Сиквел.

[batman-slash]

Первые две главы продолжения "Everything burns".
Название: Когда Ницше плакал.
Пейринг: Джокер/Крейн, Джокер/Харли, Бэтмен/Крейн.
Рейтинг: R.
Дисклаймер: права на героев принадлежат целой туче людей, а я здесь не причем.
Предупреждение: насилие, гет, длинные измышления по поводу предысторий героев.

Со временем, любопытство и азарт проходят, и вот тебе тридцать – а кажется, что триста. Ты видел столько подонков, сколько не попадалось на долю даже самому большому неудачнику в Готэме. Так ты думаешь. А потом ты понимаешь, что самый большой Готэмский неудачник – ты. Ты не можешь заниматься любимым делом – табу. Ты не можешь оставаться собой – табу. Жить в безопасности. Продолжать работать. Искать ответы. Видеть сны. Что-то в тебе испортилось: ты никого не любишь, ты ничего не ждешь. Никого не любишь. Ничего не ждешь. Почему это произошло с тобой? Может быть, ты разучился удивляться, и в этом все дело. Ты знаешь, какое на ощупь острие у мясного ножа, и безошибочно отличаешь бутафорскую кровь от настоящей, а мертвую – от живой. Ты видел, как сползает кожа от кислотного ожога, ты видел, как заживо горит и орет кусок мяса – его назовут потом твоей жертвой. Ты никого не убивал. Ты не воровал и не брал ни черта для себя. Но ты был рядом. Ты всегда был рядом – там, где расцветала смерть, и вспыхивал пожар, там, откуда доносились крики и пахло кровью, там всегда был ты. Восхищенный зритель. Потребитель кошмаров. Теперь – ты видел все. Тебе не страшно. Очарование пропадает.
Тлен. Пыль. Бутылочные осколки и пустые улицы. К твоим ногам прибивает шуршащий пакет из аптеки, а где-то за углом надсаживается девица. Твой клиент. Твой опытный образец. Она кричит и плачет, она стонет и зовет на помощь, но тебе не интересно.
Ты стал равнодушным. Ты становишься скучным. И ты понимаешь, что, пожалуй, тебе пора заканчивать. Когда ты встречаешь Бэтмена… ты закрываешь глаза и позволяешь сделать из тебя боксерскую грушу. Тебе это нравилось. Его рука, сдавливающая твое горло, воплощенная сила, власть и страх, жестокость и неотвратимость. Но удар - уже просто удар, когда тебя били столько раз. Поцелуй просто поцелуй. Обмен слюной и соприкосновение мягких тканей. Секс просто секс. Ряд повторяющихся движений, бесцельный и однообразный.
Романтика страха. Романтика риска. Романтика падения. Романтика порно. Тебе было пятнадцать, и ты терял голову. Тебе было семнадцать, и у тебя краснели щеки. Тебе было двадцать – и ты чувствовал ненависть, чувствовал стыд, чувствовал желание продолжать. Двадцать пять. И ты счастлив быть униженным, быть раздавленным – потеки спермы и свежие синяки, грязная ругань и спешный оргазм в закутке восстанавливают баланс. Двадцать семь. Твое тело – объект эксперимента. Все на свете – объект эксперимента. Двадцать восемь. Ты стоишь на доске-качельке, ты вот-вот свалишься, но пока наслаждаешься равенством: ты опасен, психопатичен и непредсказуем, ты того же веса, что человек с другой стороны.
Двадцать девять.
Тридцать. В конце концов, две дырки – это только две дырки. В конце концов, ты уже слышал все, что тебе могут сказать. Ты знаешь, чего ждать. Одни руки похожи на другие – до жути похожи – и между двумя разными членами, к слову, тоже не велика разница. Эпизоды наслаиваются. Истории накладываются друг на друга.
Тебе не интересно. Не интересно.
Первый, кто тебя трахал, просто вылитый десятый. Пятый – точная копия двадцать второго. И к слову: вплоть до двадцать второго, каждый уверен, что он – первый.
Каждый банк, который ты грабил. Каждая девушка, которую ты заставлял кричать. Каждый маленький взрыв и кровавый всплеск. Никакого вдохновение. Абсолютная эмоциональная фригидность.
А Джей… какая ему разница, к чертовой матери, куда денется один из его временных партнеров? Когда вы виделись в последний раз, он выпил шесть чашек кофе и вертелся вокруг новой модели Меверик. Он собирался стрелять по башне Уэйна. Ты собирался выпустить в систему вентиляции газ. Чем это кончилось? Джокер лег на дно, Харли попала в госпиталь, а тебя вообще никто не заметил. Какой смысл пугать людей искусственно, если есть реальная причина страха? Когда появляется Джокер, привески ни к чему. Обыватели вопят, надрывая горлышки, и молятся, и отправляют домашним смс-ки – тучи смс-ок.
«Я люблю тебя». «Прости меня». «Надеюсь, ты получишь страховку». «Позаботиться о Джейн и Микки». «Не забывай кормить кошку». «Вспоминай обо мне».
Еще год назад они давили и отпихивали друг друга, они рвались к аварийным выходам и пускали друг в друга разряды дроби, они готовы были разорвать конкурента на куски – чтобы выжить, чтобы освободить место для своей бесценной задницы. Теперь они пишут смс-ки. Им нужен долгий отпуск, Джонни. Аналогично – и тебе.
И что ты делаешь? Да, что ты сделал, Джонни? Ты пошел в Аркхем пешком. Ты дошел до главных ворот, куда обычно подвозят «груз», и сел возле них. Ты ждал, пока тебя найдут. И попросился к ним на постой. Это было одно из лучших решений в твоей бестолковой жизни.

Сразу за островом Нарроу. Готэмский Гарлем, трущобы, в которые не заходят полицейские, в которых пьяницы не решаются засыпать на земле и детишки не празднуют Хэллоуин. По сути своей, это лучшее место в городе: здесь царит порядок, твердо установленный и тщательно соблюдаемый. Здесь все и каждый живут по закону страха. Они напуганы настолько, что не открывают глаз и никогда не решатся заглянуть под кровать. Они боятся – так страстно, так рьяно, так интенсивно. Воздух густеет от страха, его вкус, его запах – он рассеян в воздухе, он сочится из каждой щелки, из-за каждой подвальной решетки и расписанной граффити железной двери. Эти люди. Они не анализируют страх. Не борются с ним. Не прячутся от него. Они плавают в нем – и питаются им, как зародыши в теплой и смердящей материнской утробе.
Они боятся не друг друга. Не преступности – у большинства из них есть судимость и складной нож в кармане штанов. Не полиции, полиция здесь редкий гость. И не Бэтмена. Бэтмен не трогает их, пока они не выползают наружу, как мокрицы из-под кафеля. Готэм – большой пирог, а они червяки под румяной корочкой. Червякам бояться нечего: никто не рискнет их тронуть, никто не решится их съесть. Она заранее отравлены страхом. Накрыты огромной черной тенью.
Обычно, когда здесь стучат в дверь, сразу за стуком слышен выстрел. Ребятишки считают до трех. Когда выстрел раздается, они вздрагивают, но успокаиваются: всем нужно что-то вещное, что-то неизменное, и их неизменное не подводит их. Когда выстрела нет… а когда его нет?
Когда пришел Этот, выстрела не было. Чико Костелло с дружками приметили его часы – и часики не плохо было бы забрать. Колин Эймстон решил, что срежет его бумажник – и уже наверняка докажет, что может заниматься серьезным делом. Тони-Дрищ, мальчишка из подвала на Хай-Роуд, надеялся приклеиться к нему и попросить не бить на госте очки: очки пришлись бы Тони кстати. Группка профессиональных нищих, инвалид, ветеран и сумасшедший, положила глаз на его пальтишко и его пиджак – славно было бы снять, когда парень остынет. Белла Кейри глядела на него из окна и думала, что самое время взять кочергу и прогуляться за ботинками: эти ботинки отлично подошли бы ее Питеру. Все жители Гарлема нашли на Этом что-то свое. И никто не смог пойти до конца. Никто так и не надумал взять своего.
А потом он постучал в дверь. И Белла задернула штору, а Тони влез обратно в подвал. Чико свернул в проулок поуже и двинулся другим путем, а нищие улеглись в тени и приготовились подбирать. Колин стоял рядом с ними. Он видел, как дверь открылась. Он видел человека на пороге, под перекошенной вывеской «Зверушки-Игрушки Т. Браунс». Он видел слабый отблеск света на сыром асфальте. Он видел темную, кривую и тяжелую фигуру, поперек света. Они стояли там. С двух сторон от порога. А потом гость вошел внутрь, и дверь захлопнулась.

- Здравствуй, Джей. – Он стоял в дверях. На глазок, его костюм стал немного дороже, а очки прошли через новый ремонт.
- Джооооо-ни. – Пропел Джокер, нацепив на лицо свою лучшую радушную ухмылку. С улицы тянуло холодом, из дыры в носке торчал большой палец с тонкой черной полоской под ногтем. Грим слегка смазался. - Какая славная встреча, удивительная встреча. – Ворковал Джей.
Джонатан. Его чистые глаза, тысяча волн. Его сияющие глаза – мокрые и свежие. Его сдержанная нахальная физиономия. Кусок дерьма в пяти упаковках, с бантиком наверху. - Ты зашел сюда по ошибке, или… это… судьба? – Проговорил Джокер, шагнув к нему ближе и повернув голову на бок, заглядывая одним глазом ему в лицо.
Безупречная. Сахарная мордашка.
- Ты веришь – в судьбу? – Спросил он, причмокнув влажными и жирными губами.
- Безусловно, Джей. – Подтвердил доктор. Его голос. Тихий и гладкий. Его фланелевый голос. Шепот тысяч скомканных рекламок у бордюра, на осеннем ветру. – Ты моя судьба. – Голос, за который удавится всякий переговорщик.
Низкий и мягкий. Взрывная волна.
- Дай-ка мне угадать, Джонни. Дай мне угадать. Ты искал меня, ты скучал по мне?
- Всем сердцем. – Заверил его доктор.
- Ты решил вернуться ко мне? – Джокер сплел пальцы под подбородком и захлопал глазками на манер девочки-школьницы.
- Именно. – Кивнул Джонатан. Раньше он казался Джеку просто красивым. Теперь он выглядел трогательно знакомым. Удручающе знакомым. Это чувство было слишком крупным, в нем было многовато кривых углов, чтобы глотать все разом. В последние два года, Джокер не думал о докторе. Не думал о нем совсем: ни хорошего, ни плохого. Не считал дни, не искал следы. Теперь его пихнули коленом под зад два года. Теперь он понял: это была потеря. Понял: этого лощеного ублюдка ему не хватало.
- Джонни-Джонни, милый Джонни. – Мурлыкал Джокер. - С чего ты взял, что я не оболью тебя бензином и не дам огонька? Ты пропал на два года, ты реа…р… мерзкое слово! Ты реабилитировался. Ты нашел себе работу с пакетом социальных льгот. Ты наделал столько страшных вещей, что даже у меня трясутся поджилки. С чего ты взял, что у меня еще есть место для тебя? Нет, нет. – Он подпер щеку кулаком и задумчиво поднял глаза к потолку. – Все не может быть так просто.
- Я верю, что оно есть. – Этот голос. Лоскут горячего, свеже откатанного асфальта посреди зимней дороги. Сырой подвальный туман, сырой и теплый. Обещание губ у самого уха. И на ухе. И где угодно.
Такой глубокий. Такой глубокий…
- Ооооооу-кей, Джонни. – Джек хлопнул в ладоши и расплылся в довольной улыбке. – Ты прав. – Он прошел вперед, и Джонатан запер за собой дверь. – И ты начисто лишен чувства юмора. – Добавил Джокер. Занятное наблюдение: Джонни был вторым на Земле человеком, которому он позволял стоять у себя за спиной. – Невыносимый зануда. – Заключил Джек. – Точно как два года назад.
Он с трудом мог определить, удалось ли ему припугнуть доктора. Обычно удавалось. Или не удавалось – может быть, добрый доктор только игрался и строил глазки. Что вероятнее, они оба игрались. Если два крокодила разом откроют пасть, один не испугается другого.
- Любопытное место. – Высказался Джонатан, оглядывая потолок и неокрашенные стены. Бетон в черных пятнах сажи и копоти.
- Лавочка погорела. – Объяснил Джокер. Возможность рассказать историю тому, кто ее оценит, Джека воодушевляла. И к тому же: ему нравилась шутка про лавочку. – Какой-то парнишка швырнул в витрину коктейлем Молотова. Хороший мальчик.
- Отличный. – Подтвердил Джонатан. Да, именно так. Он улыбнулся.
Джокер раскинул руки, приветствуя гостя в своей скромной обители. Дешевый фарс. А через пару лет он забудет, что фарс казался ему дешевым, и станет думать, что он был счастлив, удачлив и ловок. Через два года. Если Джонни пропадет и снова постучится. Он свернет шейку Джонни.
- Там есть склад, матрасы для ребятишек. Поставим твое добро, если хочешь. Там телевизор: святое место. Наверху жил хозяин: он сгорел в постели.
- Я так полагаю, сейчас там спишь ты? – Уточнил доктор.
- Джонни! Доктор Крейн! – Харли. Вечный двигатель. Вечная девочка. Сладкая девочка. Джонатан вовремя вытянул ладони из карманов, вовремя подхватил ее. Она бросилась его обнимать прежде, чем вникла в ситуацию – а может быть, она очень быстро вникла, может быть, она всегда быстро соображала. Джокер стал подозревать, что в этой светленькой головке водятся мозги, едва ли не с первой встречи. Он не хотел себе признаваться в этом, но – без мозгов – на черта бы она была ему нужна? Славная добрая девочка… мартышка с фитилем.
Джонни кружил ее. Она смеялась. Велик был соблазн вот так вот покружить Джонни, но это не впиии-сывалось в картинку их пар-тнерских отношений…
Джонатан. Добрый доктор. Его переломить было так же просто, как палочку от мороженого. И в нем было много интересного, не так ли? Интересно было, по-прежнему ли он вздрагивает, когда кто-то шевелится рядом, и бормочет ли во сне, и так же ли медленно и сонно двигаются его волшебные пальчики, и как сейчас отзываются эти мягкие мокрые губы, и что он думает о часовых механизмах…
И почему у доброго доктора такое личико, будто Харли наступила ему на яйца – ведь он любит Харли, все любят Харли, нужно быть конченным говнюком, чтобы не любить Харли, а доктор жмется к земле и свертывает плечики, доктор таращит голубые глазки и медленно выдыхает, и это значит, что доктору либо очень-очень тоскливо, либо охрененно-охрененно больно, а ведь доктора никто сюда не звал, не тянул, ему не может быть тоскливо, и это значит, что кто-то поранил его.
Его могут искать?
О, он хочет, чтобы его спрятали!
Или его побили здесь? Кто посмел?
А запах его волос. Его крови. Все – такое сладкое. Гладко сладкое, приторно сладкое, терпко сладкое – смотря, от какого конца откусить…
Харли отступила в сторону. Погладила Джонатана по щеке.
- Ты к нам надолго? – Она казалась обеспокоенной. – Ты к нам навсегда? – Она выставила вперед плечики и наклонила светлую головку. Девочка школьница, я твой мальчик из школы… Джонатан кивнул.
Наконец-то она отлипла...
- Джей. – Опущенные веки. Он смотрит на ботинки, он смотрит на носки, он смотрит куда угодно, только не туда, куда надо, а когда поднимает глаза, смотрит не так, как надо. Его водянистые глазки. Он упирается в серую стену, он не здесь и не сейчас, и Джокер ударил бы его, если бы был уверен, что это поможет.
Добрый доктор устал. Добрый доктор затрахан и высосан. Добрый доктор сейчас бесполезен. По-до-жди, мальчик мой, потерпи немного, завтра сочельник, развернешь подарочек завтра, шелестящие обертки и блестящие бантики, голубые глазки и ловкие пальчики, эти белые коленки и завиток у маленького ушка – все будет завтра, завтра, завтра…
- Где у тебя можно выспаться?
- Bed-and-breakfast? Убирайся наверх и мне не показывайся: я занят, Джонни. – Разумеется, разумеется. Джонни улыбается. В этом доме все улыбаются, но Джонни улыбается совсем не так, как положено хорошему клоуну. Он улыбается, как подобает Печальному Пьеро. Доброй ночи, Печальный Пьеро.
- Спать, Джонни? – Харли захлопала глазками. – Ты не хочешь побыть с нами? – Выкручивайся, сокровище, выкручивайся.
- Очень хочу, Харли. – Заверяет ее доктор. – Очень, милая. Но сейчас я самый бестолковый собеседник, и я дико устал. Увидимся утром.
- Увидимся, Джонни. – Наша девочка разочарована. Даже Джокер, сам Джокер, великий Джокер, он тоже разочарован. Если доктор не лезет из кожи, чтобы соврать ему, подлизаться к нему, согреться возле него – значит, доктор перестал походить на себя, значит, что-то случилось с доктором, значит, у Джонни большая беда. Если Джонни устал настолько, что перестал стараться и хитрить, что перестал играть и ластиться – значит, он действительно устал, ужасно устал.
И Джокер ворчит:
- Сваха переезжая. – Он отмахивается. – Иди-иди. – Он ухмыляется. – Сладких снов и пусть ангелочки поцелуют твои бессовестные глазки, Джонни.
Он еле дышит.
- До завтра, Джей.

Джокер. Грязь, порох и предчувствие чего-то непоправимого. Чего-то великого. Бетонная казарма для психопатов, каждое новое утро – утро последней битвы. Каждый новый день – эксперимент. Каждое слово – вызов. В каждой новой улыбке – скрытый подтекст. Шарады и пружинки.
Джонатан повесил галстук в изножье старой железной кровати. Сложил пиджак и оставил его на черном подоконнике, на свежих газетах. Это было похоже на возвращение в родительский дом: на детскую – через двадцать лет после детства. Школьная форма в платяном шкафу, потрепанное старое порно под койкой и фото бейсбольной команды на стенке, ты и твоя девица на выпускном. Своеобразный эквивалент: сорок пятый кольт, перочинный нож и тонкий полосатый матрас. Четыре борозды на стене у окна – четыре росписи отчаянья. Чьи-то предсмертные крики, которые Джей запер в банке из-под печенья. Черно-белый мертвец в субботнем некрологе – темно-красная улыбка, маркером по газетной бумаге.
Холод, которого Джей не чувствовал. Хаос, который он приветствовал. Безумие, которое он выращивал. Невозможно понять Джокера, стараясь пройти по его следам. По его следам нельзя идти. Приходится танцевать.
Джонатан свернулся на матрасе и закутался в пальто. Ему было спокойно: по крайней мере, он знал этот танец, по крайней мере, он помнил этот дом. Дом помнил его. Джей помнил его. Через пару дней Джокер мог бы передумать, приставить нож к его горлу и задать ему совсем другие вопросы, но к этому доктор был готов. Опасность не опасна, когда она – опасность… и хлипкие шарки киряли по воде… а здесь горел человек… и опасность не опасна, если знать, что она опасность, а этот парень, он проснулся в огне, в горящей пижаме и с полыхающими волосами, он вскочил с постели, он рванулся к окну и упал, вопя и задыхаясь… но опасность не опасна, а этот дом – это его дом…
Беспокойные мысли в голове толкались, суетились и прыгали. Бок опух, дышать было непросто, и то и дело пузырь пульсирующей боли надувался в животе, но Джонатан не хотел смотреть на то, что теперь осталось у него под рубашкой. Может быть, через пару дней. Может быть, через неделю или когда кровь начнет снова пачкать одежду.
Он заснул, закрыв ладонью нос и рот, другой рукой прикрывая макушку и подтянув поближе острые колени.

На самом деле, он для тебя ничего не значит, не так ли?
Не так – а разве не значит?
Нет, значит, мы знаем, что значит – а что значит?
А что мы знаем? Нет дела, нет, нам нет ни малейшего дела…
Нет ли нам дела?
Ты знаешь, что есть.
Мы играем?
Нет, это не игра: ты знаешь, что мы не играем, когда играем, мы не играем в это, мы играем в другое…
Во что мы играем?
А разве играем?
Нет, только не в это, только не здесь – в это мы играть не хотим.
Значит, мы не играем? Нет, мы играем, что не играем в это, потому что мы не играем в это, потому что это слишком сложно и тревожно, чтобы играть, и поэтому ясно – он ничего не значит.
Ничего не значит, пока мы играем?
Мы всегда играем.
В это мы не играем.
Тогда как же нам поступать?
Никак не поступать: ничего не значит – не о чем заботиться.
А если придется проверять?
Проверять не придется.
Почему не придется проверять?
Потому что мы не хотим в это играть.
Мы всегда можем играть – когда угодно, с кем угодно, с чем угодно.
Мы все можем – мы всегда все можем, но мы не хотим.
Почему же мы не хотим?
Потому, что это совсем не забавная игра.
Потому, что его коленки торчат из-под одеяла, и он своими двумя руками хватается за одну твою руку во сне, и спит, уткнувшись лбом к тебе в плечо, и ты дышишь им, и чувствуешь его, и веришь в него, а он, если задуматься, если присмотреться, просто палочка от мороженого, и его вот-вот не будет – а когда не будет, будет поздно думать, но до этого думать не хочется, и все поправимо, а что не поправимо – того даром не надо, и он не будет лезть вперед, не будет строить планы, и…
Он же – Джокер.
Он стоит и смотрит на спящего доктора. На его восковую ладонь. На то, как он закрывается во сне – как будто его вот-вот начнут пинать ногами. Джек смотрит на его руку в тонких мелких порезах и на гладкую белую ладонь, твердую и холодную. Он поднимает ее – держа руки в «чашечке», держа, как воду. Он поднимает и целует ее. И сонный доктор ворочается, он беспокойно шумно дышит. Он видит того, кто стоит у его постели – мутными близорукими глазами, трогательными и тронутыми, со сна. Он шепчет:
- Джей? – Его голос. Шершавый, больной и низкий. Его выгнутая узкая спина.
Джокер стоит на месте. Тень превратилась в камень. Джокер стоит на месте и держит его ладонь. И Джонатан берет его за руку. Хватается за его большой палец. Другой рукой тянет его за плечо, к себе.
- Иди сюда. – Он прижимается щекой к его бедру, к его животу. Он подвигается на старой узкой кровати и усаживает, укладывает Джокера рядом. – Иди ко мне. Вот так. – Он обвивает руками его шею и прижимает к себе его голову. Его торчащие грязные волосы – между пальцами. Его вымазанное гримом лицо – совсем близко. Грим останется пятнами на одежде. Не самые плохие пятна. – Просто будь здесь. Я никуда не денусь.
- Эй! – Джокер выпутывается, выкарабкивается из его рук, перекидывает одну ногу через его тело и садится сверху. Он сжимает мягкие гладкие щеки, почти светящиеся, он впивается пальцами в эту хорошенькую мордашку. – Я не вспоминал о тебе ни минуты. – Он нагибается, заглядывая доктору в глаза, выставляя крупный белый лоб. – Ты ведь не думал иначе, сокровище? Ммм?
Джонатан прикрывает веки. В уголках его губ жмется улыбка. Он шепчет.
- Конечно, нет.
Джонни, Джонни. Иногда любовь к нему становилась невыносимой. Приступы маниакальной всеобъемлющей любви. Волны огня. Уложить его в хрустальную колыбель, защитить, спасти, уберечь. Заботиться о нем. Думать о нем. Радовать его. Жить для него. Его короткие вымученные улыбки, его пришибленное тельце, его ночные глаза. Печальная покорность. На все времена, на все перемены и повороты – он отвечал одинаково. Своим грустным согласием. Сумеречной нежностью. Иногда Джокер забывал о нем, выкидывал его из головы, и потом обнаруживал, что Джонни нет рядом. Джонни лежит в госпитале под охраной, с переломанными костями. Джонни попал в Аркхем. Его раздавили, ранили, изувечили. Он исчез. И Джокеру – самому бесстрашному, самому сумасшедшему человеку в Готэме, - ему делалось страшно. Пожалуй, страшнее становилось только, когда эта близость начинала подпирать к горлу. Дискомфорт – самое подходящее слово для большой настоящей любви. Когда чешется прямо под кожей. Когда режет сразу по мясу. Когда все получается слишком близко, и этого подонка не выдворить из головы, и не дает покоя каждая бестолковая мелочь, не так повернулся, не так вздохнул… ох, Джонни, милый Джонни. Дважды, трижды. Чтобы выползти из-под пресса, чтобы выбраться из котла, не давать себя травить – Джокер чуть не прирезал его. И его кровь. Она была тогда густой и темной. Ни страха, ни слез, ни паники. Он смотрел на него – его взгляд был словом, одним словом. «Остановись». И Джек останавливался. Джек зажимал порез на его горле, на его груди – своими руками, и слизывал с пальцев кровь. Он прижимал его к себе и гладил по голове.
- Плохая шутка. Ты ведь не думаешь, что я мог пустить тебя на тот свет – не так ли, Джонни? – Он бормотал, ощупывая тощее теплое тело и окунаясь в запах его волос. – Ты ведь не думал так? – Он обещал, он уговаривал. – Просто плохая шутка. – И доктору хватало того, что он останавливался. Доктор успокаивался. И не уходил. А потом, невзначай, непонятно, никуда – он пропал.
И вернулся.
Два года. Гриппозный сон, кучка гильз, кучка огненных цветков, волны в узкой бухте. Он метался из стороны в сторону, он болтался от стенки к стенке, не считая дни, не отличая дня от ночи. Было прожито – очень быстро. Что ж, по крайней мере, было прожито – и он не заскучал.
Джокер наклонился и поцеловал Джонатана. Осторожно и мимолетно. Его мягкие влажные губы, крупные и розовые: такие же, как раньше.
Они с трудом умещались на узкой койке.
- Твой матрас был удобнее. – Шепнул ему Джонни. Да, это был не плохой матрас. Единственный матрас, который Джеку запомнился: он все чаще терял воспоминания, ронял, терял, бросал…
- Ты слишком часто врешь мне, Джонни. – Ответил Джокер, прижимая бледную ладонь доктора к своему лицу. Гладя кончиками пальцев выпуклый неровный шрам. – У тебя все-таки остался ожог.

- Харли, твою мать! – Семья, друзья, покой и любовь. Сколько бы лет ни прошло, сколько бы разного не случилось, главное остается неизменным. Джонатан подхватил турку с плиты и бросил мокрую тряпку на пятно горячего кофе, завернул горелку.
- Прости, Джонни. – Легко и весело согласилась с ним Харли. Она стояла рядом. Если бы она была пробиркой или мензуркой, деленьями эдак с десятью, Джонатан сказал бы, что одну долю занимает раскаянье, а другие девять – удовлетворение и радость. – Я никак не могу совладать с этой штукой. – Объяснила девушка и помотала головой, покачала хвостиками под Пеппи Длинный Чулок.
- Да, я помню, что для тебя это китайская грамота… - доктор снял ложкой накипь, внимательный и сосредоточенный, вылил кофе в кружку. – Это пью я, Джею нужно варить новый: он на дерьмо изойдет. Чем ты вообще его кормишь? – Возни с электрической плиткой было много, толку мало, но Джонатану она нравилась. Правда нравилась. Ему нравилось все, что создавало иллюзию комфорта и не смотрелось фальшиво. - И уберись от плиты! – Скомандовал он, выставив предостерегающе указательный палец. – Гренки жарю я. Ты сидишь. Ни как иначе.
И Харли, конечно же, села. Харли села, подсунув ладошки под задницу, и стала болтать ножками в полосатых гольфах: послушная славная девочка. Она управлялась с готовкой хуже, чем обезьяна с квантовой физикой. Правда, Джонни физика в колледже тоже не давалась.
- Что вы собираетесь делать потом? – Поинтересовалась девушка. Она сверлила взглядом его спину. Следила за каждым его движением. Для нее Джонатан был волшебником. Гением. Мессией. Он переворачивал гренки, не роняя их на пол со сковороды, и Харли это восхищало. Он любил ее. Потому, что она была благодарной и открытой. Потому, что она улыбалась ему и извинялась перед ним. Потому, что ее так легко было впечатлить.
- Мне нужно кое-какое оборудование, и нужна твоя помощь. – Джонатан поправил очки на переносице и подбросил гренку в воздух с лопатки. Харли зааплодировала. Эта девушка согревала его сердце.
- Мы украдем его? – Растаяла Харли.
- Нет, его нужно купить: максимально легально и максимально конфиденциально.
- Джонни! – Укоризненно протянула Харли. – Какие умные слова. Слишком умные для моей головы. – «Ну конечно», усмехнулся про себя Крейн, но не стал ей мешать. Если Харли играла в игры, значит, у нее был повод играть.
- Ты не знаешь, где я могу найти рыжую? – Он поставил тарелку на стол.
- Посмотри в адресной книге резервацию злобных лесбиянок. – Предложил Джей. Нагло и безмятежно, он вылакал кофе из своей кружки, а затем и из чашки доктора. Когда дошла очередь до Харли, девушка пододвинула ему свою порцию. Джокер обвел стол взглядом: слегка настороженным, готовым к агрессивной защите.
- Доброе утро, Джей. – Кивнул Джонатан, поджав полные яркие губы. Джек удовлетворенно кивнул и допил кофе залпом, запрокинув лохматую голову.
- Свинтус. – Прокомментировал доктор в полголоса.
- Ммм? – Промычал Джокер с набитым ртом.
- Оближешь пальцы – получишь в лоб. – И Джек незамедлительно облизал.
- Не угрожай, если не можешь выполнить. – Наставительно объявил он, продолжая жевать. – Чем сегодня балуемся?
- Средняя школа Литермана. – Джонатан вытянул руки перед собой и подождал, пока его спросят. Джокер захлопал глазами.
- На кой хрен она мне сдалась?

- …самый длинный список пациентов средней степени тяжести. – Заключил Джонатан, когда они поднимались по бетонным ступенькам на крыльцо. Школа Литерман выглядела не лучше и не хуже, чем любая другая средняя школа в Готэме или в Америке. Кирпичные стены, белые окна, белые двери. Металлоискатель на входе. Сломанные замки на велосипедной стойке. Вылизанный стадион.
Точно в такой же школе учился доктор. Точно в такой же школе учился Джокер.
- Переводи. – Скомандовал он. Нет, поправил себя Крейн. Точно из такой же школы выгнали Джокера.
- Объясняю второй раз. – Смирился доктор. – Здесь больше восьми раковых больных, есть эпилептики, есть совсем чудики. В медпункте должно лежать много полезного барахла: морфин, стеклянные шприцы… то, что мне нужно. И пройдет тихо. - Металлоискатель завопил, кажется, прежде, чем Джей к нему подошел. – Сколько на тебе железа? – Полюбопытствовал доктор.
- Семь-восемь ножей, не больше. – Недоуменно развел руками Джек. Крейн опустил маску на лицо и, не глядя, выпустил газ из ручного баллончика охраннику в лицо. – А с какого эта дрянь не звенит, сокровище?
- Это пластик. – С удовольствием пояснил доктор. Охранник упал на колени. Он кричал и скреб ногтями лицо. Его вытаращенные глаза. Неправдоподобно яркие белки, как у всех негров. И четкие красные сосуды.
- А раньше была железка. – Опустились уголки красного рта. Задумчиво и уважительно.
- Этот вариант немного мягче: не разъедает материал. – Охранник схватил Джокера за штанину. Он рыдал. Он задыхался. Он умолял о помощи. Жуки. Гигантские жуки напали на него.
Джек сочно и метко ударил его подошвой в лицо. В раскрытый рот. В нос, с раздувшимися черными ноздрями. Совершенно обезьяний нос. Что-то хрустнуло, и человек затих. Джокер переступил через него и одернул пиджак. Доктор убрал маску в карман.
- Не перевариваю людей в форме. – Пожаловался он.
- А по-моему, лопаешь за обе щеки. – Возразил Джонатан.
- Скажем так: грызу и выплевываю. – Уточнил Джей. В коридоре было пусто: детишки учились, торчали в классах. Или курили в туалете. Или прятались на стадионе, что вероятнее всего. В любом случае: чем меньше народу, тем лучше.
Джонатан достал сигареты. Вставил в рот: для верности, две. Джокер галантно щелкнул зажигалкой.
- Благодарю. – Кивнул доктор. Он задрал голову к потолку и выпустил струю дыма точно под детектор. Детектор запищал. Сработала пожарная тревога. Джокер, печальный и флегматичный – грустный клоун – распахнул зонтик. Крейн шагнул к нему, но Джей партнера решительно отпихнул.
Это должно было походить на шутку, но Джонатан упал на пол. Ученики и учителя, подростки и неудачники вылетали из кабинетов и лабораторий, толкались и ругались, выскакивали через заднюю и главную двери, через окна на первом этаже, на пожарную лестницу. Они видели Джокера и человека рядом с ним. Огибали их: как будто это был камень в ручье. Не останавливались, не глазели. Не хотели прикасаться к живой опасности. Не хотели трогать этого – даже шестнадцатиметровой палкой. В эту минуту – как никогда прежде, как никогда после – они твердо были намерены спасти свою жизнь. Ничего кроме, ничего больше.
Когда ребятишки кончились, Джек подошел и наступил доктору на грудь. Крейн зашипел и дернулся. Он зажмурился. От боли слезы навернулись на глаза.
Джей. Сочувственный и заботливый. Образцовый слушатель.
- Поделись болью, сокровище. Скажи мне, что тебя гнетет?
И надавил сильнее.
- Пожалуйста. – Прошептал Джонатан, едва шевеля губами.
- Что-что? – Встревожено переспросил Джокер.
- Пожалуйста. – Повторил Крейн, втягивая носом воздух и уговаривая себя продолжать дышать.
Продолжать присутствовать.
- О, сокровище, - захлопотал Джек, - тебе и вправду больно? А что же случилось?
- Встань. – Простонал доктор.
- Скажи мне, в чем дело. – Попросил Джей. Сердечно и озабоченно.
- У меня… сломаны ребра. – Выдавил Крейн. – Мне… Джей, мне очень больно… прошу тебя, перестань…
- Да, но что же стряслось с тобой? – Деликатно, но настойчиво вернул его Джокер к ответу на вопрос.
- Бэт… мэн… - Джек убрал ботинок с его груди. Присел на корточки рядом: мгновенно, поспешно.
- Как прошла встреча?
- Если вкратце… - Джонатан никак не мог справиться с дыханием. Едва ли мог справиться с голосом. Пальцами в сиреневой перчатке, Джокер стер мокрую дорожку с его бледной щеки. – У меня нет работы. Я вот-вот буду в розыске. Меня избили. Изнасиловали. И мой студент лежит в больнице с гематомой.
- Влез, куда не просили? – Поинтересовался Джей.
- Нет. – Выдохнул Джонатан, повернув к нему измученное и опустошенное лицо. – Он пытался помочь мне.

- А я все думал, где шляется Бетси. – Сетовал Джокер, когда они поднимались по лестнице. – Я стараюсь, я жду его, а он совсем не уделяет мне внимания. Ах. Где мне взять голубые глазки и тягу к светлому будущему?
- Поверь: ты не потерял ничего хорошего. – Заверил его Джонатан.
- Я вожусь с ним столько лет. – Джей сокрушенно опустил голову и беспомощно пожал плечами. – Я почти ничего не требую. Немножко эмоций, немножко близости. Я хочу узнать его, вывести его за грань. А он бросает меня и рвется рушить твой маленький университетский мирок.
- Поверь, я с удовольствием уступил бы его тебе. – Вздохнул доктор.
- Ты не благодарен, Джонни. Ты не сознаешь своего счастья. Какой этаж нам нужен?
- Третий. Сумка у тебя?
- А как она может у меня быть? – Джонатан выругался. Беззвучно, но выразительно. Джек отдал бы многое, чтобы научить его кричать, чтобы довести доктора до предела. До громкого безумия. До настоящего веселья.
Но Джонни оставался сдержанным и скромным: трогательное нежное создание, не дальше всхлипа, не тверже просьбы, не ярче серого. Нет, это не значило, что Джонатан был добрее: у малыша Джонни были такие острые зубки, каким позавидует любой крокодил, но никто не объяснил ему, как разговаривать с миром. Никто не показал ему, где взять рупор – и Джонни шептал, Джонни молчал…
- Думаю, я смогу найти аптечную сумку или коробку. – Произнес он наконец. Острое чувство разочарования. Что нужно сделать с тобой сокровище, чтобы вывести из себя? Что нужно сделать, чтобы ты распустил лепесточки? Иди ко мне, дыши мной, откройся мне. Я хочу почувствовать твою ярость. Твою ненависть. Я хочу, чтоб ты был честен со мной, мой мальчик, я хочу все, что есть у тебя. И ты отдашь мне все, что у тебя есть – потому что тебе придется отдать. Если есть, что отдать.

- Мистер Грейсон! Мистер Грейсон, не смейте поворачиваться ко мне спиной! – Джокер и Крейн переглянулись.
- Что-то осталось? – Удивился Джей.
- Убей ее, если хочешь. – Пожал плечами доктор.
Из-за кремовой двери, тяжелой и чистой, с золотой табличкой «Приемная директора», выскочил, пригнувшись, мальчишка-подросток. Про себя, доктор дал ему от пятнадцати до семнадцати лет и решил спросить его при возможности: в конце концов, Джей может подождать пару минут, а разговоры он любит. Следом за подростком вылезла женщина. Джонатан мог бы сказать ей – на вскидку – три вещи: во-первых, она слишком много думала о своем образе, во-вторых, выглядела конченной нервной стервой, в-третьих, брючные костюмы ей не шли. Все это, в прочем, были советы на будущее, а поскольку у трупов будущего как такового нет, с ней доктор беседовать не планировал.
- Я более чем убеждена, что это была учебная тревога, и Вам не удастся…
Занятная ситуация. По своей сути, абсурдная. По своему содержанию, кровавая. По своему исходу, трагическая. В школьном коридоре, по которому ученики обычно двигаются чуть поспокойнее, в котором ругаются потише и стараются не задерживаться, в этом коридоре – в ее коридоре – стоят две живых карточки Wanted. Доктор Джонатан Крейн – Пугало – кошмар в духе Стивена Кинга, психиатр-псих, мечта и страх двадцатого века. Джокер. Террорист и массовый убийца. В ее коридоре. Прямо перед ней. С ножом и распылителем. И первое, о чем она думает – невольно – это то, хорошо ли она одета, аккуратно ли причесана сегодня. Не появилась ли у нее лишняя морщина, лишний прыщ. Потому что ее труп – он будет на фото во всех газетах, он должен выглядеть по меньшей мере привлекательно. Он должен вызывать сочувствие и любовь. Потом – она думает, что хорошо бы, чтобы кто-нибудь взял к себе ее кота. Чтобы позаботился о нем.
Ей даже в голову не приходит мысль о попытке спастись. Джокер, в паре метров от нее – это больше, чем атомная бомба, больше, чем стихийное бедствие.
- Твою мать. – Странно. Ни выстрела, ни удара. Ни прочувствованной речи на тему: как тяжело тебе, должно быть, бедняжка, быть одинокой, неприятной и недотраханной, как наслаждаешься ты своей мелкой властью и как завидуешь хорошеньким девочкам-школьницам. Нет, ничего подобного. Джокер, изумленный, заинтригованный и восторженный. Улыбающийся чуть шире, чем обычно, и затаивший дыхание. Он смотрит вперед, но смотрит не на нее. На мальчишку. У парня что-то не то с лицом, и Джонатан щурится, пытаясь разглядеть, что именно так заинтересовало его партнера. Забавно: каждый раз, когда мир дает Джонни по яйцам, его глаза отказываются смотреть на мир. Зрение прыгает от абсолютного до минус пяти.
- Твою мать. – Повторяет Джей. Радостно и весело. Джонатан думает о своих книгах. О своих конспектах и исследованиях. Джонатан думает о своих студентах и о своей маске. Сжимает ее в кулаке. Никакого результата, ничего похожего на положительный эффект, и все, что ему остается, это подойти поближе. Эта женщина. Она дрожит и хочет сдвинуться назад, но не может пошевелиться. И когда он поднимает руку к лицу, она падает в обморок. Она стонет и медленно опускается на пол. В эту секунду, она почти красива, и она очень правильно поступает, но на первую полосу ей уже не попасть: никто ее сегодня не убьет. Есть более занимательное дело.
Джонатан. Теперь он видит лицо этого малолетнего кретина. Видит остатки грима. Смазанная кровавая улыбка – нарисованная дешевой помадой, почти морковного цвета. Темные круги вокруг глаза. Испуганный и растерянный подросток. Он решил поиграть в Джокера.
- Похож? – Джей кажется очень воодушевленным. – У меня есть фанат. – Он хлопает в ладоши, он шмыгает носом. – Это так трогательно.
- «Теперь я поняла, мистер капитан». – Кивает Джонатан. – «Вы мой герой». Что будем делать с ним теперь?
- Иди куда шел и уберись в сторону. – Рука Джокера ложится ему на плечо. Джей отодвигает его: не слишком мягко, не слишком вежливо, но приятно и то, что не отшвыривает. Он оглядывает мальчишку: со всех сторон. Слева, справа. Пригибается. Встает на цыпочки. Для своего положения, к слову, парень не плохо держится. Он вытягивается, как морской пехотинец, когда Джокер обходит вокруг него.
- Я знаю. – Джей подпрыгивает на месте. – Мы возьмем его с собой!
- Мы не можем его оставить. – Звучит так, как будто маленький мальчик притащил домой щенка.
- Ну пожалуйста, мама! – Когда Джокер говорит это: он приседает на согнутых ногах и молитвенно складывает на груди руки. Джонатан улыбается. В это трудно поверить, но Джей… он действительно вызывает нежность. Он действительно смотрится трогательно. И его физиономия, она становится удовлетворенной и нахальной, и почти благодарной, когда он видит улыбку доктора.
- Джей, у него есть своя жизнь. – Джонатан скучает по своим очкам. Он мог бы снять их. Или надеть. Мог бы чем-то занять руки, пока подбирает слова. Не чувствовать себя… так мучительно глупо. – Это просто детская выходка. У него есть родители, наконец.
И этот мальчишка. Идиот, каких поискать. Он не понимает, что добрый доктор держит его за ухо, чтобы не дать ему свалиться в мясорубку. Он говорит:
- Мои родители умерли.
Он говорит:
- Мистер Джокер. Я могу пойти с Вами?
Он говорит:
- Я хочу сказать: пожалуйста. Можно мне с вами?
И Джонатан накрывает глаза ладонью. После всех ограблений, взрывов, терактов, после скотобойни на острове Нарроу и сотен людей, которых он отравил токсином – он все еще распознает по-настоящему скверные поступки, он все еще чувствует… барьер. Этот мальчишка. Пятнадцать, семнадцать лет. То, чего не надо делать.
- Помочь тебе забрать добро? – Спрашивает Джей. Ласковый и заботливый. У доктора по-прежнему болит грудь, сама по себе, и втрое сильнее – на каждом вздохе.
- Я справлюсь. – Заверяет его Крейн. Мальчишка. Грейсон. Он не знает, куда деться. Он наверняка никогда не держал в руках пистолет. Джокер тянет его к кабинету директора, и доктор бросает им в спину. – Эй! Только не говори, что собрался жечь личные дела. – Джонатан Крейн. Сама серьезность. Представительность и тщательность. Он предупреждает, для галочки: - Я прошу тебя, Джей: не балуйся.
Когда он уходит. Он слышит, как парень спрашивает – боязливо и тихо:
- А… остальные? Они в заложниках?
Нет.
- Они м…мертвы?
Нет.
- Это токсин?
Нет. Джей, отвечающий: «Нет». Интригующий и довольный.