Продолжение.

[batman-slash]

Название: Когда Ницше плакал.
Пейринг: Джокер/Крейн, Барбара Гордон/Дик Грейсон, Джокер/Харли.
Рейтинг: NC-17.
Предупреждение: Джокер-пакет. Мелкий авторский подвох.
Дисклаймер: герои - не мои.

Джокер. Несравненный и неподражаемый Джокер. Питер Пен, который научил нас летать и обещал нам далекий остров, обещал нам вечное лето, русалок и море, и пиратов, с которыми можно сражаться, которых можно победить, и Тигровую Лилию, которую можно любить. Он протянул мне руку и сказал – будь моей Венди. Он поднял меня в воздух и на обратной стороне бланка из Аркхема нарисовал карту: у второй звезды налево…
Джокер. Несравненный, неподражаемый Джокер. Беззлобный и бессовестный, безгрешный психопат. Воплощенное приключение – незабываемое, неповторимое, последнее. Мистер Джей – Все Будет Окей. Так его звал Смити Робертсон. Смити с двенадцати лет жил в интернатах для психически нестабильных детей. Для психически нестабильных подростков. В центрах реабилитации. В больницах. Смити умер на полу, в камере предварительного заключение, в Готэмском участке. Живот мертвого Смити взорвался. Смити любил елочные игрушки: белых пластиковых ангелочков в блестках. Он травился больше десяти раз, потому что лез их облизывать: Смити думал, что ангелочки сахарные. Ему нравились снежные дни, римские свечи и звон колокольчиков. У меня осталась его история болезни. Я терпеть не мог таких благостных и скучных пациентов, и зашил трубку ему в брюхо.
Джокер. Мой Питер Пен. Мечта, Судьба, Несбыточное. Я спросил его однажды, чего он боится. Он ответил, что боится смерти. Не боли, не самого процесса, не конца – а того, что он исчезнет непоправимо и окончательно. Он боялся, что о нем забудут, и делал все, чтобы о нем узнали. Чтобы о нем не посмели забыть. Никогда.
Джей. Потерянный ребенок, вечный брошенный мальчик. Он боялся, что за ним не придут, что его не найдут. Он боялся, что люди будут проходить мимо, а он останется один – сегодня, завтра, и до конца своих дней. Если сопоставить мир, который его создал, с образом его матери, можно сказать, что Джей хотел вскрыть ей живот – только чтобы забраться обратно внутрь. Только чтобы стать частью мира – чужой жизни. Чтобы вызвать реакцию. Чтобы вызвать любовь.
Харли чувствовала это – и решилась любить его. Она любила. Потерянного мальчика из Гайт-Парка. А я хотел взлететь, следом за Питером Пенном.

- Лаки-Страйк и яблочную Бабл-Гам. Будьте добры. – Джонатан протягивает продавцу смятую бумажку. Мелкие, стремительные брызги. Бурые следы крови. Бурые полосы под ногтями. До смешного тонкие кровавые кольца: на подушечках пальцев, в отпечатках пальцев. На манжете рубашки: край посерел, а у самой пуговицы – снова кровь. Доктор Крейн протягивает бумажку, зажав ее между средним и указательным пальцами, и пальцы зябко согнуты, они дрожат, дрожит кисть, резко дергается вниз запястье. Продавец забирает деньги: медленно вытягивает бумажку. Тянется за сигаретами. Опускает на прилавок. Тянется за жвачкой. Кладет ее рядом. Он делает это настолько плавно и неторопливо, насколько может. Его плечи напряжены. Его свободная рука лежит на прилавке: так, чтобы доктор видел ее. Этот человек. С покрасневшими, щетинистыми щеками и крупными, уродливыми ладонями. Он носит белый козырек – край посерел, так же, как манжеты Джонатана: белые вещи пачкаются слишком быстро. Этот человек работает в ларьке на Вашингтон-стрит достаточно долго, чтобы запомнить правила. Достаточно долго, чтобы правила переросли в условный рефлекс. Продавец: он двигается и ведет себя так, как будто его грабят. Несмотря на то, что Джонатан дал ему деньги. Несмотря на то, что Джонатан без маски. Несмотря на то, что люди, встающие в пять утра и простаивающие одиннадцать часов за прилавком на открытом воздухе, пропускают новости. Несмотря на то, что Джонатан Крейн никогда никого не грабил.
Продавец подвигает к Джонатану жвачку и пачку сигарет. Прижимает указательным пальцем сдачу – ноготь становится светло-желтым. Подвигает сдачу к Джонатану. Доктор Крейн, ему не обязательно держать в руке баллончик или пистолет. Продавцу не нужно смотреть новости. Продавец стоит за прилавком – в газетном ларьке. В каждой газете, на первой полосе – черно-белый пожар. Там же – фото поменьше. Там же – шрифтом помельче.
Джокер. Пугало. Харли Куин.
Предположительно, замечены. Предположительно, несут ответственность. Предположительно, замешены. Предположительно, будут задержаны.
В девять часов Вашингтон-стрит превращается в настоящую реку, в бурный людской поток. Каждый из этих людей знает Джонатана Крейна в лицо. У каждого есть повод ненавидеть Джонатана Крейна.
Джей назвал бы это популярностью. Вниманием. Результатом. Джонатан считает это неприятностью, но Джонатану плевать: он лучше, чем кто бы то ни было, знает – никто из этих людей не подойдет к нему. Не обвинит его. Не произведет гражданский арест. Не позвонит в полицию. Они все пройдут мимо, все, как один, и событием их жизни на сегодня будет…
«Я видел Пугало. Живого Крейна. На самом деле его видел».
Да, это маленькое приключение, эта памятная встреча. Никто не решится пойти дальше.
Продавец, он не сводит с Джонатана глаз и старается не моргать. Он боится посмотреть в сторону, потому что обычно за это получают пулю. За призыв о помощи: при помощи жеста. За это расстреливают – с вероятностью пятьдесят на пятьдесят.
Продавец спрашивает:
- Что-нибудь еще? – Джонатан не отвечает, и продавец добавляет. – Сэр. – Он только хочет сберечь свою жизнь: в этом нет ничего предосудительного, ничего дурного. Если бы так зверски не болела голова, Джонатан постарался бы успокоить его.
Газетные заголовки. «Псих или психолог?».
Газетные заголовки. «Живым или мертвым».
Газетные заголовки. «Хозяева Готэма».
И еще один газетный заголовок. «Гарантирую». Это слово Джонатану нравится, на нем отдыхает глаз: не потому, что Джонатана Крейна можно успокоить видимостью стабильности. А потому что рядом со своим именем и с именем Джея он никогда прежде этого слова не видел.
- Сэр? - На всякий случай, Джонатан надевает очки. Берет газету и подносит ее ближе к глазам.
- Сэр? – «В рамках предвыборной компании, Освальд Коблпот назвал своей первостепенной задачей поимку и устранение Джокера… стр.4».
Доктор Крейн. Он убирает сигареты с жвачкой в карман, оставляет сдачу на прилавке. Махнув продавцу, он спускается вниз по улице, в Альфа-Бет, и дальше – на четырнадцатую улицу, на Корки-Роуд и в Тухлый Переулок. Он огибает Нотингем-Сквер и Моррисет. С задней двери, заходит на склад, заходит в лавку. Все это время, на ходу – доктор Крейн читает. Как будто ему снова четырнадцать, и в руках у него – Стивен Кинг. «Ярость». Нет. «Кэрри».

- Кто назовет мне определение сублимации? Отлично. А теперь это и многое другое вписывайте в бланки, лежащие перед вами. Да, они для вас. Надежды на другую группу не оправдались, жизнь печальна. Две минуты, время пошло! К вопросу о вашем страхе перед экзаменами: он вполне рационален, у него гораздо более глубокие корни. В каждом из вас живет страх крушения устроенной жизни. Провалите экзамен, провалите пересдачу, вылетите из университета, не получите работу, общество вырвет из вас по солидному куску мяса, и в конце концов вы окажетесь на северной окраине, под мостом, между трех громил, мечтающих изнасиловать вас пивной бутылкой. И это вполне реально. Две минуты! Сдаем. Я учился в колледже и помню все ваши мелкие хитрости. Если работа задерживается на руках – ее не засчитываю. Вот так… так… отдышались? Смотрим на схему. Фрейд делил энергию надвое – об этом все знают. Где-то здесь, посередине – страх. Да?
- Страх – не негативная эмоция?
- Вопрос не в знаке, а в мере деструкции. Страх не деструктивен: он вытекает из инстинкта самосохранения.
- Сублимация про… проходит?..
- Д-да. Здесь возможна сублимация. Под влиянием страха вы, к примеру, сдаете сессию. Человек боится смерти. Боится, что умрет безвестным и жалким, ничего по себе не оставив. Страх придает ему силы. Под влиянием страха совершаются открытия, принимаются радикальные решения. Под влиянием страха проявляются не достаточно развитые способности и подавленные желания. И не только. Страх способен вызвать любовь. Приятие. Возбуждение. Кто усвоил то, что сейчас сказал? Да. Да. Вижу… вижу. Примеры!
- Браки в феодальном обществе.
- Смело бери до середины двадцатого века. Еще?
- Тоталитарные режимы.
- Еще.
- Стокгольмский синдром.
- Отлично! Похоже, мне досталась пара умных студентов. Удивительный факт.


- Джей! – Дверь открылась и потянуло холодом. Дверь закрылась, и лучше бы оставалась открытой: не было бы этого мерзкого звука.
Робин спал, натянув одеяло на голову и оставив голыми ноги. Левая штанина задралась. Крепкие, бледные, волосатые икры – это выглядит отвратительно.
Харли сортировала боеприпасы. Составляла опись. Харли нравилось держать вещи в порядке, стремление к порядку неистребимо, хотя у каждого проявляется по-своему.
Барби возилась с картонной коробкой: либо ей понадобилось обезболивающее, либо Харли вытащила все старье, какое было, и устроила весеннюю уборку.
- Джей, это интересно! – Джонатан расстегнул воротник пальто, его рука на черной ткани казалась изумительно белой.
На экране, Бэйби Фаерфлай сказала:
- Для очкарика, ты очень глупенький. – Бэйби, в ее коротеньких штанишках, с ее открытой грудью и распушенными волосами барби. Она надела тяжелые квадратные очки и отклонилась назад. – Это очень хорошо. – Она погладила писателя по колену. Настоящая Барби вытащила из коробки пыльный футляр от диска, с треснувшей крышкой.
Она спросила:
- «Прогулка с Кэрри»? – Джей обернулся. Трогательный и заспанный. Он смотрел на Джонатана снизу вверх, и Джонатан показал ему жвачку. Кинул жвачку. Джокер поймал.
Барби спросила:
- Это что еще за хрень? – Подростков не беспокоит атомная война или крах экономики. Их волнует твой музыкальный вкус. И не дай тебе Господи с ними заспорить.
Следом за жвачкой, доктор Крейн кинул Джею газету, свернутую в трубочку. Газета развернулась и шлепнулась на пол. Джокер, грустный и одинокий, Джокер, воплощенный укор. Он перевел взгляд на газету. На Крейна. На Бэйби. На Крейна.
- Открой четвертую. – Джонатан не отступил. – Тебе понравится. – Джокер потянулся, почти так же медленно, как испуганный продавец. Взялся за уголок страницы двумя пальцами. Перевернул первую. Вторую.
- Сжалься над грустным клоуном? – Попросил Джей.
- Читай. – Скомандовал Крейн. Он сел рядом с Харли и слопал две таблетки викадина. Если пьешь викадин, не чувствуя боли: чувствуешь на коже солнечный свет. Если пить викадин по назначению, ощущение, как будто замерзшие руки подставляешь под горячую воду.
Барби вставила диск в магнитофон.
Бэйби Фаерфлайм выругалась. Джокер больше не смотрел на Бэйби Фаерфлай.
Джонатан распечатал пачку.
- Голова еще болит, док? – Заботливо спросила Барби. Харли накрыла его ладонь своей. Она попросила:
- Пожалуйста, Джонни. – Она склонила голову на бок, и светлый хвостик дернулся. Она попросила. – Прошу тебя, потерпи. – И он оставил сигарету в пачке.
- Конечно.
- Дерьмо. Дерьмо. – По двум тактам, американский подросток определяет качество. Музыканту остается публично покаяться и торжественно покончить с собой. Патрик Вульф. Эллис Купер. Роберт Зомби. – Дерьмо. Конченное дерьмо. – «Tiger Lilies». «Hoosiers». «Mindless Self Indulgence». Джонатан предлагает Харви сигарету. Джонатан вскидывает руку с зажигалкой.
- Полегче! – Это совсем не плохая музыка. Отличная музыка. Только начав обосновывать свою позицию, Джонатан понимает: это его музыка. Запись трехгодичной давности, она называется «Прогулка с Кэрри» потому, что Джей хотел название, и ему эта шутка показалась смешной. «Прогулка с Кэрри». «Прогулка Скери». Тогда Джей еще помнил, что «Кэрри» Стивена Кинга Джонатану нравится, и нравится по-настоящему сильно. Они говорили о Кэрри, и о ведре свиной крови, и о школьных проделках, и о том, что – нет, Джонатан не хотел убивать этого мальчика, но мальчик нашел права в пакете с лапшой и не смог справиться с управлением. Они говорили о том, что – нет, Джей не думал, что для его отца Первое Апреля – праздник, но продолжал шутить, каждый год, продолжал менять пасту на крем для обуви, продолжал сыпать соль в сахарницу и муку в солонку. И каждый раз папочка вышибал из него дух. Просто для порядка. Просто для порядка: Джей делал это, чтобы отец бил его по поводу, чтобы придать действию немного здравого смысла.
Джей отложил газету. Крутанулся на заду, повернулся к Джонатану.
- Очень-очень интересно, Скери. Очень-очень, сладкий. – Джокер хлопнул ладонями по полу и вскочил на ноги: он подался вперед, он почти тут же пригнулся, для Джокера резкая смена положения была равносильна падению с Уэйн-Бридж. «Однажды, папочка взял в руки кочергу и решил проверить: кто прочнее – она или я».
Он подергал Дика за голую ногу. Подергал снова, хотя Дик уже заворочался. И подергал еще раз, потому что Джею нравился этот процесс.
- Вперед, нас ждут веселые приключения! – Крикнул он.
- Куда мы идем, Мистер Джей? – Полюбопытствовала Харли, усердно и с любовью протирая женским шейным платком 357 Магнум. Платок пах «Последней Эскадой» и тональным кремом. Пистолет пах так, как положено пахнуть хорошему пистолету: цельным опасным запахом.
- Мы идем надирать задницы, Харли. – Учтиво сообщил Мистер Джей и подал ей руку. Харли поднялась, но его пальцев не выпустила. Она до неправдоподобия любила его.
На экране, Бэйби Файерфлай танцевала. Джей смотрел на нее, чуть приоткрыв рот. Раньше, они не раз и не два говорили о феномене Бэйби Файерфлай и Шерри Мун. Раньше. Когда они еще говорили.
- Она бесподобна. – Признала Харли.
- Она чудесна. – Согласился Джонатан.
- Она богиня. – Благоговейно прошептал Джокер и захихикал.
- А кто это? – Спросил Робин удивительно высоким заспанным голосом.
- Я могу так же. – Подала голос Барби.
- Можешь? – Джей воинственно и хитро сузил глаза. Доктор Крейн выжидательно наклонил голову к плечу, а Харли состроила недоверчивою мину. Барби кивнула. – Тогда танцуй. – Скомандовал Мистер Джей.
И эта славная девочка щелкнула кнопкой на магнитофоне. С чужим диском, который она назвала дерьмом. Эта девочка подпрыгнула и начала танцевать. И у нее неплохо получалось, но нет – она не была Бэйби Фаерфлай.

- Весеннее обострение – прекраснейший период в жизни психиатра. Вы не успеваете поесть, не можете поспать. Вас таскают по больнице сутки напролет, вокруг – маньяки, кататоники, шизофреники, психопаты… они не хотят помочь вам. Они пытаются вас убить. Блюют вам на халат, прячут таблетки, бойкотируют терапию, пишут жалобы, вскрывают вены. А когда вы все-таки засыпаете – часа на два – вам звонит комиссар, или штатный защитник, вы едете в суд, ставите диагноз, высказываете квалифицированное мнение, принимаете нового пациента, а потом молоденькая прокурорша висит у вас на одном ухе, ее начальник – на другом, и Бэтмен – не прочем прилежащем.
- Какая все-таки у нас насыщенная, результативная работа.
- Да. Я тоже не желаю, что выбрал ее.

Эта девушка. Они звали ее Барби, и выглядело так, будто они знали ее. Эта девушка. Корабль, выплывший из темноты. Дику было семь лет, и он видел женщину, в серебряном сверкающем костюме. Она была гимнасткой, она выплыла из тумана и дыма к публике – словно Летучий Голландец. Недостижимая и величественная.
Барби была удивительно похожа на нее. Она заговорила с Мистером Джеем. С мисс Харли. С доктором Крейном. Если бы Иисус Христос спустился к ней с небес, она бы тоже, разумеется, заговорила с ним.
Барби. Она вела себя так, как будто давно знала их – героев Дика. Не знала о них – а знала их. Как будто уже успела прикоснуться к ним. Была причастна. На ее лице был грим, на ней был маскарадный костюм, и Робин почувствовал ревность, раздражение, недовольство – это были его герои, его злодеи, его кусок Летучего Голландца. Она нарушала его права, лезла в его миску. Его эксклюзивность, его исключительность, фантастичность его истории – она послала все это к черту. Но он забыл и о ревности, и о злости. Барбара. Когда она начала танцевать, он понял, что любил ее еще до того, как появился на свет. До того, как она появилась на свет - хотя и казалось, что Барби была всегда, была везде, была со всеми.
Как она танцевала. Этот мир жил под ее музыку. Этот мир жил – только пока музыка играла, а Барбара двигалась.
Шок. Эйфория. Восторг. Ни одного подходящего слова, ни одного схожего воспоминания – для сравнения. Ни на одной сцене мира, ни в одном фильме, ни в одной фантазии. За дверью лавочки, не было ничего в том же духе – в духе Барби.
Это была не просто девушка. Не просто много красивых частей тела. Руки-ноги, грудь и зад. Это было настоящее божество, оно было отлито из весеннего солнца и утреннего света. Оно было изумительно. Прекрасно. И Робин не сводил с нее глаз.
- Не плохо. – Заключил доктор Крейн, когда песня кончилась и Барби выключила магнитофон. Джокер дал партнеру подзатыльник. А Дик убил бы Крейна на месте за такие слова, если бы мог.
- Бэйби. – Торжественно объявил Мистер Джей. Бэйби. Как эта нелепая шлюшка на экране. Но Барбара не имела с ней ничего общего, Барбара могла ходить по воде и летать по воздуху, Дик был уверен в том, что могла. Барбара. Она из серебра и платины, а не из пластика и латекса.
Мистер Джей потрепал ее по щеке – он часто так делал, он делал так со многими. Чтобы снизить градус, чтобы показать, что он Джокер и ему можно то, что не прощается другим. Но в этот раз – Дик жутко завидовал ему. И хотел быть им, вдвое сильнее, чем раньше. Быть Джокером означало не только быть свободным. Сильным. Опасным. Убийственным. Быть Джокером. Это стало чем-то вроде пропуска или флайера: он мог прикоснуться к Барбаре, мог потрогать ее, так, как хотел, тогда, когда хотел.
- А как же я, пудинг? – Харли отставила ногу и уперла руки в бока. У нее были неплохие ноги. У нее была приличная талия. Но при чем здесь была она?
- Зачем тебе быть Бэйби, Пух? – Спросил Джокер. – Ты уже Харли Куин. – И она растаяла, она прижала руки к груди и захлопала ресницами. Харли. Она была очень милой, да. Но все и сразу поняли: он просто утешал ее. Разумеется, всего лишь утешал.
Он снова повернулся к Барби. Отвел волосы с ее лица, с ее щеки. Он сказал ей:
- Ты найдешь мне Эдди Вопроса. В ближайшие два часа.
Она улыбнулась. Барбара прижала его ладонь к своей коже – сияющей и гладкой, белой даже без грима.
- Что-то вроде финального испытания?
И этот засранец. Великий Джокер – настоящий засранец. Он покачал головой и ухмыльнулся.
- Нет, кукла. Не финальное. Не обольщайся. – Он шлепнул ее по бедру и отошел. И Барбара показала ему язык, но в этом все равно не было ничего хорошего. Даже Джокер. Даже Джокер не должен был так поступать с ней.
- С кого мы начнем? – Спросил доктор Крейн. Он убрал очки в нагрудный карман и пригладил волосы. Деловитый аккуратный сукин сын.
- Пусть думают, что мы глупенькие, Джонни. Глупые-глупые. Я хочу оттянуться: будем есть змеюку с хвоста.
- К голове может пропасть аппетит. – Заметил доктор.
- Я – понятие растяжимое. Харли! Проводи Барби до компьютера – ей нужно влезть в папочкины файлы. – Папочкины? А причем здесь ее отец?
- Барбара. – Позвал доктор. Она улыбалась, но Робину показалось, что девушка в отчаянье. Что ее улыбка – ничего, кроме оскала, кроме ровных зубов. Но она только сделала оскал еще шире. – И посмотри, открыто ли мое дело.
- Хотите сказать, «горит» ли розыск?
- Где-то в этом направлении я и мыслил. – Подтвердил доктор Крейн. И Барбара ушла, а Харли пошла вместе с ней.

Женское тело – основной предмет купли-продажи. Не только на Кубе. В современном мире – вообще. Это данность, и нам приходится с ней жить, нам приходится ее терпеть. Меня выставили из университета за фашистские замашки, меня считают воплощением американского кошмара, меня склоняют на все голоса и скоро внесут в учебники: в главу «Как делать не надо». И все-таки я скажу это, потому что, признаться честно, мне плевать, что обо мне говорят – хотя я шел к этому настроению слишком долго.
Итак. Мой взгляд на евгенику. Современный идеал женского тела – леденец. С каждым годом, слюней на него пускают все больше, обсасывают все активнее, и становится он все тоньше. Планета перенаселена, и женщина, в своем апогее, - уже не мать и даже не любовница. Женщина теряет основные характерные признаки своего пола. Ей не положено иметь бедра, не положено иметь грудь, и все большую популярность приобретает анальный секс. Распространение бисексуальности – не признак свободы нравов. Просто различия становятся все менее значительными. В Средние Века ценилась талия, в Эпоху Возрождения – гармоничные пышные формы. В Эпоху Просвещения – усредненный, разумный образец. В девятнадцатом веке, перед всплеском эмансипации, вошли в моду крайне узкие плечи, слабые руки и тонкие запястья, лебединые шейки и прочая дрянь.
Просто для примера: в Китае с детства ножки девушек из благополучных семей заматывали так, чтобы стопы не увеличивались в размере. На маленькие ножки был спрос. А женщина становилась абсолютно беспомощной и не могла ходить без боли.
Прекрасные дамы, во славу которых совершали подвиги доблестные рыцари, извлекали хирургическим путем нижние пары ребер, чтобы приблизиться к идеалу.
С талией в двенадцать дюймов здорового ребенка выносить и родить невозможно. Мы уверено движемся к средневековому идеалу – к двенадцати дюймам. И задница нужна того же размера. Эти инопланетянки до потери сознания борются за мужское внимание, и, в конце концов, выходят замуж. Рожают детей. Каждое новое поколение – тупее предыдущего.
Просто для примера: матери гениев Эпохи Возрождения не были красивыми женщинами. Ничего общего с двенадцатью дюймами. Зато они донашивали плод до девяти месяцев, легко переносили роди и могли кормить грудью.
К чему я веду: леденец дососут до палочки, и либо мир одумается, либо загнется. Каждое новое поколение тупее предыдущего. IQ каждого нового президента США – все ниже. Каждая малолетняя потаскушка норовит сравнять с землей соперницу постарше. Конкуренция высока, как никогда. Обе стороны идут на жертвы. Обе стороны состоят из потенциальных матерей, создательниц непроходимо тупого будущего.
Джокер. В леденцах из мятной карамели нет ни намека на тепло, и они тянутся к нему, они тают рядом с огнем, в него падают сладкие тягучие капли. И я не выношу малолетних кретинок, которые пытаются отпихнуть Харли. Стараются быть более красивыми или наглыми. Надеются стать более желанными.
Просто для примера: Харли пережила восемь зачисток, шесть тяжелых пулевых ранений, множество тяжелых травм и три сотрясения мозга. Харли прикрывала спину Джокера, даже когда земля трескалась у нее под ногами, а мир вокруг догорал, и я не раз терял сознание, но видел ее – и знал, что пока Джей жив и Джею нужна ее помощь, Харли останется там и сделает все в лучшем виде. Ни одна другая женщина не справилась бы с тем, с чем справилась Харли. Ни одна другая женщина не смогла бы сделать тот же выбор: осознанный, настоящий выбор. Харли – это не подпорка, это бетонный фундамент, на котором стоит Джокер. Харли – дом, в который мы возвращаемся, мать, которая любит нас такими, какие мы есть, сестра и друг. Моя сестра и мой друг. И нам обоим, мне и Джею, всегда слегка неловко говорить об этом, но Харли… мы не влюблены в нее, мы просто одна семья. Мы любим ее настолько сильно, что… «два самых подробных Готэмских разговорника» не знают, как выразить это словами.
И разумеется, Джей всегда будет рядом с ней, как она – рядом с ним. Такая трогательная история. Я действительно готов заплакать.
Даже если в нее плеснут кислотой или ее порежут, если ей отобьют и ампутируют грудь, если она обгорит, а ее руки окончательно испортятся от тренировок – она не станет хуже, ни на чуть, в его глазах. Это вам не кукла барби. Ее не выбросишь на помойку.

Джонатан целовал его – горячо и мокро. Целовал его жадно. Здесь подошло бы слово «пылко», но Джонатан терпеть не мог это слово.
Хлюпающие, чмокающее звуки. Джонатан терся своим телом о тело Джокера, ощупывал его бедра.
- Оу-оу-оу, сокровище! – Джей улыбался – но он отодвинулся.
Они стояли в переулке, над крышками тяжелый люков и мусорными баками поднимался пар, а кирпичная стена от холода как будто стала липкой.
- Я хочу тебя. – Прошептал Джонатан, держась за воротник чужого пиджака.
- Когда ты в своем уме, - объяви Джокер, - ты нравишься мне еще больше. – Джонатан порезался о молнию на его ширинке: действительно, порезался. А когда взял в рот его член. Он чувствовал себя астматиком у ингалятора.

…настоятельно рекомендуют составить список сексуальных партнеров. Составить список сексуальных… попробуйте произнести это быстро, несколько раз подряд. Это даже не похоже на шутку. Если я буду составлять список своих контактов, он получится длиннее, чем у Санта-Клауса под Рождество. Его можно будет читать, как Библию или как «Иосифа и его братьев». Длинная нудная эпопея.
№71 – Гарри Зас.
№34 – Генри Дюкард.

Он захлебывался и давился, но продолжал двигаться, а Джокер сжал в кулак волосы у него на затылке, и это было больно, и Джонатан слышал скрип кожаной перчатки, слышал сиплое неровное дыхание Джокера, тяжелое, больное и упрямое дыхание, слышал, как метрах в ста проезжали машины. Как открывались и закрывались окна. Двери. Слышал шаги на лестницах, и осторожную вкрадчивую поступь зеваки – прямо в переулке.
№215 – Джокер.
№84 – Бэтмен.
№206 – Сэл Маррони.
Джонатан крепко зажмуривал глаза. Он просунул ладони Джокеру в карманы и держался за его задницу, ткань казалась такой тонкой. Шелковая. Теплая. Скользкая. В карманах были бисквитные крошки, и складной нож, и обертки от карамелек.

Сверхзадача – любить Джонатана. Любить Джонатана. Любить Джонатана. Что бы он не делал, каким бы он ни был. Не оставлять его наедине с безумием. Защищать его от него самого. Бороться за него.
Любить Джонатана. Любить Джонатана. Любить Джонатана. И не думать о людях, которых он убил. Не думать о жизнях, которые он сломал. Не думать о том, что он натворил. Не наказывать его, стараться обойтись без боли. Любить его, до конца, без ограничений и оговорок. Искать его. Находить. Запирать. Успокаивать. И любить его, и позволить ему ненавидеть тебя за это – только за то, что ты хочешь ему добра. Ты единственный в этом мире, кто хочет ему добра. Это твой главный подвиг. Твой крест. Ты должен вылечить сумасшедшего. Ты должен изменить злодея. Ты должен доказать, что это возможно. И любить его. Любить его. Любить его.

Это помогает лучше маски. Лучше любого лекарства. Три таблетки викадина. Морфин в позвоночник. Крики твоих пациентов. Стеклянные стены. Все это – сублимация. Только попытка прикоснуться к реальности, слабое подобие жизни. В такие минуты. Колени болят, на асфальте мелкая каменная крошка, брюки промокли, ноги мерзнут, ладони сводит, и это… твой подбородок, твой рот, твое горло, твой воротник. Ты пачкаешься.

Я был ребенком и видел дерево. Такое большоооооое, большое дерево. Выпал – снег. Снежный день, смех и радость, и мокрые рукавички! А на дереве были зеленые листья. Зеленые листья – в снегу. Целый ворох зеленых листьев.

Когда ты делаешь это в первый раз. Кажется, что твое тело, твои мысли, твои желания – все это принадлежит кому-то другому. Как будто тебе отдали тебя самого во временное пользование. На хранение. Как будто в любую минуту этот кто-то – твой хозяин, правообладатель, - может прийти и проверить, насколько хорошо ты справляешься со своей функцией.
Нужно сделать это по крайней мере раз двести, чтобы понять: ты не принадлежишь никому.

Джонни. Он тоже видел это дерево. Единственный, кто увидел его и запомнил – кроме меня. Теперь, мы растим это дерево вместе. У себя в головах.

Когда они молчат – плохо. Когда говорят – еще хуже. Если кто-нибудь из них скажет «Хороший мальчик» - непроизвольно – ты рискуешь откусить ему член.

Даже если бы я считал Джонни шлюхой. Хорошее отношение к шлюхам – черта джентльмена, хи-хиииии.

Жители Готэма обожают придумывать принцев себе на голову. Брюс Уэйн. Сэл Маррони. Бокси Беннет. Но Джокер никогда не был принцем, нет, - он всегда был королем.

Джокер. Он не говорит: «Хороший мальчик». Никогда – в подобных случаях. Он толкается назад, ударяется затылком о стену. Это – его способ почувствовать себя лучше. Немного острых ощущений, немного резкой боли, и мир обретает четкие контуры, к нему возвращаются краски, и цвет перестает перетекать из черного в фиолетовый, из фиолетового – в красный, из красного – в белый.
Джокер бормочет – запрокинув голову, ослабив хватку, едва шевеля губами.
- Пойдем со мной на выпускной.
- Я прокачу тебя до луны.
- Полегче, детка. Ты высосешь из меня душу.

Игра перестает быть интересной, когда вы оба знаете, что это игра. Неожиданные повороты исключаются. Смена ролей и планов – тем более. В конечном итоге, остается только пара заученных фраз из текстового порно и пара отрепетированных сцен, пара поз-фаворитов. Это не для меня. Я не выношу полутона унижения, игры в ненависть и кожаные ошейники. Помимо того, что это глупо: это хуже и непригляднее реальности. Все эти люди. «Ты можешь остановить меня – но я хочу тебя ударить». «Это просто игра – но я все равно хочу кончить тебе в лицо». «Мы врем, мы не всерьез – но меня заводит, когда ты ломаешься». Это мерзко. Это пошло. Это грязно и сверхъестественно лицемерно. Если меня бьют – пусть это будет по-настоящему. Без оправданий и расписанных правил. «Ты можешь отвести руку на двенадцать дюймов – не дальше. Можешь пустить мне кровь – но не ломать мне нос. Можешь заставить меня рыдать – но не оставляй синяков». Господи Боже, кто это придумал? Если у человека, который хочет меня сломать, от этого встанет – пусть он чувствует себя виноватым. Пусть разбирается с ситуацией сам. Никаких оговоренных финалов. Никаких масок. Положение дел должно меняться постоянно, в каждом слове – если тебе приходится разговаривать – должен быть смысл. Настоящий огонь может обжечь. Настоящий удар должен оставлять следы. Настоящая боль должна длиться долго. Настоящая смерть необратима.
Настоящий оргазм – настоящий только тогда, как он в логике действия. В мире резиновых кукол и запланированного на выходные семейного БДСМ, я хочу оставаться куском теплого свежего мяса. У меня нет спасительного слова. У меня нет готового сценария. Если вы делаете это со мной, если заставляете меня кричать – вы приносите настоящий вред, вы омерзительны, и я хочу, чтобы вы знали об этом. Если однажды вы убьете меня, вам придется за это ответить.

Горло просто-напросто обожгло. Джонатан упал на асфальт, Джек сполз по стенке и сел рядом. Начать дышать. Потом – начать думать о чем-нибудь кроме того, чтобы дышать. Вернуться в свое тело. Вернуться на свое место. Затащить обратно, внутрь, свои мысли. Вспомнить, как передвигать ноги, и куда нужно идти. Вспомнить, какое число или время года. Который час. Что предстоит сделать до вечера. И кто находится рядом с тобой.
В такие минуты Джонатан понимал – понимал отлично – куда смываются воспоминания Джокера. Собственно, ради таких минут и стоило разыгрывать весь спектакль.
Джокер. №215. Джокер. Всегда номер один.
Джонатан протянул ему свой носовой платок. Руки не сразу встретились, Джек платок не сразу поймал. Он засмеялся, его смех рикошетил от кирпичных стен, бился, носился по переулку, и Джонатан рассмеялся в ответ – невесомо, бесшумно.
Джей медленно встал. Выпрямился. Подал ему руку. Брюки свалились с его бедер, съехали до колен, и Джокер захохотал снова. Доктор сел на корточки. Взялся за его ремень. Поднялся – и подтянул брюки вверх. Стал застегивать.
У доктора была безобразно хитрая и довольная рожа, и Джек поцеловал его в переносицу. Джонатан повел плечами и мирно, невнятно огрызнулся. Джек помог ему отряхнуться – и шлепнул по тощей заднице. Джонатан утер рот рукавом рубашки и спрятал его под рукав пиджака, натянул до середины ладони. Джонни. Ему несказанно шло: в смысле, вид, как будто его только что трахнули.
- Откуда у тебя песенка? – Спросил Джей. – В смысле: я думал, ярмарка психозов – это не для Вас, Ваше Высочество. – Они шли по улице. Обнявшись. Со стороны это выглядело так, будто один взял другого в заложники. Или как будто один из партнеров ранен. Или как будто это злая шутка. Сколько объяснений можно придумать для непонятного поступка, чтобы избежать столкновения с правдой? Несколько сотен? Несколько тысяч?
- О чем ты? – Джонатан смотрел на него снизу вверх. Может быть, по привычке. Джонатан не мог вспомнить мужчины, на которого смотрел бы сверху вниз: хотя ему хотелось бы попробовать.
- Crazy. Голосочек мерзкий, но Барби здооооорррово вертела под нее попой.
- Это не мое.
- Непременно.
- Действительно. Она осталась в кабинете от прошлого главы отделения. А я сохранил этот момент позора.
- Сэмми Аркхем? Слушал Crazy? На проигрыватели? По настоящему? Уууууууу… да старый хрен сбрендил! – Первая волна на вокзале схлынула, время второй еще не наступило. Джонатан выстрелил в автомат с газировкой, Джек от души двинул в стекло, и бутылки посыпались на платформу. Джонатан полоскал рот на ходу Кока-Колой. Он выплюнул ее вниз, на рельсы.
- Прости, я… - Он провел ладонью под горлом. – И дело не в том, что…
- Ясно, все Ок. – Даже два самых «Подробных Готэмских Разговорника» не находят нужных слов, чтобы говорить на подобные темы. «Ты не вызываешь у меня отвращения, но если я сейчас не сделаю этого, ощущения будут отвратительные, и запах изо рта – не лучше». «Я знаю, что не вызываю у тебя отвращения, и знаю, что было не слишком вежливо кончать тебе в рот, так что – давай, действуй. Я правда не собираюсь резать тебя на полосы!».
Джокер спрыгнул на рельсы, протянул к Джонатану руки и подхватил его, чуть ниже талии. Они открыли дверь – для обходчика путей. Пригнувшись, сунулись внутрь. Абсолютная темнота, абсолютная тишина, спертый затхлый воздух и полная дезориентация в пространстве. Джонатан щелкнул зажигалкой, язычок пламени возник у самого его лица – недоверчивого и недовольного. А когда в этой тухлой темноте, в сплошной тишине заиграла мелодия из «Улицы Сезам» и Джек поднес трубку к уху, выражение лица доктора сменилось на «Я работаю со сраными пнями». Ну, это его выражение. Вы наверняка знаете, о чем идет речь, если имели дела с Джонатаном Крейном. Эта скорбная мина. Джек успел полюбить ее.
- Слуууууушаю тебя, кто бы ты ни был. – Пропел Джей.
- Пудинг! Мы знаем, как подобраться к Пингвину. Командуй «На старт».
- А что с Вопросом? – Джонатан захлопнул зажигалку. Все, что он видел: белый лоскут щеки Джокера, освещенный дисплеем. И доктор подумал: он не хотел бы видеть ничего другого. Так долго, как будет возможно.
- Мне кажется, ты сам знаешь, пудинг. Мне кажется, ты не любишь, когда тебя рассказывают о том, что ты знаешь сам.
- Домашнюю роботу нужно проверять, Харли, милая. Что мы поставим девочке?
- «Эдвард Нигма. Бар Сан-Тьяго, заброшенная станция №15, приют Камфольт-Свайтс. Доки». Назовите оценку, Мистер Джей.
- Поставь ей пять с минусом и дай от меня конфетку.
- Ок, босс.
- И Харли. – Джек понизил голос. Харли затаила дыхание. Что же он скажет ей, что же он может ей сказать? А! Вот оно. Он скажет: - «На старт».

- Я тот, кто подарки приносит, пока вы спите. Я тот, кто шлепает вас, когда вы шалите. Скажите, детки, вот что: где ваш папа?
- Передо мной! – Да, да, да, да, да! Это легкая загадка. Давай еще одну. Давай еще одну! Наклеить его кожу себе на лицо. Наклеить свое фото на его место.
Ну, Брюси! Не шали! Ты выжил у Джокера на жаровне только затем, чтобы дождаться меня! И я иду к тебе. Я иду к тебе, Брюси! Ты чувствуешь, ты чувствуешь это, милый? Конечно, ты чувствуешь. Поддай еще! Живи на полную катушку! Кто стучится к тебе в двери, отгадай загадку? Кто стоит перед тобой? Кто ждет тебя за каждым углом? Кто это – тень твоей тени? Давай! Давай, Брюси! Скажи, Брюси! Мальчик так хорош, он попал в первый раунд – дайте ему приз! Да…
- Держишь дверь открытой, умник? – Эдвард свалился со стула. Ударился коленом о столешницу. Кто самый храбрый храбрец в Готэме? Эдвард Нигма? Неправильный ответ. Да, может быть, это совсем не правильный ответ, может быть, он не годится, но вопрос в том – вопрос в том, вопрос в том, - как ответить на другой вопрос – другой вопрос, опять вопрос! Как ответить на другой вопрос. Сколько мертвецов в Готэме? Сколько мертвецов появляется в Готэме каждый день? Сколько мертвецов в день делает Джокер, вышедший из пункта А в пункт Б и – вот оно! – будет ли в их числе Эдвард Нигма?
- Пиратская копия? – Крейн. Детки, что может быть хуже Джокера, заглянувшего в гости? Что может быть хуже шизонутого массового убийцы, который приходит в твой угол, шмякается на твой стул и ест твою китайскую лапшу, а на закуску может слопать твое сердце? Что может быть хуже, ребятки? Только Крейн, пришедший следом за ним. Стервятник.
- Ннннеееет, я ловлю частоту восьмого канала. – Возразил Эдвард. Он поднялся и отряхивал крошки с халата.
Крейн. Человек, от которого пахнет трупами. Маленький предатель. Человеку с мозгами нечего делать рядом с Джокером. Приличному ученому нечего делать рядом с Джокером. Ни под каким видом.
Он идет вдоль столов и полок. Трогает своими липкими лапками макеты. Чертежи загадок. Трогает столешницу, и разработки, и карандаши, и фольгу от шоколадок. И конечно, он лапает фотографию Уэйна!
- Эй! – Эдвард подскочил к доктору и схватил его за запястья. – Мама не говорила тебе, что плохо трогать чужие вещи? – Эти колесики. Они так здорово крутятся, на кресле так весело кататься. И их всегда слышно. А Джокера, закатившегося за спину, лучше не слышать. Пот течет с лица ручьем, и лучше бы умереть сразу, не пугаясь и дрыгаясь. Аааааа… что может изгадить ваш день, и ваш год, и всю вашу жизнь? Джокер! Кто испугает вас так, что намочите брюки? Джокер!
- Постарайся быть немного… повежливее. – Кто произносит угрозы только с набитым ртом? Джокер! Кто заставит тебя дрожать? Джокер! – Ты ведь знаешь о вежливости все, верно?
- Это вопрос? – Уточняет Крейн. Они ржут. Свиньи. Разве свиньи ржут? Это вопрос. Вот это – вопрос!
- А удобная штука, правда? – Крейн смотрит на экран. Смотрит на Это. Смотрит на его работу, и на лице у Крейна написано, что он может лучше, хотя он ни черта не смыслит в кибернетике, псих несчастный!
Псих счастливый и псих несчастный. Кого страшнее встретить в темном переулке?
- Не знаю, Джонни. – Джокер вертится. На его стуле. И есть его еду. Эдвард хочет сказать: «Я туда плюнул», эдак едко и мстительно, но даже подумать о таком ему страшно. А если Джокер узнает? А если Джокер услышал?.. Аааа… - Не знаю. А зачем она?
- По-моему, это датчик слежения, Джей.
- Это контроллер. - Волосы падают на лицо, пряди влажные и тяжелые, а дышать все трудней и трудней, и вот-вот сбудется пророчество о мокрых штанишках.
КАК ОН МОГ УЗНАТЬ? Нет. Нет-нет-нет. Не-а. Нетушки. Он не может знать. Они оба ни о чем не могут знать. А он им не скажет. Нет, не скажет. Не будет принимать их паршивенькие правила игры. И что они станут делать тогда? Что они могут сделать тогда?..
- Очень мило, Эдди. А зачем он? Просвети меня. – «Я тебе сейчас так просвечу, у твоих детей синяки будут!». Ой. Ооооой. Он заметил. Он услышал. Он обо всем знает, обо всем, только зря тянет кота за хвост. Зачем за хвост? Не надо за хвост…
- Он… он нужен за тем… для того, чтобы… - Все к рукам липнет! – Не трогай мои вещи! – Эдвард. Он визжит Крейну в лицо. Брызгает на него слюной. – Не смей!
- По-моему, он немного нервничает. – Сообщает Джокер.
- По-моему, тоже. – Подтверждает Крейн. Бим и Бом. Дуэт подонков.
- Можно я? – Спрашивает Джонатан. Джонни. Джо… Джонни. Мы ведь оба – специалисты, правда? Мы оба – люди умственного труда. Мы должны беречь друг друга. Джонни, а… а откуда у тебя эти синяки? Я не заметил сразу, прости. Тут темно. Прости, я… прости! Не убивай меня!
«Можно я?»
- Нет, я, пожалуйста. – Джокер разминает пальцы. Хрустит суставами.
- Кинем монетку?
- Нет. Харви подаст на нас в суд за нарушение авторских прав. И потом – мы ведь приличные люди, верно? – Да, конечно. Конечно, они порядочные люди, они блюдут правила, они их сами придумывают, на ходу, и деваться некуда… деваться некуда…
Они заберут контроллер.
Они погубят дело.
Они испортят лабораторию.
И они… убьют его. Они убьют его.
И Эдвард бросается бежать. Спотыкаясь, пригнувшись, нелепо размахивая руками и переворачивая оборудование, коробки и чертежные столы на своем пути, он бежит из тупика, он бежит на закрытую ветку, он не слышит, как за спиной Джокер разрешает…
- Ну, беги-догоняй!
Ни хриплого дыхания Крейна и шума чужих шагов – только как кровь стучится в ушах. Но это. Это он слышит. Он слышит, как совсем рядом шипит газ, выпущенный из баллона. Он видит, как подпрыгивает под ногами земля, как извиваются и пульсируют рельсы, он видит –
И летучие мыши, летучие мыши, летучие мыши…
Слишком много вопросов.
- Отгадай загадку, Эдвард…
Из пункта А в пункт Б вышел поезд. Другой поезд движется ему навстречу. Когда поезда столкнутся…
Летучие мыши, летучие мыши, летучие мыши.
Справа у нас печень. Сейчас она взорвется. Ответь на вопрос, Нигма, - что у нас слева?
- Беги. Беги, кролик. Беги, кролик!
Это не может быть голос Крейна. Он забивает уши, он отравляет мозг, он разрывает мозг, он разъедает мозг… так много вопросов, слишком много вопросов, слишком много вопросов…
И кровь из носа…
Эдвард, в какой руке монетка? Я подскажу. Здесь твое счастье – а рядом кукиш. Эдвард, когда Крейн становится похожим на Пугало, что это значит?
Что творится с миром, где Пугало правда похоже на пугало? Куда катится мир?
Эдвард, чему равен корень из числа П?
- Беги, кролик.
Из пункта А в пункт Б бежал Человек-Загадка. Кто заставил его бежать?
Слишком много вопросов.

Страх – единственно возможный ключ к равенству. Дураки и гении, герои и злодеи, преступники и полицейские. Гиганты и ничтожества. Все они дрожат и плачут, и зовут мамочку, когда Пугало решает съесть их на обед. Джонатан стянул с головы маску. Носовым платком, которым вытирался Джей, утер кровь с лица Эдварда Нигмы. Эд лежал между рельсами, запутавшись в белом лабораторном халате, весь в соплях и в поту. Он скрючился, обеими руками сжимал грязные каблуки поношенных ботинок, и его поза выглядела невероятно жалкой. Отчаянной. Страшной.
- Все хорошо, Эдвард. – Пообещал Джонатан Крейн своим лучшим профессиональным голосом. – Теперь все будет хорошо. – И погладил Эдварда по плечу. По голове. Эдвард всхлипнул. – Ты в безопасности. Только расскажи мне, кому ты рассказал о Джокере и грабеже, и ты сможешь поспать. Я обещаю.
- Пугало… Пугало…
- Оно не вернется, Эдвард. Если ты все сделаешь правильно.
- Мыши…
- Здесь нет летучих мышей, я не позволю им забрать тебя.
И Эдвард, дрожа и сбиваясь. Он начинает рассказывать.