя заняться делом, моей работой, моими исследованиями. Мне все противно. Мне до смешного тяжело. Мэм. Время от времени, все, чего мне хочется – услышать что-нибудь доброе. Нет. Что-нибудь хвалебное. Время от времени, все, что меня беспокоит, признание.

Профессор Крейн говорил: если не можешь привести мысли в порядок – совсем – прочти про себя стихотворение. И тогда сразу станет ясно, на каком ты свете, с кем рядом ты проснулся, что было вчера и что нужно делать сегодня. Джеффри Армстронг запомнил его совет и пользовался им при случае. Как на зло, в этот раз на ум не приходило ничего, кроме Джея и Боба из «Ответного удара».
Темный переулок. Болезненно-яркий свет. Пульсирующий. Раздувающаяся, набухающая гноем желтая лампочка… раздувающаяся голова… курсовая работа… социопатия… типичная социопатия… атипичная социопатия… атипичная пневмания… мама, я болен… я не пойду сегодня в школу… плохо – не в школу… архитип… крокозябра придет и накажет… что Вы творите?.. профессор Крейн… Крей-крейн-крейн…и кап-кап-кап… топ-топ-топ… топ-менеджмент… нужно было идти в школу… идти в бизнес-школу… был бы дома… дома-дома-доминанта… поведение… курсовая работа… атипичная пневнопатия…
В конце конов, профессор Крейн говорил об эффекте, и интеллектуальная мера здесь не так уж важна.
Мера… мерка… Мара… комара… комары… не кусайте Мару, Мара хорошая, она готовила шарлотку… Шарлотку… Шарлоту… горячий лесбийский секс…
Джеффри изо всех сил постарался сосредоточиться. Поставить точку. Он стал читать про себя, быстро и как будто тайком: чтобы никто невзначай не услышал его мыслей, и он знал, что это было не здорово, но еще знал, что кто-нибудь все-таки мог услышать…
«Пиво пьем-пьем-пьем, косяки, бля, продаем! Кто продает? Мы продаем! Возьми на забивку, чувачок, - пятнадцать баксов косячок! Если с бабками облом – даем в долг, в долг, в долг!».
Дойдя до последней строчки, Джеффри почувствовал себя значительно лучше. Он с трудом открыл глаза и хотел протереть их, но страховочные «браслеты» фиксировали запястья. Джеффри улыбался, покончив со стихотворением. Оно было занятное. Даже если в этом нельзя было признаться никому из его знакомых, даже если оно не вписывалось между Шелли и лекциями Сэмюэля Аркхема.
Первым, что Джеффри увидел, были чудесный коленки в белых чулочках. А первым, что он услышал…
- Не беспокойтесь, Джеффри. В последнее время, я тоже не поднимаюсь выше детских песенок или Саус-Парка.
Кто-нибудь мог услышать его мысли. Особенно если Джеф бормотал вслух.
Несмотря на весь идиотизм момента, у Джеффри не было сомнений в том, что рядом с ним сидит профессор Крейн. Тогда какого черта ему понадобилось спрашивать:
- Профессор?..
- Задайте мне вопрос касательно моего костюма – и отправитесь в Ад, мистер Армстронг. – Наставительно и размеренно. Вполне доступное предупреждение. – Вероятнее всего, объявлен розыск, и мне не зачем лишний раз рисковать. – Объяснил Джонатан Крейн. – Тем не менее. – Он вытащил из нагрудного кармана очки и разогнул дужки. – Мне необходимо было с Вами встретиться.
Джеффри по-прежнему мог бы пожаловаться на головную боль и видел не слишком четко, но ему казалось, что – да, у профессора Крейна действительно накрашены губы. Со вкусом: только слегка.
- Прекратите хихикать. – Приструнил Джеффри профессор. Чуть заметная улыбка тронула его губы. – Ладно, к делу. Я должен попросить Вас, Джеффри…
- Разумеется, я в любом случае… хочу сказать, на любом процессе… - «Вы ни в чем не виноваты. Я скажу об этом кому угодно».
- Джеффри. – Прервал его профессор: тихо и твердо. – Я порекомендовал бы Вам не ввязываться ни в какие масштабные события, когда Вы выйдете из больницы. В идеале: берите академический отпуск и поезжайте навестить родителей.
- Но я…
- Мне Вы не нужны – за предложенную помощь спасибо. Я очень не хочу, чтобы с Вами что-нибудь случилось, и тем более не хочу, чтобы это было на моей совести. Вам ясно? – «Все ли вам ясно, бандерлоги?».
- Да, профессор, - быстро сплюнул Джеффри и продолжил, - но я не могу…
- Вы можете, Джеффри. Вы очень многое можете. Мне бы хотелось, - говорил профессор Крейн, перекрыв своим абсолютно не женственным голосом все возражения Джефа, - чтобы Вы были как можно тише и осторожнее. И, если Вас спросят, говорили, что не видели меня последний раз прежде, чем попали сюда.
- Конечно, но…
- Это все.
- А теперь можно мне сказать?
- Вам это кажется необходимым? – Профессор Крейн. Он смотрит на вас с верхней ступеньки, протягивает вам руку. Вы чувствуете себя особенным. Причисленным к узкому кругу элиты. Вы понимаете, о чем идет речь, вы смотрите на мир сверху, каждая истина кажется вам простой, каждая простая истина Вам известна. А Джеффри отводит взгляд. Он говорит:
- Как скажете.

- Джонатан. Вам лучше?
- Разумеется.
- А если честно?
- Насколько плохо я выгляжу?
- Вы выглядите потрясающе. Как обычно.
- Вы тоже, доктор. Скажите… Вы его любите?
- Кого?..
- Вы стали красить глаза и щеки. И почистили туфли – хотя так и не купили новые. Когда у Вас… свидание?
- Никакого свидания нет, Джонатан, и…
- Доктор Лиланд.
- Хорошо. Хотя это и не… предмет для обсуждения… отвечу так: я хочу начать искать человека, с которым можно пойти на свидание.
- Отличная мысль: Вы сделаете его счастливым.
- Мне бы хотелось сделать счастливым кого-то из вас.
- Доктор Лиланд. Разве похоже, что это возможно?

- Рыжик! Здравствуй.
- Ты могла бы, по крайней… по крайней мере предупредить меня.
- Что случилось, рыжик, что такое? Ты заболела?
- Я вылезла из-под бетонного блока.
- О, рыжик! Ты была в том домике? Я совсем об этом не подумала…
- Тридцать тыкв с отравляющим газом…
- Триста порций пластида.
- Зачем столько?
- Чтобы наверняка.
- Подонки.
- Мне так жаль, рыжик. Хочешь, я сварю тебе как-нибудь куриный бульон?
- Уволь.
- Прости.
- Ты можешь приехать ко мне?
- Я… я буду не одна.
- Ты ведь на притащишь Джокера?
- У нас в команде новая детка.
- Интересно.
- Послушай, рыжик… ты не поможешь нам с домашним заданием?

- Джонатан. У меня есть новая теория касательно вашей болезни – мне хотелось бы, чтобы Вы ее выслушали.
- Прошу. Хотя по-моему это похоже на игру «Найди индейца».
- Ох. Вы что, сговорились?
- В каком смысле?
- Каждый раз, как я задаю Джокеру вопрос о прошлом, он говорит мне про «Найди индейца». Это невозможно.
- Когда Вы… видели его в последний раз?
- С последнего побега, ни разу. Уже полгода.
- Да, это получается у него виртуозно. И он Вас до сих пор не отпускает.
- Нет, Джонатан, в данный момент я полностью сосредоточенна на Вашем случае.
- Доктор…
- Подождите минуту. Мне обидно, что человек, который мог бы прожить нормальную счастливую жизнь, заниматься своим делом и сделать много полезного, все свои силы направляет на самоуничтожение.
- Доктор Лиланд.
- Джонатан. Я веду Ваше дело уже довольно длительный срок. Я не могу знать о Вас все – но что-то же я о Вас знаю.
- Поделитесь со мной своей теорией, доктор Лиланд. Будьте так добры.
- Хорошо, слушайте. Во время первой лекарственной передозировки, Вам было двадцать два года.
- Около того.
- До тех пор, у Вас не наблюдается психических расстройств или склонности к агрессии…
- Доктор!..
- Джонатан.
- Тянете за уши.
- Дослушайте. До первой передозировки. В том числе, психотропными препаратами. Дозы, которую Вы приняли, хватило бы, чтобы убить троих совершенно здоровых человек. Вы выжили.
- Так получилось.
- Дальше: Ваша… работа, изготовление токсина, эта псевдо философия…
- Мак, если Вы это имеете в виду.
- Да. Да, именно это. Постоянный контакт с токсичными веществами. На протяжении многих лет. Несколько химических отравлений. Последствия действия токсина.
- Ясно. Вы хотите сделать «синдром опухоли».
- В общих чертах – да, это верно.
- Я очень польщен, но Вы неисправимая идеалистка.
- Назовите мне другое объяснение.
- Я держусь за свою старую теорию. Я абсолютно нормален, мне не везет чуть больше других, и я совершил несколько серьезных ошибок. На этом все.
- И Вы считаете меня идеалисткой?

- Ты мог бы изменить тему – чуть раньше. – Голос Вики на другом конце. Рутина, рутина, рутина. - Человеку нужен страховочный трос. Мой тебе совет…
- Мой тебе совет, - горячо перебил ее Нокс, - выгляни в окно. Что там видишь?
- Улицу. – Невозмутимо ответила Вики.
- Ты видишь там целое море листовок. «Джокер приглашает в гости». Достаточно сунуть его имя на первую полосу – и номер продан!
- Да, но ты не занимаешься Джокером. – Мечтательница. Какая она мечтательница? Она совсем не умеет мечтать. – Ты занимаешься Бэтменом, и не немного – Пугалом.
- Он дал мне согласие на интервью! – Яростно выпалил Нокс. Ему самому не верилось, что неделю назад жизнь казалась такой легкой, а он сам себе виделся победителем.
- Это грустно, но нужно признать: он слил тебя. – Мягко возразила Вики.
- Он согласился! Он мог назвать мне реальное имя Бэтмена! – Нокс перебросил трубку в другую руку и передернул плечами. Улица, на которой стоял госпиталь Сен-Мэри, была слишком широкой и голой, а ветер забирался под пальто.
- Он сказал тебе: «Если Вы настаиваете. Мы можем поговорить об этом». Честно говоря, я сразу подумала, что это шутка. Как будто ты его пациент.
- Я…
- И скоро им станешь, если будешь продолжать в том же духе.
- Я поговорю с этим парнем, и выясню, куда пропал Крейн. – Отрезал Нокс.
- Писали, что он в коме. И тебя к нему вряд ли пропустят.
- Послушай, мы же не в воскресной школе! После этого взрыва в больнице наверняка переполох, я зайду и выйду – кому какое дело? – Вики молчала. Ей не нравилось, когда ее язвили, и тем более не нравилось, когда кричали в трубку, но она не отключилась.
- Займись чем-нибудь более реальным. – Посоветовала она наконец. – Отложи эту идею. На короткий срок.
- Вполне возможно, что Крейн работает с Джокером. – Настаивал Нокс. – Это материал!
- Это утопия.
- Почему? – Нокс был почти растерян.
- Потому, что ты не знаешь, где его искать. – Напомнила Вики. Нокс взбежал по ступенькам на крыльцо госпиталя. Открыл дверь перед хорошенькой медсестрой, шедшей ему навстречу. Девушка скромно, благодарно улыбнулась. Бедняжка: не пальто, ни курточки, ручки сложены на груди, ладошки спрятаны в рукава кофты. Если бы у Нокса была машина и не было срочного дела, предложил бы ее подвезти. А если бы девушка не была плоскодонкой, пригласил бы ее на ужин.
Нокс проводил ее взглядом. Сестричка юркнула в дверцу пикапа с замазанным грязью номером, и журналист вошел в госпиталь.
- Я найду его. – Пообещал Нокс.
- С возвращением. – Хмыкнула Вики.
- Я найду его, вот увидишь. И при первой же возможности вытяну из него всю необходимую информацию.
- Мой герой. – Вики зевнула.
- Очень смешно. – Насупился журналист и убрал трубку в карман пальто.